Карта ролевой игры "Забытый мир"

Сюжет. Это история, которая уже когда-то случилась. История двух человек, двух жизней, двух характеров. Судьба дала им еще один шанс и устроилась поудобнее в кресле, чтобы посмотреть, что из этого получится.

Место встречи. Научно-исследовательский институт генных технологий.

Задействованные лица.

Олаф Хоффманн – выпускник института. Спецагент. Способность сверхскорость.

Шалимар Монтескье (Рысь) – выпускница института. Спецагент. Способность управление погодой.

Эйвери – лучшая подруга Шалимар.

Юдит – сестра Олафа.

Минди – приемная мать Шалимар.

Прошло 10 лет.

Локация. Дубай, ОАЭ, ресторан Armani.


Эти туфли были орудием инквизиторской пытки и никак иначе. Еще не выходя из номера, я поняла, что вечер перестает быть томным, когда фаланги пальцев искривились под немыслимым углом. Страшно было подумать, что мне предстоит преодолеть расстояние до лифта, прошагать холл и спуститься по лестнице к автомобилю, дверца которого приветливо откинута. Но это были только цветочки. Амир протягивал мне руку и улыбался во все свои белоснежные тридцать два. Это была уже вторая наша совместная операция, и можно было позволить себе немного расслабиться. Целый год подготовки и три месяца проведенные в Эмиратах добавляли уверенности в том, как обернется сегодняшний вечер. А потом отпуск. Где-нибудь на забытом всеми острове, затерянном в океане – два дня, но только мои. Без спутников связи, без новостных лент, без навязчивой расположенности новых соседей, слишком дружелюбных, чтобы я могла их вынести. Два дня тишины, о большем я не прошу.

- Не нервничай, хабибти, мы почти на месте, - теплая рука накрывает мои пальцы и слегка пожимает.

- Я уже просила тебя не называть меня так, - устало вздыхаю, не отворачиваясь от окна и отнимая руку. - И как только они ходят в этих шубах, ума не приложу.

Вспышки фотокамер сопровождают каждый шаг изысканно одетых женщин и вальяжных мужчин. Мне казалось несколько странным место проведения аукциона, но перепроверив все тысячу и один раз, я не нашла к чему прицепиться. И все же в этом вечере что-то было не так. Длина сережек была не та, разрез на платье был не тот, даже убранные на манер двадцатых годов прошлого столетия волосы казались мотоциклетным шлемом одетым задом наперед.

- Амир, что-то не так, - в очередной раз завела я безрезультатный разговор, - это витает в воздухе…

- Прекрати. Уже поздно что-то менять. Действуем по плану, - он широко улыбнулся и положил мою руку на согнутый локоть.

Все отточено до блеска – черные полы и каждое мое движение. Чуть качнулись серьги, отбрасывая радужные блики, когда я склоняю голову в уважительном полупоклоне перед группой мужчин, с которыми знакомит меня Амир. Туфли уже не казались мне наказанием за прошлые грехи и не отвлекали внимание. Пока мужчины обсуждали деловые вопросы, я осматривала зал аукциона с едва заметно скучающим видом. Люди продолжали прибывать, но все это были просто люди – баловни судьбы, приехавшие развеять скуку и позвенеть туго набитыми кошельками. Женщины, висевшие у них на руках, были либо чересчур молоды, либо излишне молодились. Впечатление весьма удручающее, что беспокоило меня все сильнее и сильнее – раньше я никогда не отвлекалась на такие мелочи и не оценивала обстановку, не относящуюся к заданию. Тебе просто нужно как следует выспаться, - зазвенел голосок Эйвери в голове, - и желательно не одной.

- Будь внимательной, - шепнул Амир, касаясь моего виска и забирая у меня бокал шампанского.

- Всенепременно, - обворожительно улыбаюсь я, поглаживая его предплечье и слегка смущаясь от пристального взгляда аргентинского футболиста. Не сказать, чтобы после тридцатилетнего рубежа я стала чувствовать себя слишком зрелой для таких мальчишек, просто на его навязчивость следовало как-то отреагировать и уж точно не холодным равнодушием.

- Катарина Леони! Какая неожиданная встреча! – знойная испанка останавливается рядом и приглашающее распахивает объятия.

- Паола, - смешно морщу нос я, расцеловывая ее в обе щеки согласно приличиям.

- Тебе твои туфли не жмут? – простецки спрашивает меня художница. – Я готова продать все государственные секреты за домашние тапочки.

К тому моменту, как Амир отвлекает меня и приглашает занять наши места, мы успеваем обменяться всеми сплетнями о наших общих знакомых и поделиться несколькими секретами. Послав ей воздушный поцелуй, я послушно беру под руку своего спутника и почти весело вышагиваю на убийственных шпильках по страшно скользкому полу.

Прошлое настигает нас всегда неожиданно. Тебе только недавно начало казаться, что ты живешь и дышишь полной грудью, что испещренная рубцами юность никак не отзывается на тоску в сердце, что все ушедшее стало просто воспоминаниями, частью жизни, фотокарточкой, спрятанной между страниц любимой книги. Совсем недавно, еще вчера. А двадцать пять градусов северной широты и пятьдесят пять восточной долготы оказываются той самой точкой, которую следовало избегать. А жизнь еще обладает чертовски иезуитским чувством юмора и всякий раз, как ты решаешь, что Рубикон пройден, она улыбается с непреодолимым обаянием акулы и достает из рукава крапленые карты. И ничего, ничего ты не можешь поделать.

