Карта ролевой игры "Забытый мир"

Ведя, Майя, Дарий, Скотади-Мелос-Рат, спасибо



Ну конечно. Коварный план - составляющая не только джентельменского набора, но и набора синьорины, в том числе том, который "ultimate edition" (коварный план, заколка с бабочкой, конфетка, настольная книга психиатра "Пока дедуля спит" и Жутко Секретный Ингредиент).



*шепотом* пссс! Новые карамельки, да? Те, у которых что-то вроде рукоятки - с мятным вкусом, а лезвие - клубничное? Это же мои любимые! Со вкусом биполярного расстройства, мм...

Имя: Альберто Сенза Вольто Бертольдо Сперанца
Возраст: 59 лет
Кровное родство: дед Алессии, глава семьи.
Способность и роль в клане: целитель, способен излечить всё, кроме безумия, серьёзных врождённых дефектов и несовместимых с жизнью травм, или же, наоборот, ухудшить состояние вплоть до смерти. Владелец золотой маски. Магистр жизни.
Биография: Альберто Сенза Вольто оказался единственным здоровым ребёнком из семерых (четверо умерли вскоре после рождения, двое других не дожили до десяти). Вдобавок, ему достался мощный дар, который он развивал, не жалея себя. Понимал, что со своими способностями может сделать для клана многое.
Неудивительно, что он стал идеальным учеником своего отца, а позже получил от него золотую маску.
О том, сколько претерпели от Альберто рабы, на которых он не оставлял живого места, развивая свой дар, калеча и исцеляя вновь и вновь, о том, как специально для сына Бертольдо Сенза Вольто организовывал поставку больных рабов, платя почти в два раза больше, чем за здоровых, история умалчивает.
Милосердие соседствует в Альберто с жестокостью и цинизмом, но последние два качества никогда не будут направлены против клана. Женился он по необходимости, на той, кого выбрал для него отец, но привычка и братская любовь со временем смогли перерасти в нечто иное. Решение узнать жену получше и по возможности уделять внимание оказалось выигрышным. Любовь же Альберто к потомкам, - увы, крайне немногочисленным, - поистине огромна. Но не мешает ему проявлять расчетливость и строить планы.
Неизменно вежлив, спокоен, обходителен. В последний раз повышал голос, наверное, лет сорок назад. Спокойная властность, не менее спокойно выстраиваемые системы аргументов, вкрадчивый тон и незаметное давление авторитетом – его визитная карточка. Иногда может показаться индифферентным и почти мягким, но нет. Это вовсе не так.



Имя: Летиция Сенза Вольто Альберто Феличе
Возраст: 34 года
Кровное родство: мать Алессии.
Способность и роль в клане: видит скрытые болезни и может их излечить; владелица зеркальной маски, Мастер над недугами.
Биография: единственный выживший ребёнок Альберто Сенза Вольто. От отца она унаследовала тщательность в работе над раскрытием своего дара и бескомпромиссность в отношении тех, на ком тренировалась. Не на членах клана же отрабатывать навыки. Вдруг что-то пойдёт не так, как задумано? От матери достались светлые волосы с золотистым оттенком и навыки маскировать вздорный нрав приятным обхождением.
Обладательница острого, проницательного ума и не менее острого языка. Замуж вышла по воле отца, ни на секунду не засомневавшись, стоил ли свеч его замысел скомбинировать дары исцеления и ментального воздействия. Была счастлива, когда наконец-то смогла выносить и родить здорового ребёнка и совершенно не интересовалась, чем занимался её супруг, пока она занималась делами и дочерью. А спустя два года после её рождения получила зеркальную маску.
Прекрасные манеры, исполнительность и заботливость – одна сторона, лицевая. Разозлить Летицию несложно, а копит раздражение она долго. Прекрасно знает, на ком и когда можно сорваться (на тех, кто не должен отвечать), а когда имеет смысл заняться чем-то приятным.

