Карта ролевой игры "Забытый мир"

Клетка

Я закрываю глаза. И сквозь голубоватые веки… Такая тонкая музыка. Тоньше тонкого. Снег кружит крупными хлопьями. Падает. Словно по наковальне долбит по льду, выбивая звон едва ощутимым касанием. Лед звенит и плавится, тянется песней. Так поют только льды. Только льды так умеют петь, что весь мир в Пределе и за его пределами обретает очертания звука. Он целует меня, он кусает меня. И вроде бы нет нужды закрывать глаза, чтобы стать песнью песен. Но я хочу. Я всегда хочу видеть песню песен сквозь мои полупрозрачные веки. Я звеню трещинками льда, мелкими, тонкими, извилистыми, многими трещинками. Иней-инь, - зовет он меня своим звенящим голосом. - Иней-инь... И меня укрывает, стирает с безликого лица льда, белым пологом, мягкий пологом, знойным пологом, бесшумными шагами мерно ступающего по Пределу снега. Он несет на своих филигранных крыльях робкий голос, тающий на моих остывающих губах. Я раскину руки и в ладони ложится снег. Снег… снег… снег…

Я с малого детства помню только его стылый голос. Только он мог звать меня так. Иней-инь… Иней-инь… и я спешу туда, где прозрачными голосами на языке гораздо более прекрасном, чем сама музыка, поют сияющие ледники. Они звали меня Песнью песен, кружили, петляли мои следы, приводили в ослепительно-белые сияющие гроты, где игрушками могли быть только острые сосульки. Я ложилась, открывая грудь, и ждала. Сорвется или нет? Ударит или нет? Расколет или нет? И тогда в легкой поземке рождалась иная песня. Не Песнь песен. Не голос льда – сухой, трескучий и оттого лишь более прекрасный. Выла, плакала вьюга, со склонов Ледяных гор собравшая жемчужные слезы. Иней-инь… жалобным голосом стыла она моей груди, сворачивалась в комочек, пушистым котенком отогревалась… и срывалась с остроты моей груди с первым звуком упавшей на лед снежинки. То заходилась в плаче, то злилась, то ласкалась ко мне, то кусала.

Из сверкающих чертогов был только один путь – по острой гряде. Оставалась ли там талым инеем, рассыпалась ли на снежные ворохи, уносилась ли с вьюжными песнями… все пусто… все устало… тяжелели веки мои голубые. Скорбью наливались, талым снегом. Песнь песен говорила, как журчащее поет талый снег. Ты не видела, Иней-инь, ты не слышала. А я и не хочу. Я тяжелею, укрыв щеки колкой изморозью. Не тревожь, не буди, Иней спит.
Забрела слишком далеко, за вьюгой погнавшись. Помню глаза отца, помню. В самой глубине лед бывает таким – пронзительно-синим, страшно холодным, так, что в груди что-то тикает еле ощутимо. Тревога свивается? Он знает, что мне многое песни рассказали. Ветер путался с теплыми юбками, черпал хрустальные брызги из синего моря, нес на губы мне. Солью. Горькой солью таял снег, принесенный тем ветром. Омерзительно содрогалось тело, укрытое снегом. Чшшшш… спи, Иней-инь… - шептала мне метелица. Закрывай свои голубые веки, дай я нарисую на них долгий путь.

Иней-инь!!! – завизжала метель, зазвенели сияющие льды, тонкой коркой хрустнули веки, приоткрываясь. Дернулась. Рванулась. Ломко, рвано хлестанула по лицу, окрашивая снег алым. Все, что осталось синим глазам отца, когда он распутает кружево моих следов. На меня смотрит снег. Вьюга. Метелица. Я не слышу песен и только что вглядываюсь в прозрачность льдистых глаз. Иногда в груди повисает такая тишина, что я запрокидываю голову и не сдерживаю Песнь песен. Ветер, что путал теплые юбки, ты услышишь меня? Расскажи Пределу… нет, не рассказывай… не рассказывай… Я уже не хочу в ослепительный грот. У меня под ногтями крупицы крови запеклись. Я обсасываю их каждый день, вылизываю языком, запоминая вкус. Я напьюсь им вдосталь. Напьюсь. Напьюсь там, в тысячи лигах к северу, в краях мороза и ледяного ветра…