Почти десять лет. Целая жизнь. Я прожила целую жизнь. И это была настоящая Эпоха. Девять лет после окончания института мы с Эйвери снимали вместе квартиру. У нас не самая спокойная работа, но от того еще ценнее были моменты, когда удавалось остановить сумасшедший бег времени и притвориться, что мы такие же, как все. Обычные девчонки, которые ходят в бар, чтобы поболтать о своем и пофлиртовать с мужчинами, оставить номер телефона, ошибившись в паре цифр, или согласиться позавтракать вместе. Обычные подруги, которые ходят вместе по магазинам, вспоминая со смехом, отдающим болью в сердце, тот единственный раз, когда нас было трое. Тот единственный раз, который стал последней каплей, развернув вектор жизни в совершенно ином направлении. Тот единственный раз, когда казалось, что что-то еще может быть по-другому. Сегодняшнее задание пришлось на конец Эпохи, начало Излома. Полгода назад Эйвери вышла замуж и с тех пор тоска не унимается. Я сменила квартиру, отвадила излишне любопытных соседей, завела себе кошку, с которой мы жили в состоянии перманентной войны, подружилась с семьей ливанских эмигрантов, но ничто не смогло наполнить пустоту, образовавшуюся в квартире. Я тосковала по ее смеху, по долгим телефонным разговорам, если мы оказывались в разных частях света, по тому, что меня кто-то встречает в аэропорту с обязательной охапкой белых роз, обнимает и не отпускает долго-долго, а обычно безразличные люди бросают заинтересованные взгляды и замедляют шаг, проходя мимо нас. Конечно, мы и сейчас разговаривали по телефону часами. И жила она в двух кварталах от моей новой квартиры и даже присматривала за кошкой, пока я бывала в отъезде, но она была не со мной.

- Ты где? – осторожно спрашивает у меня Амир, жестом отказываясь от шампанского.

- Что? Прости… я задумалась просто, - рассеяно отзываюсь и также отрицательно качаю головой. Шампанское не самый мой лучший друг и лучше не рисковать сегодня.

- Катарина, соберись…

Покрепче цепляюсь за его локоть, показывая, что я поняла его. Он волнуется за меня и это даже приятно. Я не могу позволить себе расслабиться и переложить всю ответственность на его плечи, от этого может зависеть жизнь. Основная часть аукциона будет проводиться не здесь, где разношерстая, искрящаяся в свете сотен ламп толпа примется лениво взмахивать табличками. Лоты, которые интересуют все службы мира, будут представлены после полуночи на одном из подземных этажей, и приглашения туда было чертовски трудно достать. Вновь глажу его предплечье, даже подсознательно ни на минуту не выходя из образа. Катарина Леони улыбается, заглядывая в глаза, и постоянно касается своего спутника, ласково поглаживая его, почти ничего не делает, не спросив его разрешения. И уж точно она не будет здороваться с мужчинами, разглядывающими ее в упор, от чего земля ушла у нее из-под ног.
Он не первый так смотрел на нее в этот вечер.
Она впервые за этот вечер не смогла улыбнуться.

Только пальцы дрогнули на его локте. Амир мог ничего и не почувствовать, если бы не знал ее уже настолько хорошо. У нее изменился сердечный ритм и руки похолодели настолько, что она почти перестала их чувствовать. И все. Никаких внешних изменений. Никогда нельзя быть готовым к тому, что прошлое ворвется в твою жизнь. Вытянется во весь рост и просто скажет «Здравствуй, Рысь».

Приличия требовали, чтобы я представила мужчин друг другу, но я не знала, как это сделать. Вряд ли мне следовало называть его настоящее имя, а я точно не могла знать, под каким он находится здесь. Он. Находится. Здесь. Я все еще не слышала звуков, которые меня окружали, по-прежнему цепляясь за локоть, удерживающий меня от падения. Локоть едва заметно напрягся, давая понять, что он чувствует какой-то подвох. И теперь оттащить Амира от меня можно было только в качестве трупа. Хотя умирать из нас двоих приходилось мне.

Он избавился от акцента, - отстраненно замечаю я. – Жаль…

Мистер Смит? Йоханссон? Мсье Бертран? Какая, к черту, разница?

Внимательно смотрю на Амира, пытаясь молча упросить его дать мне несколько минут, и напарываюсь на стену невозмутимости. Только этого не хватало. Намеренно решаю игнорировать необходимость их знакомства, выбирая это как меньшее из зол.

- Восхитительный вечер, не правда ли? – учтиво откликаюсь я, переводя взгляд с бокала на лицо Олафа. – Шампанское необходимо этой стране, иначе здесь просто невозможно дышать.

Сколько раз можно переходить Рубикон? Неприметная речушка – гуляй туда-сюда сколько влезет. Хочешь вдоль берега, хочешь вброд.

Сколько раз можно умереть? Тысячу раз и еще сотню раз. Снова тысячу, сызнова сотню. И еще, и еще… Я теперь умираю.

Свет горел ярко. Не отнять. Слепил глаза и отвлекал внимание, раздражал, но не сильно. Ему было несколько не по себе из-за Катарины и ее напряженности. Самое первое совместное задание, когда они только познакомились несколько лет назад, прошло словно в тумане. Ситуация развернулась так, что пришлось действовать не по уставу и времени для размышлений не оставалось, хотелось просто унести ноги, сунув под мышку голову. Еще тогда он поразился абсолютному спокойствию напарницы. Просто не знал, что эта женщина никогда не проявляет эмоций больше, чем четверть от требуемого приличиями. Видеть ее в исходящей от неги южной ночи в состоянии, близком к рассеянности, было не просто странно. Почти тревожно. Но все-таки свет горел слишком ярко. Отвлекал.