Я уже чувствую начало превращения. Ощущаю, что я не совсем здесь. Я еще не там, но уже не совсем здесь.
(Шеогорат)

Стойки с оружием у стен и много, много свободного пространства. Обитые деревом стены, с лёгкой нарочитой небрежностью отделанные поперечные балки. Оппонент, учитель... папочка встаёт в стойку. Рапира для него детская игрушка, но до более серьёзного я не доросла.
И захочу ли дорасти?
Едва ли. Это лишь вид игры.
Игра, которая многому учит. Лавировать и наносить филигранные удары, оставаясь абсолютно невредимой. Да, польза очевидна. Но...
Рапира и в моей руке. Лёгкая, прекрасно подходит для новичка. Пусть рукоять проста, нет той прекрасной гарды, что рисовало моё воображение перед первым появлением в этом зале, но элегантность достигается не вычурностью.
Простая рукоять, тонкое лезвие-жало, тупой наконечник на клинке.
Безопасное жало.
Каждый раз я надеюсь увидеть иное.
Каждый раз в грудь змейкой, извиваясь, проскальзывает разочарование.
На вкус оно гадкое, словно испорченный крем для торта.
Поразительно, сколько забавного можно отыскать в укромных местах дома. Молодые служанки бывают такими бестолковыми, а их чувства почти всегда скучны до зевоты.
Я поднимаю бесполезное жало.
В стенах этого зала не нужно делать невинные глаза. Можно приподнять завесу и выпустить на волю расчётливость, что-то от азарта, и что-то хищное. Чуть-чуть. И это естественно и уместно.
Это будет наш секрет, папочка.
Знаешь, папочка, ты похож на мальчишку. Я это не в обиду. Ты так забавно улыбаешься, одним взглядом - озорные огоньки жестокости, направленной не на меня, танцуют в серо-серебристом расплаве, - приглашая меня станцевать.
Зачем эти тупые наконечники? Я ведь знаю, ты не можешь сделать больно. Мне... не можешь. Тебя так много и часто не бывает дома, где и без того столь мало господ: дедушка, бабушка, мама и ты. И я. Но обидеться легче на мамочку, чем на тебя. Ненадолго, конечно.
Ну а мне не хватит умения задеть тебя хоть немного. А желания возникнуть и вовсе не могло бы.
Хочу танец с настоящими жалами.
Хочу.

Прикусываю травинку, не ощущая вкуса сока. Нянька маячит поодаль, её голова будто парит над усыпанными белыми цветками кустарниками.
Занятное декоративное решение. Могло бы быть.
Ах, нет. Она-то как раз толковая. Не то, что та дурочка, которую я пыталась зарезать семь лет назад.

Ярость слепая, кровавая, пьянящая - если бы только знать, что значит это слово, - захлёстывает, подминает, утягивает на дно.
Как ты посмела?
Почему ты такая глупая? Почему нож почти под рукой у ребёнка?
Почему ты живёшь?
Хочешь, исправлю?
Я - хочу.

Голова над кустом зевает. Я отворачиваюсь, тихонько хихикая.
Лишь бы не затряслись плечи.
Не затрясутся, конечно.
Лёгкое светлое платье длиной чуть ниже колен - мала ещё, можно ещё, - уже безнадёжно испачкано в зелени. Запрокинув голову, широко распахиваю глаза, хочу снова увидеть разноцветные пятна в черноте, когда, не в силах глядеть на солнце, зажмурюсь, голову опуская.
Хочу.
И вижу.
Хочу позволить себе мгновение самообмана, будто бы даже солнце торопится исполнять мои капризы, и позволяю.
Если густо смазать тупой наконечник рапиры патокой, обязательно явится какое-нибудь глупое насекомое. И увязнет.
Что будет со мной?
Увязну ли я?
Безумие всегда особенное. Сколько нас, столько и сортов его.
Нежное, воздушное, как зефир.
Тягучее, вязкое. Густой сироп.
Или красивое, аппетитное, покрытое глазурью, с орешком внутри.
Буду ли я барахтаться? Буду ли пытаться высвободить лапки - освободилась одна, глубже увязают остальные?
Кто вытащит меня?
Сколько у меня времени?
Интересно, какими вопросами задаются мои ровесницы?
Понятия не имею. Хорошо, что есть книги, прогулки и фехтовальный зал, а увлечённость и задумчивость - нормальные явления.
Разминаю травинку в пальцах. Её пережатая серединка заметно темнеет.
Тяжёлые мысли и вопросы без ответа. Прочь, прочь, прочь.
Я вас не хочу.
Вы слишком часто заходите без приглашения. А это нетактично.
Хорошо, что о таких невоспитанных гостях не знает мамочка.
А вот и ваши друзья. Вот бесцветное беспокойство - знаю, знаю, что прогулка затянулась. Вот нервная нотка: что, если хозяева узнают и будут недовольны? И ещё что-то от усталости... Скучно.
Понимаю, почему ты такая, няня. Но как же скучно.
Зелёными пальцами - о, на них даже следы земли есть, - дёргаю за кончик широкой бледно-голубой ленты, которой убраны назад мои волосы.
Ага!
Вскочить, и - вскачь. Четырнадцать раз на правой и столько же на левой.
Вот моё желание и самое малое число лет, что я согласна прожить. Самое малое.
Ещё дважды по четырнадцать. А потом я поменяю числа.
Мои четырнадцать плюс двадцать восемь. Самое меньшее, на что я согласна.
Согласна?
Хочу.