Он смотрел на меня. Я чувствовала. Не так как другие. Иначе. Я следила за ним из-под полуопущенных век. Он не замечал в своей задумчивости. И смотрел. Смотрел. Мне было тяжело думать, тяжело сплетать слова в колкие бисеринки инея, браслеты на моих руках узорной вязью давили с немыслимой тяжестью. Не морозная вязь, не тот узор, не то, все не то. Днем они снимали защитные пластины с клетки, и я не могла смотреть в лед – последнее, что осталось. С каждым мигом все труднее было поднимать руку и гладить отполированные стены, приятно холодящие кончики пальцев. Прутья давили. Но не так, как легкие серебристые обереги на запястьях. Я прикрыла глаза, на мгновение, не находя в себе силы сопротивляться. И распахнула их.

Его не было. Вместо него пришел другой, что любил плевать сквозь прутья и проходить по ним кривым кинжалом, лязгая невразумительное. Вошь… Ты вошь на ладони Предела. Он раздавит тебя. Раздавит. Лязг уже не выбивает дрожь – короткий вскрик тела. Захлебнись… кровью захлебнись. Блик солнца ударил в глаза, выжигая бельма – они несут стены. Легкая улыбка коснулась губ – я увита шедевром черной мысли тех, про кого говорили с желчью в Финнуре. Они празднуют легкую победу и дрожат от ужаса по своим кельям, мертвецы. Мертвецы… Тлен разлился по губам, стоило только щелкнуть потайному замку. Я молча содрогаюсь в рвотных позывах, ничего не выдавливая из себя. Слюна запеклась хлопьями в уголке рта… Веки мои тяжелеют и пусть. Пусть.

Он снова смотрел. Я не смогла оторвать голову от пола клетки. Мне снились снежные волки, рожденные из ярости бурана, клубящиеся среди ледяных взгорий, всегда голодные, остервенелые, льнущие к пальцам, утопающим в загривке. Они рычали на меня, рычали, оскалившись. Бросались вперед, щелкая челюстями. Я не отмахивалась. Я взлетала на спину огромному зверю, крепко уцепившись за выкованную льдом шерсть, и мы неслись вперед, подставляя лицо и морду, слившиеся воедино, бешено воющей метели. Их глазницы сверкали алым – я видела этот цвет на вершине Дворца, сразу перед тем, как щиты снова спрятали меня от оцепеневших взглядов. Или взгляды от меня. Я улыбалась. Улыбалась этим лицам, навеки сохранив их черты в своей памяти. Их глазницы сияли алым. Не такие, как у него. В его взгляде с золотистыми вкраплениями стыло что-то. Что-то другое. Подойди же, протяни руку. Я кусаю не больно, не больно.

Их голоса сливались в белый шум. Раздражали, и я рычала. Еле слышно, едва хватало сил, но рычала. Если это был он, с золотистыми крапинками, то просто отводил взгляд. Если тот, другой, он… Не помню. Уже не помню. Снова хочется спать. Ледяная колыбель не так баюкает, не так качает на руках усталое тело. Снежные волки укладываются вокруг меня, стерегут, вспарывая животы любому, посмевшему приблизится. Эти стяги… Капли крови на белой пустоши, эти глаза напротив… Я так улыбнулась, словно колкая рука погладила мой лоб. Протянула руку. Он вскочил. Вскочил, обнажая оружие, сверкая ставшими вдруг золотыми глазами. Я протянула руку и обвила пальцами серебристый прут. В глаза ударило белым – так сверкает небо над Финнуром, выжигая разум у того, кто засмотрелся слишком долго. Белые кожистые крылья обняли измученное тело, и я провалилась в новый бред, где длинная шея изгибалась, являя отмеченную мудростью веков голову с вертикальными зрачками, а тонкий язык воровато слизывал капли с моего лба.