Почти тревожно было до того момента, как он понял, что она не дышит. Только что она смеялась со своей старой знакомой, которую они часто встречали на разных светских приемах, минутой раньше строила глазки какому-то сопляку, а потом вдруг он понял, что его заставило насторожиться. Катарина не дышала. Не нужно хватать звезды с небес, чтобы сложить два и два и получить в сухом остатке восемьдесят восемь. Задумчиво глядя на протянутую ладонь, он не делал никаких выводов. Просто забавлялся тем, как плотно прилегает к телу роль, отрепетированная до мелочей, как накладные эмоции просачиваются в его сознание и диктуют свою волю. Он узнал ее как Катарину Леони и ею она и была для него, а он Амиром Саадат и между ними вроде бы что-то было, а вроде бы и нет. Кто знает?

- Амир Саадат, - он старался как-то помочь Катарине, раз уж не было возможности встряхнуть ее посильнее, чтобы перестала задерживать дыхание через вдох.

Очень удобно, можно пожать ему руку и отодвинуть застывшую на месте спутницу подальше, разрывая непонятный круг, зацикливший ее на явно неожиданной встрече. Чуть-чуть подальше, выставив вперед плечо, защищая ее.

***

Я никогда не была так близка к провалу, как сейчас. Образ благовоспитанной вдовы итальянского фабриканта, уже какое-то время показывающейся в свете с известным арабским генетиком, рассыпался на кусочки. Из этих кусочков состояла вся моя жизнь. Я вся такая – неправильная, изломанная, как плитка перемороженного шоколада, отказывающаяся крошиться на ровные квадратики. И все еще не могу улыбнуться – слишком острый шок. И подумать не могла, что мы можем встретиться, хотя, если перестать кривить душой, такая вероятность существовала всегда, просто было намного легче и слабовольнее не думать об этом. Не думать, не вспоминать, не плакать ночами в подушку без слез. Слезы кончились еще до того, как я подписала договор с НИИ. Думалось, буду доктором. Каким-нибудь нейрохирургом или военным врачом – романтика. Романтика… Когда твой муж умирает у тебя на глазах, мысль о спасении чужих жизней не сразу приходит в голову. А если и приходит, то вяжет внутренности в морские узлы.

Какое изощренное чувство юмора у судьбы. Я вновь вдова. И вновь он возникает в моей жизни. И вроде бы теперь нет повода раздваиваться, делиться на атомы, ненавидеть себя за предательство и любить двоих – время все вылечило, рассекло сердце на части и заштопало суровой ниткой, только что ж оно бьется перепуганной птицей в клетку ребер? Страшным грузом сваливается на плечи понимание того, что десять лет я любила этого человека. Десять лет. Целую жизнь. И так и не научилась справляться с этим чувством, предпочитая делать вид, что с нашим разрывом закончилось все сразу – это был короткий роман без надежды на продолжение. С глаз долой, а сердце захлопнулось накрепко и сохранило. Я закрыла дверь в прошлое и повесила амбарный замок, запретив себе думать о нем, положив чувства в коробочку и засунув в дальний угол антресоли. Обманула себя так, как учили меня в НИИ.

Зачем ты это делаешь? – замирая на мгновение, гляжу на протянутую Амиру руку и уже открываю рот, чтобы попрощаться с прошлым и увести напарника подальше, как мне остается только моргнуть и шагнуть назад, подчиняясь маневру. Мы не там разыгрываем сцену, - хочется мне постучать Амиру по плечу и вернуть к действительности, а горло вновь царапают шипы розовых кустов, в изобилии рассыпанных по периметру. Szeretlek… О, szeretlek, kedvesem... Боже мой, словно вчера это было. Словно не было всех этих лет, когда мне казалось, что я перешагнула через промежуточный этап жизни и вышла на прямую. Все, что было, должно было остаться там, в стенах института, где глупые дети, не знавшие, не пробовавшие жизни, пытались строить из себя взрослых. Некоторые из них успели побывать замужем и похоронить мужа. И изменить ему. Именно в таком порядке.

Ну зачем ты вглядываешься так пытливо в мои глаза? Что ты хочешь там увидеть? Постоянно паникующую девчонку, которая сломя голову бежала от себя, бессильная признаться в собственной слабости? Я выросла, Олаф. Я повзрослела. Но не пережила. Помню. Все помню. И вряд ли когда-нибудь смогу забыть.

Время неспешно берет свое и расставляет фигуры по местам. Амир накрывает ладонью мои ледяные пальцы, сжавшиеся у него на локте, давая понять, что пора занимать наши места и возвращаться к роли, сыграть которую нужно безукоризненно. Меня вдруг осеняет – не по той же самой причине здесь сейчас находится Олаф… и кукольная брюнетка, повисшая на нем и глуповато улыбающаяся Амиру? Да ты верно шутишь… Не спешу делать выводы, хотя бы по самой элементарной из причин – у нас похожая работа, судя по месту встречи и псевдонимам, а прикрытие, которое выбирает руководство, еще никогда не подводило. Даже если оно хлопает густо накрашенными ресницами.

- Добрый вечер, - синхронно реагируем мы с Амиром.

Только я с приторной вежливостью, а он явно подтянул сейчас живот. Обожемой… - мысленно закатываю я глаза, мечтая наступить ему на ногу каблуком.

- В последнее время я пью очень много зеленого чая, - уклончиво отвечаю Олафу, так и не отрывающему от меня взгляда.

И ни за что. Ни за что я не буду задавать встречные вопросы. И думать о том, насколько широкое окно в туалете этого ресторана и смогу ли я протиснуться туда в вечернем платье. Не стоит даже надеяться, что ситуацию еще можно спасти. Мой карточный домик рассыпался от дуновения ветра и из коробки, спрятанной подальше, высыпались наружу эритроциты-воспоминания, несущие вместо кислорода, вычеркнутые из жизни чувства. Мне вновь двадцать три и я вновь люблю больше, чем могу выдержать. Зачем ты назвал меня Рысью?

Я люблю тебя. Я. Люблю.