Маргарита, сестра, рада видеть!



*делает наивные, честные-честные, милые-милые глаза* А дедушка меня не так учил Что же делать, как же быть... Право, вы так обходительны - и спасибо за конфетки, они поистине очаровательны, - но не могу же я не послушаться дедушку?

Он был прав. Я чувствую это. Косточками своими чувствую. Маленькими.
(Шеогорат)

Ей не так уж много лет и она гуляет со мной всего лишь четыре года. Из своих двадцати трёх.
Её напускная строгость растёт на корнях страха.
Дедушку уважают. Папочку уважают. Мамочку - боятся.
Мамочка всегда знает, кто как должен себя вести. И всегда знает, как наказать.
Когда она обнаруживает, что кто-то ведёт себя неправильно, от неё веет удовлетворением.

- Почему ты обидела Мелони, мамочка? Ты её не любишь? - мне лет шесть.
Мама заботливо поправляет ленту в моих волосах. Такая красивая... а я буду такой же?
- Девочка моя, - терпеливо, ласково. Наклоняется в своём прекрасном платье, опускается на колени, чтобы смотреть глаза в глаза, не боится помять юбку. - Любить можно только Семью. И только она в силах по-настоящему ответить тебе взаимностью.
- Но Мелони не плохая, мамочка. Она просто разбила чашку.
- Не плохая. Но не наша сестра. Право на нашу любовь можно получить лишь одним способом, милая. Родившись одним или одной из нас.
- Это... честно?
- Во всём этом мире нет ничего честней.

Мамочка была права. Но...
Ей не так уж много лет, моей Мири. И я легко своими невинными детскими забавами добиваюсь своего.
Она смеётся, тихо-тихо. И чувства её теперь цветут нежным цветом, а не торчат сорной травой.
Скачу по тропинке. Вправо-влево, вправо-влево: посередине - воображаемые зыбучие пески.
Исполнится пятнадцать, и будет уже немного несолидно. Шестнадцать - тем более.
Я ловлю момент в воображаемый сачок, но вместо него мне попадаются две необычные бабочки.
У первой крылышки цвета неба ясным вечером, в пору, когда зажигаются первые холодные искорки-звёзды. С краёв их она щедро рассыпает пыльцу непробиваемого и вечного благожелательного спокойствия.
Так я чувствую дедушку.
А контуры второй тонут в смазывающем любые очертания тёмном флёре.
Одной бабочки ему мало. Он хочет нас всех.
Он окутает всех нас. Хочет.
А я не хочу.
Мечта с привкусом безнадёжности: чтобы мой дар не был нужен.
Дедушка, ты тоже должен этого хотеть. Разве в глубине души тебе не страшно?
Три поколения подряд в нашей линии крови выживает только один ребёнок. И даже твой дар не помогает. Ты смог сделать одно: создать меня.
Не полагается детям догадываться о таких вещах. Но я была ребёнком так давно, что почти забыла, как это.
Есть ещё одна вещь, о которой я догадываюсь.
Зачем ты здесь... не один.
Я быстро отираю руки о несчастный подол и в прыжке разворачиваюсь.
Подол - вихрем вокруг ног, вокруг колен.
Волосы - в лицо.
Улыбаюсь по-детски лучезарно: ужимки на все случаи жизни давно отрепетированы. Сдуваю и заправляю за уши пряди, не желающие покоряться небрежному движению руки.
Магистр. Магистр теней.
Иногда они приходят.
Приходят, и несут в себе коварный флёр. Я не вижу его, но чувствую. Пробирает холодком до костей, ненавязчиво, гадко липнет. Ядовитый, стремительно пропитывающий разум.
Я играю с незримым в игру на выживание.
Играю с бессмертным.