Они сковали ноги. Я смотрела на того, кто смотрел на меня. Льдистым в золотое. Скрещенным. Он отвел взгляд. Белый сон ослабил жжение в горле, разомкнув уста.
- Мortuus… - прошелестел над клеткой рябью северный ветер. - A tuo lare incipe…
Я устало закрыла глаза – единственное, доступное мне. Хватит, хватит… Спой мне колыбельную, Сияющий чертог. Спой… Я помню несколько слов… только несколько слов. Не хочу забывать.

Снег кружится, как стая над падалью,
Над короной властнее иных,
И снежинки тяжелые падают
Из немеркнущих глаз ледяных.
Снег кружится, как стая…
кружится…
Снег...

Я впиваюсь ребрами в серебристый свет. Ребрами. Пересчитываю каждый прут. Лед ломается, на дыбы встает, Великими ледниками из пены холодного моря, утесами, рвущими днища легкомысленно бредущих на бреющем кораблей. Вспарывает. Вспарывает. Вспарывает. Горбатыми спинами в черных водах видятся морские чудища. Я в Сияющем чертоге видела сны, я рвала эти днища голыми руками, захлебывалась стружками льда, хрустела. Ab aeterno.
Хриплым рыком рвется из груди, торчащими костями хрупкий лед. Хрупкий. Я ломаюсь со скрежетом, диким скрежетом, с которым вспарывали брюхо металлическим птицам острые осколки айсбергов, бредущих по Нетронутому пути. От каждого моего ребра по каждому пруту клетки. Ab imis unguibus ad verticem summum. Хриплю кровавой пеной, пузырями кровавыми и встаю с колен. Да не услышать мне Песнь песен, да замолкнут голоса живых ледников, да иссохнет кровь ледяных драконов, если дочь Инея будет умирать на коленях.

Врешь, старик. Врешь. Мерзостью тлена вползаешь в сломанные ребра. Я слизываю кровавую пену со своих губ, ощериваясь. Мне не выйти из клетки, не снять этих оков, не освободить снежных волков, воющих в подреберье. Мертвой хваткой сжимают запястья шевельнувшиеся плетения. Я слежу за их движением, за рванувшими вверх по рукам серебристым стрелами, вспарывающими мою кожу. Бледным инеем выпадает к моим ногам, гангренозными пятнами высыпавшими. Aequo pulsat pede. Утробно рычу, оставляя клочки волос на сиятельной своей гробнице.

Убирайся. Убирайся туда, откуда пришел, мертвец. Невыносимо терпеть эту хватку, твою мертвую хватку на почерневших щиколотках. Вон! Не смей… снежной змейкой прошипит несомкнутая оковами воля. Кровью смердящей, отравляющей капать не смей. Мелкие волоски на холке встают дыбом – прутья жгут невыносимостью, черной струйкой бежит ко мне смерть. Иней впитывает яд, забирает. Если бы не оковы, не твои оковы, я знаю. Я чую. Зверем льдистым, отвратительным, ненавистным тебе. Ненавидят, когда боятся люто. Не меня. Я дитя неразумное, заплутавшее среди поземки, сапогами, обмотанными шкурами, пригвожденная.
- Alea jacta est… - белым ветром к твоим губам.

Alea jacta… Из глазниц моих алым светом рвутся волки, сотканные из бурана. Закружат тебя, выпотрошат гнилое нутро. Ноги отказываются меня держать, но упаду с последним ударом. Только с последним ударом.
- Шшшшш… - оскалившись. Черная кровь твоя взбирается по узорам оков… расплавляя. От ступней моих вьется холод Предела. Я не буду тянуть. Не дождешься.
Зубы снежного волка смыкаются на протянутых ко мне пальцах. Прутья клетки трещат. По губам моим черная кровь струится. Сплевываю. Вместе с фалангами. Anathema maranata…

Пронзительный птичий крик разорвал сгустившийся воздух, вырвался из стен Темной башни и промчался вихрем над Столицей. Дети вжались в материнские юбки, задрожав. Простой люд осенял себя священными знаками, вполголоса нашептывая молитвы. Завыли окрестные собаки, задрав морду к парящим в небе утлым суденышкам. Вой оборвался также внезапно, как и начался – собаки втянули головы в плечи, сгорбились словно старики. С щербатой крыши сорвалась кошка, дугой выгнувшаяся на самом краю в неподходящий момент. За этим диким криком не различить было звука сотен хлопающих крыльев, как ни в одну голову не могло забраться единомыслие, что кричать так может женщина. Женщина, чье распятое на прутьях бледное тело испещрено черными вензелями.