- Кто это такой, черт побери?! – свистящим театральным шепотом спрашивает у меня Амир, стоит нам отойти всего на пару шагов.
- Человек, которого я люблю до содранной с меня живьем кожи, - невозмутимо отвечаю я, не заботясь о том, что нас могут услышать, очаровательно улыбаясь напарнику бескровными губами. А под помадой не видно.

И в тот же момент всплескиваю руками и хлопаю в ладоши, увидев в карусели лиц, от которой кружится голова и начинает подташнивать, очередное знакомое, но не бьющее в незащищенное солнечное сплетение. Кто-то целует мои ледяные руки, и я прикрываю глаза, впервые позволив себе надломиться от испытываемой боли. Пленка медленно отматывалась назад.

- Нам пора, милый, - срывается голос, не позволяя назвать чужого мужчину ласковым словом, - извините. Очень рада была познакомиться, - чужой игрушкой, бесполезной куклой, легкомысленной блондинкой виснет на единственной защите в мире – локте напарника – Катарина, незаметно, но настойчиво заставляя увести ее подальше.

Я люблю тебя. Я. Люблю.

- Обязательно обсудим, - мягко улыбается Катарина привычно отрепетированной улыбкой – той самой, с толикой понимания происходящего, правильных выводов и собственной королевской недостижимости, - только в другой раз.

В ее глазах легкий отблеск кокетства. Она знает, что лоск и блеск шикарной жизни делает из угловатой девчонки красавицу, что дорогое платье отвлекает внимание любого, чей взгляд нечаянно или намеренно упадет на оголенное самую малость свыше приличного бедро, что над высоким лбом вьется непослушная прядь, выбившаяся из идеальной укладки. Она потратила на нее три часа.

А я… словно смаргиваю все, наконец-то взяв себя в руки. Там внизу, занесенным в список чрезвычайно дорогих лотов, ждет решения своей судьбы иранский журналист, помимо воли оказавшийся не в то время не в том месте. Я могу отказаться от своей жизни. Могу попросить Амира понять меня. Но не могу подвести его. Не могу пожертвовать им ради призрачной надежды, едва не заставившей мое сердце остановиться. Я хотела бы быть опавшей листвой под твоими ногами. Чтобы ты шел по парку и не замечал, как шепчу я тебе всякие глупости. Хотела бы стать луной, глядящей в твои окна и охраняющей твой неспокойный сон. Хотела бы быть ветром и воровато касаться твоих губ, на которые даже посмотреть не могу, чтобы не сорваться. Я хотела бы стать водой и стекать по твоей груди дождевыми струями. Хотела бы быть стаей белых собак. Таких белых, словно они сотканы из воздуха, который тебя окружает, чтобы ты дышал мной. Хотела бы посмотреть в глаза тому, кто решил, что я в силах любить так и не разлететься на осколки. И тебе. Десять лет назад. Когда ты меня отпустил.

Я никогда не позволю тебе узнать, как болело мое сердце, и рвалась на части связанная с тобой душа в тот последний вечер. Словно скрипка с порванными струнами. Однажды ты поднял испорченный инструмент, и в твоих руках он снова смог издавать музыку. Но играть на нем с тех пор мог только ты. Стоило отпустить, и струны рвались – хлестко и больно, рассекая кожу на щеках и разрезая кончики пальцев. Мой музыкант… мой милый, славный мальчик, играющий на сломанной скрипке. Я тогда думала, что в один из дней перестану плакать и, надев улыбку, как самый лучший свой наряд, выйду на солнечный свет и засияю. Никогда раньше я так не ошибалась в жизни. Сегодняшний вечер станет дымом догоревших дней, обязательно станет воспоминанием.

Ярче и четче всего я помню первый поцелуй. Почему из нечаянных, непрошеных поцелуев всегда получается самое лучшее впечатление в твоей жизни? Потом их были сотни и тысячи, мне жизни не хватит сосчитать, сколько раз мы целовались, но тот самый, не (!) запланированный, не (!) желанный, не (!) лелеемый и даже не (!) импульсивный, навсегда сковал твоим именем мое сердце. Много-много раз я вспоминала его, даже когда гнала от себя воспоминания, когда давала себе обещания, сдержать которые было выше моих сил, и каждый раз меня пронизывало крупной спицей в позвоночник ощущение, что тогда открытая душа прислонилась к душе. Тонкой нитью, легкой паутинкой невесомость недоказуемых субстанций привязала меня к тебе. Невинная шутка судьбы, и я обречена ждать тебя всю свою жизнь. С тобой или без тебя. Я не могу жить с тобой или без тебя. Так и осталась той открытой душой, беззащитной перед ветрами и ливнями.

Я люблю тебя. Я. Люблю.

Последнюю годовщину я провела, обернувшись вокруг надгробия мужа. Много лет место его упокоения было моей тайной обителью, только Эйвери знала, что я провожу здесь всю ночь, а иногда несколько суток. Здесь я была самой собой – той маленькой девочкой, которую он подобрал на улице и не захотел замечать изъянов ее души. Я жила, завернутая в плащ его доверия – другая я, все та же я. Мне тогда казалось, что в моей жизни больше не может произойти ничего страшного, что я никогда не останусь одна. Помнишь, ты обещал мне, что всегда будешь рядом, помнишь? Это корень корней, небо небес, дерево именем жизнь… я несу твое сердце, твое сердце в моем. А пару месяцев назад я лежала на влажной траве и говорила с тобой, как прежде.

- Почему ты приходишь только один раз?

- Я каждый раз теряю тебя снова.

- Глупая, я же обещал, что всегда буду с тобой.

- Помнишь?

- Помню. Помнишь?

- Помню.