- Мамочка, почему все так сильно волнуются? - мне восемь и я не понимаю, почему, и так далеко не обделённая заботой, я теперь сижу в клетке, из неё сделанной. - Я пугаю, когда лечу?
Мама молчит. За неё отвечает дедушка.
Дедушка всегда говорит правду.
- Когда ты лечишь, в твоих глазах не небо, а бездна.
Красиво.

Мелкие брызги искрятся в солнечных лучах. Золотистое в алом.
Безумие дядюшки Леонардо - красноватый крем с горькой ноткой миндаля в миниатюрной суховатой корзиночке.
Журчанье воды помогает сосредоточиться. Как и прикосновение, ненавязчивое, к вискам.
Янтарная брошь уже красуется на платье, ловя солнечные блики.
Люблю брошки.
Люблю сидеть на коленях.
Ловлю за хвост стремящееся потихоньку ускользнуть детство тела. Пройдёт не так уж много времени, и больше я не смогу безнаказанно забираться на колени к вершителям судеб. Короткие платья и самый лёгкий клинок, - всё останется в детстве, которого нет.
Ловлю взгляд.
Тихо напеваю первое, что приходит на ум.
Это почти всегда одно и то же.
Под звуки невинной страшилки-колыбельной найти, где обосновался сотканный из флёра аспид, нетрудно.
Выманить сложней.
По ниточке, по мостику, от разума к разуму.
По ниточке, по мостику, и рухнуть вниз.
Бездна - в моих глазах.
Каждый разум - это бездна.
А безумие - это когда что-то перепуталось.
Нельзя давить аспида. Нужно аккуратно распутать и расставить по местам, а лишнее забрать.
Всего лишь нужно чувствовать.
Я быстро научилась делать это незаметно.
Незаметно, но не для себя.
Я давно не теряю сознание, но врывающийся в меня поток скомканных размытых образов заставляет замолчать и судорожно втянуть воздух, и ожесточённо тереть свои виски.
Вода журчит.
Несуществующая корзиночка хрустит на зубах. Хочется выпить целый графин и весь оставшийся день пролежать в кровати с книгой.
Нет, лучше без книги. Это только растревожит.
Иногда мне кажется, что лучше бы падала в обморок. На уровне солнечного сплетения закручивается вихрь, но голова кружится в ином темпе.
Я беззаботно улыбаюсь.
Перед внутренним взором плещутся красные воды и сгущаются в крем.
Его плавит ласковый блик от брошки.
Крем расползается лужицей, превращаясь в вязкую маслянистую жижу.
Ком в горле.
Страх.
Только корзиночку я уже съела.
А бабочка стряхнула липкий флёр, только подробно разглядеть рисунок не даёт никак.

Эззелин Сенза Вольто, взаимно, старший брат

Домиинара-эр-Риах, спасибо)

Ведя, у меня просто нет слов, как приятно) Мы с моим бородатым музом пребываем в крайнем воодушевлении. *берёт котю на руки, почесывает за ушками и чмокает в нос*

Гектор Стальной, благодарю))

Эймер Балабол, очень приятно) Спасибо за компотик, вкусняшки наше всё *тем не менее, незаметно нюхает, ибо бдительность... тоже наше всё*

"Стоит ли любопытствовать? Хотя... Наверное, ты знаешь, что бывает с любопытными, не так ли?"
(Шеогорат)

Любопытство вскипает в моей крови.
Мелкие, бесшумно лопающиеся и вновь рождающиеся пузырьки в ней танцуют.
Они окружают каждую частичку страха, этого плещущегося внутри меня яда, и кружатся вокруг неё.
Кружатся.
Кружатся в безумном танце.
Им весело.
Мне же...
Мне же - нет.
Мне интересно.
Какую форму примет мой страх?
За что он зацепится?
Я думаю, мне ведомо, чего боюсь.
А что думает он?
Раскинув руки, падаю на кровать. Лёгкий подол тут же задирается почти до бёдер, но взгляды стен собственной спальни - ничто.
Взгляды этих красных глаз.
Чёрные зёрнышки зрачков в кровавых пятнах.
Чёрные серединки цветков на окне в ореоле алых лепестков.
Со вчерашнего дня они ещё не увяли.
Завтра я сделаю из них картину.
Я люблю рисовать лепестками. Никакая краска и нить не сравнится с ними.
И они ведь хотят жить, разве нет? Так я продлеваю их жизнь, искупая вину за то, что сорвала.
Под окном, по углам стоят рамки с картинами. Каждый месяц я их меняю, все до единой, на время забывая даже о мирах, что дарят мне книги. Забывая о голосе, что идёт изнутри, нашёптывая мне слова, которых я не писала.
Месяца ещё не прошло, но я совершу свой обряд.
Завтра.
Алыми штрихами лепестков нарисую то, о чём шепчет мне причудливо преображающийся внутри меня страх.
Расскажи мне сказку, яд. Расскажи.
Расскажи мне сказку о себе, яд, исторгнутый из сердца Магистра.
Я так хочу. Значит, ты должен.
Сердце и разум суть одно. Забавны истории чужаков о войнах между тем, что цело.
Вырежь сердце, и не станет жизни. Уйдёт разум - случится то же, точно то же.
У них всё не так. Но у нас - да.
Я знаю, как это, когда размываются все грани, когда разум расплывается мутной лужей.
В сердце-разуме моём это запечатано накрепко.
Не бойся, алый яд в красной крови. Я не пересказываю поведанных мне сказок.
То, что ты мне нашепчешь, изобразят пожухшие, печальные лепестки, покорные малейшему движению пальцев.
Не бойся, моё тело тебя не предаст. В расплывчатых кляксах узора, в сплетениях и виньетках никто не прочитает излившуюся вовне повесть.
Ты мне веришь?
Хочу, чтобы верил. Должен верить.
Так пусто в спальне. Только я и то, что поселилось во мне.
Лейся в моё окно, дневной свет. Врывайся сюда, упоительно свежий ветер. Никого больше сегодня не будет здесь, кроме служанки, которая принесёт ужин.
Папочка всё равно сегодня бы не пришёл.
Мамочка... боится.
Каждый раз она представляет, как настанет день, когда я увижу, что и её окутал гибельный флёр. Однажды я почувствовала это, и она знает, что так было.
Поэтому когда я лечу и целый день после её никогда нет рядом.
Бабушка не любит вспоминать укус невидимого аспида.
А дедушка просто понимает, что мне нужно.
Он всегда понимает. Ночная синева его глаз всегда так уютна.
Интересно, что он уготовит мне, какого дара не хватает нашей линии крови?
Так любопытно. Так интригующе, но не сейчас.
Сейчас я слушаю сказку.
Сказку алой воды.
С платья брошка переселилась в кулак. На время.
Так слушай её, эту страшную сказку, вместе со мной, застывшая навечно стрекоза.
Ты нема и глуха. Я тебе доверяю.
Немножко.

Тёмные, продолговатые, с сочно-фиолетовым оттенком прожилок, - они рассыплются, опадут на пол скорбной пыльцой, молчаливо оплакивая свою бесполезность.
Я накажу их.
Сидя на полу перед натянутым на раму холстом, я смотрю в полыхающие на нём печальные красные глаза, запутавшиеся в клубке фиолетово-чёрных и кроваво-алых зазубренных нитей и растираю меж пальцев лиственную пыль.
Глаза-цветы с пестиками и тычинками вместо зрачков смотрят на меня.
Я смотрю на них. Рассеянно рассыпаю по подолу безнадёжно испачканного платья прах бесполезных.
Я смотрю в лицо безумию.
Смотрю в лицо страху, выплеснувшемуся на холст, и чувствую себя такой лёгкой, словно готова взлететь, чтобы окинуть единым взглядом весь мир, которого не видела.
Не могу.
Не взлечу.
Прикована, придавлена, заточена. В своём же теле.
Маленьком, тонком, из медвяно-молочной росы, от дыхания предутреннего ветерка возникшем. Отравленном ядом, который убивает, но не меня.
Отравленном тем, что открывает мне мир.
Я подглядываю за жизнью в замочную скважину, спрятанную в заражённых нашим проклятием умах, задрапированную тяжёлым полотном искажённых образов, что соткано из неподходящих друг к другу ни фактурой, ни узором, лоскутов.
Одни - гладкие, нежные, заскользят между пальцев и пропадут, заставляя скучать.
Другие - грубые, не раз руками перебранные.
Третьи - колючие, но тёплые, выпускать не хочется. Пахнущие ореховым тортом и благовониями.
Где сон, где явь, где фантазия, где изматывающий кошмар? Никогда не пойму.
Но это жизнь.
Это - всё, что закрыто от меня. От меня, надёжно защищённой опекой дедушки от всего, кроме дара, ведущего по заветной тропинке к моей маленькой тайне.
За неё заплачу днями и ночами дурмана в своей голове, посвящу моей спасительнице безумные рисунки, ради неё растерзаю все цветы в своей комнате.
Мы с моей надеждой и тяжёлой опаской дарим подарки друг дружке.