Несколько лет назад я рассказала тебе о нем. Тогда уже могла говорить без боли, без чувства страшного отчаяния, разрывающего меня изнутри. Я лежала рядом с тобой и говорила, говорила, говорила целую ночь. Звезды пьяно смотрели на меня с небосклона и подмигивали. А у меня горели сухие глаза, но видит Провидение, насколько легче мне стало после этого признания. Столько лет жить чувством вины – не за отданное тело, за раскаленную душу – и вдруг решиться. Прогонишь прочь? Минди говорила мне, что ты хотел бы видеть, как я смеюсь, и Эйвери всегда твердила об этом, и жизнь – она такая неправильная, такая безапелляционная, но я не знаю, как объяснить, что не перестала любить тебя. Ведь предупреждала тебя тогда, когда ты впервые показал мне Прагу – я не стою этого города, мне никогда не возвыситься так, а ты не захотел слушать и сказал, что наш мир соткан из паутин, оттого он так бесконечно красив. Я призналась тебе в самом страшном предательстве, и пошел дождь. Утром меня разбудил уборщик – промокшую, продрогшую, наконец-то решившую жить. И приняла, как должное, что сумасшедше люблю человека, которого в моей жизни нет, и вряд ли когда-нибудь он вернется.

В отель я вошла босиком. Ненавистные туфли все-таки взяли надо мной верх, и я сняла их еще в машине Амира. Он упрямился и не хотел отпускать меня одну, был настороженным остаток вечера после встречи с Олафом, настаивал на том, что хочет проводить до двери. Довел меня своими метаниями до белого каления и получил по заслугам. Покрышки визжали на весь квартал, когда он отъезжал от входа в мой отель. Через пару часов он начнет трезвонить без устали и мне крупно не повезет, если я хоть раз не сниму трубку. То, что я отматерю его на чистейшем итальянском, не берется в расчет. Черт побери, как хочется послать все подальше и сесть на первый попавшийся рейс, улететь в незнакомую страну и бродить по улицам в одиночестве, сидеть на набережной большой, темной реки, смотреть на дождь из окна съемной квартиры и перечитывать старые письма. Я заслужила свое право на одиночество, на чужие туманы, на чужие закаты. Кто-нибудь другой займитесь неотложными делами, сопроводите Самира под защиту штаба, решите спасти мир и провалите с треском задание. Я хочу упасть в кровать и верить в то, что он действительно меня поцеловал бы прямо на аукционе, пренебрегая моей принадлежностью другому, заявляя свои права, что это не моя выдумка. Я хочу стоять под жалящими струями холодного душа и говорить, что люблю его. Он не услышит, но вода будет помнить.

Свет в номере зажегся, стоило двери распахнуться. Сердце больно ударилось в ребра, наполнив горечью рот. Если бы тебя не было здесь, через две секунды я принялась бы мечтать о том, что ты пришел. Сотни тысяч вариантов пронеслись в голове за один нервный импульс – от стремительного броска к нему в объятия до захлопывающейся двери и безнадежной попытки сбежать. Страшно. Ужасно страшно. Спроси меня почему, а я не знаю. Просто вот так люблю. Мозг отказывался анализировать информацию и делать какие-то выводы из того, что мы смотрим друг другу в глаза – Олаф и Шалимар – и целого мира вокруг нет.

Потому что я…
Я…
Я…
Я…

Ты пришел. Разве нужны какие-то еще признания? Черт, да, мне нужны признания! Я не боюсь ошибиться, и даже если ты пришел на одну ночь, это неважно. Только бы сердце не подвело и не остановилось до того, как я успею ответить на твой поцелуй.

Бретелька платья упала с плеча – я в каком-то странно-хрупком жесте свела вместе ключицы, словно жутко замерзла. Я так скучала по нему. Так скучала. Улыбнулась сама себе и решительно пошла вперед. Горите синим пламенем соображения приличия. Я ждала его десять лет.

- Здравствуй, Олаф, - еле слышно шепчу я, почти упав к нему на колени.

И кладу ставшие вдруг ледяными ладони – одну на ему грудь, одну на щеку, приближая свое лицо. Носом где-то под скулой, вдохнув полной грудью. Еще и еще. Никогда не надышусь тобой.

- Это ты… - урчу я. - Это ты…

Не знаю, могла ли я надеяться, что что-то будет по-другому. Что десять лет, изнуряющее, всепоглощающее одиночество – кажется, я воздвигла стены вокруг себя еще выше, чем сделала это в институте, оттолкнув того, кто сейчас покрывает поцелуями мое лицо – окажутся всего лишь фикцией, подменой реальности. Что я всего лишь бабочка, которую пронзила золоченая игла, навеки пригвоздив к нему. Я состоялась как зодчий, напрочь провалив подготовку агента. Зодчий, разбирающий свое самое лучшее творение по кирпичику. А зачем мне теперь стены, от кого мне теперь бежать?

Несказанные слова жгут душу. Все невыясненные вопросы, все недомолвки прошлого выползают на поверхность из самых темных уголков моей души, разрывая меня на части. Если бы природа наделила меня меньшей восприимчивостью и эмоциональностью… это была бы не я. Не любишь… Я чувствую, как сжимается где-то внутри меня холодный, тяжелый комок, хотя по венам должен разливаться жар. И бабочки. Обязательно должны порхать бабочки в животе. У меня есть только одна и та распята на стене. Я замужем, Олаф… замужем… А ты не спросил ничего. Внутри меня беснуются противоречия – то, что называют способностью, не дается просто так. Моя суть в штормовых ветрах, в вспышках молний и шепоте дождя, я словно погожий летний денек, нахмурившийся внезапно – сейчас пройдет дождик и вновь выглянет солнце. Почему же ты тогда ничего не спросил?

Черт, ну это же Гальяно, - уступает женщине до мозга костей бушующий во мне ветер, когда рвется платье. Я едва не теряю над собой контроль, и только рассеянный взгляд на окно возвращает меня в реальность. Небо Дубая рассечено на части мерцающими молниями – в одном из планетариев Парижа есть возможность создать молнию любому желающему. Я часто прихожу туда, когда бываю во Франции, сажусь в яйцевидную ячейку в углу выставочного зала и наблюдаю, как люди нехитрыми манипуляциями в большой стеклянной колбе вызывают молнии. И мне всегда кажется, что эта колба – я. И однажды грозовой фон зашкалит допустимый предел и стекло треснет, повторяя узорами трещин пляшущий сноп серебристых всполохов. Если бы ты только знал, как близка к этому я сейчас.

Пуговицы его рубашки летят в разные стороны, и меня вдруг накрывает волной ужаса. Однажды, всего лишь однажды так летели мои пуговицы. Мы были вместе так мало, что же ты знаешь обо мне? Что знаю я о тебе? Люблю… Схожу с ума и царящее вокруг безмолвие лишает остатков разума, которому не место в номере этого отеля. Это утро безумств, рассвет надежд, занимающийся новый день и сейчас совсем не время ругать себя и клеймить позором за собственный, никуда не девшийся эгоизм. Нам бы лучше совсем не разговаривать, чтобы еще десять лет не блуждать в темноте, разговоры никогда не приводили ни к чему хорошему. Это единственный случай в моей жизни, когда слова не нужны. Ну почему же тогда хочется разреветься, словно маленькой девочке от обиды из-за непроизнесенных слов? Одно сплошное противоречие и так всегда.

Отвечаю. Отвечаю на жалящие поцелуи, не позволяющие мне всерьез озадачиться вопросом изъятия памяти из сердца. Я знаю, ты всегда оставляешь на моем теле следы принадлежности тебе, не успокаиваешься, пока каждая клетка моего существа не начинает пахнуть тобой. И больно мне лишь от того, как я люблю, как хватаю тебя, словно воздух горящими от недостатка кислорода легкими, почти давлюсь, жадничая, и где-то в самой глубине, освободившейся от теней прошлого, я сознаюсь себе, как ужасно боюсь, что не вынесу еще одного расставания. Трусиха… Не справляюсь с дрожью и резким всхлипом, замерев в твоих руках. Сизый рассвет, сизый. Свет когда-то успел погаснуть, но ты прекрасно можешь видеть мои глаза. В расколовшейся на обрывки дыхания тишине я смотрю тебе в глаза. Сейчас все по-настоящему. Сейчас я люблю тебя и потеряю больше, чем десять лет назад. Взгляд соскальзывает на губы… и мне все-таки все равно, что будет потом.

Знаешь… Я могла бы сейчас тебе все сказать. Прямо сейчас, когда ты в очередной раз собрал паззл моего сердца несколькими словами.

Знаешь, - сказала бы я, - я ведь люблю тебя очень. Очень трудно любить тебя, знаешь?
И прижалась к твоей груди.

Или… Знаешь, - сказала бы я, - я без тебя - не я. Будешь со мной? Будешь со мной смеяться и вытирать мои слезы? Можно я буду тебя любить?

А знаешь… Ведь я могла бы сказать тебе десять лет назад, когда ты смотрел на меня так, что у меня кружилась голова и подкашивались ноги. На любом языке мира я могла бы тебе сказать – я люблю тебя, Олаф. Я так сильно тебя люблю. И положить тебе на ладони мое беспокойное сердце.

Мы каждый день совершаем ошибки. Большие и маленькие, окончательные и бесповоротные, разящие насмерть. Кто-то успевает вовремя осознать и повернуть время вспять, а кто-то остается один на один со своими ошибками. Я одна во всем виновата. Как всегда. Я всегда была виновата – в смерти Дэнни, в слезах Минди, в исчезновении Эйвери и в том, как погиб мой муж. И в том, что ты стал мне родным, а я предала тебя. Жизнь снова преподала мне урок и щелкнула по носу за излишнее самомнение. Предательство не всегда состоит в поступках и словах. Самое страшное предательство в бездействии. В трусости. В голове, спрятанной в песок в тот момент, когда нужно было выше задирать подбородок. Ты простишь меня когда-нибудь? Хоть когда-нибудь простишь?

Я помню свой первый год без тебя. Даже на выжженной радиацией земле пробиваются ростки, зарождается новая жизнь – искалеченная, исковерканная, но не сломленная. Я думала, что то, что однажды выгорело дотла, не сможет еще раз заняться огнем. А я горела. Стрелки часов отмеряли ход времени, а я сжигала кислород вокруг себя. Мне казалось, что нет больше маленькой девочки, которая забиралась на колени к Минди, когда чего-то сильно боялась, и сидела, притаившись и почти не дыша – любая опасность разбивалась о стены маминых объятий. Я выросла, я все могла сама, я прожила сотни чужих жизней, воровала чужих мужчин и судьба отбирала их у меня. Я пускала в них корни, а она выдирала их с кровью. Я отпустила тебя и потеряла надежду.

Мир сомкнулся вокруг меня. Сжался до кольца твоих рук – почему? Почему же ты здесь сейчас? Я так ранила тебя, так усердно пыталась уберечь тебя от меня, что едва ли заслуживаю того, чтобы ты баюкал меня на руках. Все зеркала разбиты на сотни осколков-льдинок, и только два сердца безумно колотятся друг об друга. Я чувствую, как ты держишь меня – словно преграждая мне путь, не давая растаять сквозь пальцы туманом, затеряться в вечной пронзительности неба, поскользнуться на радуге, горьким пеплом исчезнуть во тьме. Весь мир в этот момент побежден. Расколот. И вывернут наизнанку. Скажи мне «Девочка моя…», и я отдам за тебя жизнь. Ты пришел… Ты нашел меня, мой родной.