Не глядя тянусь в сторону, к отвёрнутому к окну зеркалу в резной раме. Рядом с ним стоит поднос. Рука натыкается лишь на косточки, на которых уже сморщились скудные остатки сладкой фруктовой мякоти, звякает пригнанная к блюдцу ложечка, в конце краткого путешествия ладонь влезает в то самое блюдце, и к ней прилипают крошки.
Сон или явь?

Замираю на миг, ощутив принадлежащие не мне участие с пряной ноткой страха.
У него есть и цена, и вкус. Знаешь ли ты об этом, мамочка?
Шуршит платье. Нос щекочет яркий, свежий аромат. На лоб ложится узкая, нежная, прохладная ладонь.
Мама садится на пол, не переживая за платье. Не изомнётся ли, не испачкается ли.
Молчит.
Хватит и того, что пришла. Наконец-то пришла в тот день, когда я здесь и не здесь, заперта и свободна, отравлена и здорова, как никогда.
Очередное "как никогда" в череде своих братьев и сестёр. Дать ли мне ему имя?
Это сон или явь?

Дом, милый дом.
Ты никогда меня не выпустишь, правда?
Твоя любовь задушит меня. Ты обнимешь меня стенами, что-то хрустнет, сердце выпрыгнет на волю через рот.
В исступлении любви погребёшь меня под дорогими покрывалами, подушкой преградишь путь дыханию. Украсишь моё тело растерзанными цветами, и сквозь меня прорастут новые живые изгороди.
Ты обглодаешь мои кости и запрёшь их в украшенную россыпью самоцветов шкатулку. А ключ выбросишь в пруд. Чтобы не сбежала.
А моё отражение заключишь в зеркалах, и оно станет вечно блуждать в лабиринте.
Беззаботно улыбающееся дитя вечно будет подмигивать самой себе, примеряя мамины украшения и отцовский перстень, сооружая из своих локонов несуразные причёски и украшая их цветами.
И трижды запертая истинная суть так медленно взрослеющего телом ребёнка сойдёт с ума по-настоящему.
Дом, милый дом.
Ты проиграешь.
Проиграешь ли?
Я не та, у кого нет лазейки.
Или та?
Я ли виновата в твоей убийственной любви? Или такова твоя природа?
Что мне делать? Подчиняться во всём и продолжать игру с замочной скважиной, или...
Пыль на руках шепчет: "умоляю, не стань бесполезной. Умоляю... это так больно".
Чувствовать себя вершителем судьбы - сладко. Ешь сколько хочешь, приторно не станет.
А если - своей?
Тут слишком много орехов. Язык оцарапать можно, разбухнет.
Милый дом. Когда будешь грызть мои кости, постарайся, чтобы не треснули. Это будет хуже избытка орехов, честно.
Сон.
Явь.
Пыль с пёстрого полотна и его пепел рассыпан вокруг меня.
Если подольше подержать в кулаке горсть лиственного праха, можно будет им рисовать.

На меня больше не смотрят красные глаза.
Смешанные с прахом, измятые, разодранные лепестки окружают меня.
Хаотичное сплетение линий, это наклеенное на холст хитросплетение останков красоты, само стало цветком.
Отчего-то он печален.
Его рождение, должно быть, стало для него мукой.
Его лепестки родились из его же изрезанного тела.
В этом весь смысл. Смерть несёт за собой обновление, рождение, но... Моё творение со мной не согласно.
Снова.
Глупое. Жестокое.
Дом, мой милый дом. Я знаю, в этом ты не виноват.
В мире просто слишком мало благодарности.