Я помню свой последний год без тебя. И не хочу вспоминать. Спасибо, что ты нашел меня. Что твои руки разбили грязный весенний лед, сковавший мое сердце. Я обещаю тебе, что никогда – никогда, слышишь? – не перестану смеяться в толпе. Если понадобится, я буду запускать сотни воздушных змеев, чтобы небо больше никогда не было таким пустым, чтобы мне не было так страшно поднимать к нему лицо, чтобы оно никогда не видело мои глаза и отражающееся в них равнодушие. Ты только сегодня побудь со мной. Просто побудь со мной.

Я ничего из этого тебе не скажу. Не потому что я страшная трусиха, а потому что хочу другого. Как и раньше, как и всегда, так было, есть и будет – я хочу тебя. Было бы просто нелепо разразиться возвышенными речами в тот момент, когда ты видишь, что мое тело готово разлететься на ошметки. Теперь, когда я вижу тебя, можно не притворяться, что моя потребность в тебе просто выдумка бессонных ночей. Теперь, когда я чувствую тебя, можно не делать вид, что это не мои руки расстегивают ремень на брюках, что это не мое тело вибрирует от нетерпения, что это не мои губы… И это не я только что укусила тебя в плечо за промедление.

- Так ты сюда поболтать пришел… - мурлычу я, растягивая слова, справившись с молнией и прикусывая мочку уха. – За что же тогда платье пострадало?

Я серая, осенняя душа, расцветающая радужными всполохами под твоими прикосновениями… Эй, Олаф, знаешь… я ведь хочу тебя очень. Черт побери, больше всего на свете хочу.

Жизнь раскинула передо мной веер вероятностей. Она вообще периодически забавляется, выбирая перекресток потемнее, выгоняя оттуда местного демона и водружая меня вместо фарфоровой статуэтки. Взмахивает пестрым платком, картами перед лицом машет, гремит золотыми браслетами. Ну же, девонька, не страшись, загляни за полог, там тебя подарок ждет. Я и заглядываю ничтоже сумняшеся. Каждую ночь, когда просыпаюсь в холодном поту, заглядываю в свой волшебный горшочек и перебираю несуществующие кадры. Мое любимое занятие, чтобы ночи не казались такими длинными, темными и холодными. Такими горькими. Как остывший кофе, забытый с утра на журнальном столике. Сводит челюсть от его горечи, передергивает, а все равно пьешь. Потому что это мой кофе и нет мне без него жизни. Ну давай, девонька, еще глоточек.

Вот женщина простоволосая, поддерживая огромный живот, бегает вокруг необъятной кровати и кричит, что не будет рожать. Ну и что, что воды отошли! Не будет и точка!
Вот на клетчатом одеяле перед открытым экраном в парке парочка, что не смотрит старое черно-белое кино. Они могут смотреть друг другу в глаза часами. Просто молча смотреть в глаза и никому не нужно ничего говорить. Вокруг будут проплывать города, меняться столетия, взрываться миры, а ей просто нужно смотреть в его глаза и не шевелиться.
Вот тихий теплый осенний вечер, она кружится под светом золотого фонаря в куртке не по размеру и легком платье и ловит пальцы протянутой к ней руки.
Вот женщина с пляшущими в глазах чертями, из изобилия стульев в светлой, просторной кухне выбирающая колени мужчины. Того самого мужчины. Как само собой разумеющееся, даже не задумываясь над вариантами.

Сотни чужих жизней. Сотни моих непрожитых жизней. Никто не отбирал его у меня. Я могла бы любить его десять лет, засыпать на нем, ждать его домой вечерами. Боже мой, сколько раз я представляла себе, как сплю на нем, приколачивая его к себе своим непутевым сердцем! Я даже себе не хотела признаваться в этом. А ведь могла бы научиться вязать и готовить, жить в одном месте, ходить в магазин по выходным. Жить…
Спроси меня. Спроси и я отвечу, что не жалею ни о чем. Исчезновение Эйвери из института стало последней каплей в череде моих потерь. Я не могла не уйти, ты не мог пойти со мной. У каждого из нас были свои обязательства и неважно совсем, что мои крылья остались с тобой. Должна же я была хоть что-то оставить тебе на память. И если можно было бы время повернуть вспять, то снова ушла бы за ней, а иначе это была бы не я. Но как же долго ты меня искал… И есть что-то такое особенное в надломе ивовой ветки, колышущейся на ветру… Как и в том, как мое тело встречает тебя.

И наступила тишина. В моем мире всегда существовало неисчислимое количество звуков. Для того, кто привык вслушиваться в шепот дождя или шорох падающих листьев, кто в несмолкаемом гуле больших городов слышит песни ветра, кто разговаривает с голубями на пустынных площадях, неожиданно повисшая тишина становится откровением. И без того взбесившиеся нервные окончания рвутся туго натянутыми струнами, выбрасывая на самую границу боли, когда еще не, но импульс уже сгустил кровь в жилах, и они вибрируют предвкушением. И я слышу во всей этой тишине, качающей меня в объятиях невесомости, как оглушительно бьется твое сердце. Это всего мгновение, один миг, растянувшийся в вечность, когда наши глаза встречаются, может его и не было и ощущение того, что я каждая встреченная тобой собака просто шутки моего воображения… Кокон безмолвия оглушительно лопается, когда смешивается дыхание и под спиной у меня распахнулись мои белые крылья.

Мой неистовый мальчик, ты все еще учишь меня летать.

Очень трудно любить тебя, знаешь? Подойду к обрыву крутому…

Я стояла у окна и смотрела на занимающийся ночной жизнью Дубай. Этот день был насыщен событиями. Тридцать один звонок от Амира и один от Паолы. Ей пришлось ответить. Она совершенно спокойным тоном сообщила, что приходил мой благоверный, предварительно оборвав ей телефон. И она честно пыталась меня отмазать, сообщив, что я принимаю ванну в ее доме… но он просто отодвинул ее в сторону и пошел тереть спинку. Спинку, как я понимаю, тереть было некому. Заменить меня на нее он отказался. Ты целовал в этот момент мои колени. Амиру я перезвонила позже. Выслушала неимоверное количество угроз, в том числе с привлечением тяжелой артиллерии в лице группы захвата на адрес моего номера в отеле… в отеле, где ты повторял узоры моих крыльев, губами расчерчивая спину. Я не помню, что пообещала ему, чтобы он больше не звонил, и не успела отключиться. Ты швырнул телефон в стену и заставил меня кричать.

А сейчас ты спишь в моей кровати. Спишь, а я не могу быть рядом. Я стою у окна, пристально следя за кажущейся игрушечной машиной, которая вот-вот скроется за поворотом. Эта дорога – вся моя жизнь. Вся. Расцвечена золотыми огнями, петляет среди небоскребов и исчезает вдали. Я точно знаю, что там что-то есть, просто не могу увидеть, не хватает ресурсов человеческих возможностей. Стою к тебе спиной, кутаясь в простыню, и вспоминаю в мельчайших подробностях сегодняшний день с самого сизого рассвета. Стоит только закрыть глаза, как твои руки снова оказываются на мне. Твои руки… К тому времени, как мы добрались до кровати, мое тело звенело натянутой струной. Закрываю глаза, и в мерном дыхании спящего в моей постели мужчины проскальзывают эти звенящие ноты. Судорожно вздыхаю, проведя рукой по лицу. Я не знаю, как жить дальше. Как мне жить… Уйти из этого номера в одной простыне, раствориться за поворотом золотистых огней, исчезнуть – я таю и воздух меня растворяет. И вот меня нет. Снова нет. Ты проснешься, обнимешь рукой пустоту – привычно и так знакомо. Не останется даже отпечатка моей головы на подушке, потому что я не лежала на ней ни секунды. Я слушала биение твоего сердца, свернувшись калачиком на твоей груди, пока ты сонно гладил мои плечи.

Прислонившись лбом к стеклу, снова закрываю глаза. Ты вздрогнул, когда я попыталась уйти. Вздрогнул и сжал руки так сильно, что у меня до сих пор ноют ребра от твоей хватки. Мне пришлось шептать, что я никуда не денусь, что мне нужно пять минут, всего пять минут… Сколько прошло времени? Час? Два? Я стою у окна и провожаю взглядом автомобили. Мы не говорили ни о чем. Дрожащие слова с проглоченными окончаниями – вот и все, что я смогла сказать тебе за десять лет. Каждый дюйм моего тела, пропахший тобой – вот и все, что ты сказал мне за десять лет. А мне настойчиво кажется, что ты вложил в мои ладони мир. И мне хочется запрятать этот сверкающий голубой шар глубоко в сердце, запечатать сургучом, накладывая неумелые грубые швы под расплавленную массу. Чтобы никто, ни одна живая душа никогда не смогла догадаться – я ношу твой мир в своей груди. От чего же так горько?

Не от того, что переживаю каждый миг, каждый вскрик, каждый стон. Не от того, что не могу поверить – ты нашел меня. В черном небе Дубая нет ни одной звезды. Они где-то там, спрятались за отблески горящего огнями города, только эти равнодушные огни не могут указать мне путь. В своей отточенной идеальности они лишены души, бродящей среди звезд, каплями крови оставаясь на остриях каждой. Спустя несколько часов, я оглядываюсь, чтобы различить контуры твоего тела и проглотить непрошенные слезы. Отвести взгляд и уставиться с немым вопросом в темнеющее за окном небо – и не знать, что спросить. Мне было суждено это с момента нашей первой встречи. И внезапно накатывает желание забарабанить кулаками по стеклу, вдребезги брызнувшее в стороны осколками хрусталя, закричать, выплескивая все, что накопилось внутри, в крошево изрезать ладони, загребая разбитое стекло и растирая в руках. Пока не оформится в членораздельное то, что нутро мне выворачивает.

Ты просыпаешься. Я слышу по сбившемуся дыханию, по движению тела, в полусне обыскивающих постель руках. Я здесь… Я не ушла.

- Нет! – останавливаю тебя движением руки.
Я не могу так больше. Хватит, хватит.

- Мне нужно тебе кое-что сказать. Пожалуйста, выслушай меня. Не подходи… - голос словно чужой.
Я не смогу ничего сказать, если ты снова коснешься меня. А молчать больше нет сил. Пусть эти слова запоздали на десять лет. Пусть. Если я и дальше укрою их в себе, то они отравят меня. Лентой стелется перед глазами расплывающаяся золотом дорога. Загляну за поворот.

- Олаф… - никогда не думала, что это будет так сложно. – Прости меня за все, что сделала тогда в институте. Пожалуйста, прости. Я знаю, что прошу неимоверно много. Я знаю, что ничем нельзя оправдать мой эгоизм и… Я так виновата перед тобой…
Я все это время смотрю в окно и не моргаю. Глаза жжет, а сердце рвется из груди. Черт побери…
- Я люблю тебя. Я любила тебя все эти десять лет. Это… ты мне ничего не должен. Я просто хочу, чтобы ты знал.
Не могу отклеиться, отлепиться от этого долбанного окна, оторвать взгляд от несущихся внизу автомобилей. Все. Я сказала самое главное. И теперь не могу остановиться.
- Я тебя люблю. Люблю. Я люблю тебя. Я люблю.