Mallеus Maleficаrum во льдах отозвался гулким эхом. Ударил ледяной великан. Давно выклевал глазные яблоки его белый ворон, восседающий на плече – так видеть проще. Пустыми глазницами смотрел он на то, как бесконечный ветер вылизывает шершавым языком сияющую равнину. Широченные предплечья напряглись, поднимая Молот, заиграли вздувшиеся вены, заходили желваки на скулах – замахнулся великан и ударил еще раз. Понеслись по забытой пустоши трещины, вспенивая белогривых скакунов, высекающих искры из чистого льда. Память живет. Стоит Молоту опуститься, сотрясая землю до плещущей магмы, как за снежные валуны спешат нырнуть тени, безрассудно ползающие по равнине. Птичий крик долетел до отколотого уха великана. Он тяжело повернул голову и ответил беззвучным ревом.

Я хлюпаю кровью, стынущей в жилах. Стынет, хрупает кристалликами и тут же обжигающим потоком выплескивается из меня. Все вокруг залито кровью – алой с черным. Бесчувственными пальцами вцепилась в прутья, удерживая себя на ногах из чистого, незамутненного упрямства. Сдохнешь. Сдохнешь следом за мной, старик. Я захлебнусь, а ты потеряешь искру разума, потеряешь все, растворяясь в иных. Мои глаза выжигают черные письмена, даруя взамен картины вероятностей. Запечатанные поцелуем губы, произносящие крамольные речи, огненный всполох рыжей челки, отмеченный запекшейся кровью, сотни, тысячи тел, над которыми с бешеным карканьем вьются собравшиеся на пир вороны, жесткий взгляд Владыки Севера теплеет от прикосновения тонких пальцев, сжавших его руку, затмение двух солнц, накрывшее беспощадной ночью мир, выкорчеванные с корнями деревья Зачарованного леса, благородный олень, застывший у пепелища.

Я смеюсь. Хрипло. Надсадно. Раздирая и без того разодранное горло. Смеюсь в лицо мертвецу, выплевывая сгустки. И держусь. Пошел вон из моей клетки, мертвяк. Откушенные пальцы только намек на то, что с тобой будет. Все. Все падете, захлебнетесь собственной Тьмой. Не удержите Бездну на поводке. Сметенные призрачным воинством застынете белеющими костями на сияющих равнинах. Голова кружится, но клетка словно поддерживает меня, не давая упасть к его ногам. Твое орудие против тебя, caenum. Пальцы левой руки срываются, я встряхиваю головой, сбрасывая темные письмена брызгами. Они льнут к тебе, ласкаются, заглядывают в рот, в глаза, ища одобрение за содеянное. Вместе с черными кляксами отвратительной Тьмы маленьким хрусталиком в твоем сердце отколовшееся мое. Носи в себе мое ледяное сердце. Иглой, не дающей тебе покоя, носи. Подавись.

Да, вот так. Отшатнись от меня, труп. Пошел вон. Волочи свои немощные ноги, выстуженные на остаток краткого мгновения твоей жизни. Скройся за поворотом от неотступно следящих за тобой глаз. Ноги подгибаются, и я падаю на колени, ударившись лбом о серебристый клин узилища. Загребаю иней пальцами, скребу когтями по выстуженному днищу последнего пристанища. Ты показал мне, старик. Я знаю. Запрокинув голову, разрезаю визгом гнетущую тишину. Так кричит Ледяной дракон, потерявший Погонщика. Так кричит дочь Инея, распростертая на полу клетки, не кованной человеческими руками. Кричит и застывает в бреду.

Из этого марева нет выхода. Я парю в невесомости, разбиваясь об острые углы и не замечая этого. Парю. Что-то сковывает руки, не позволяя раскинуть их и поймать волну. Я никогда не видела, чтобы тело парило так – вогнутым коромыслом. С него капает. Капает. Черное. Кап. Кап. Кап. Я не могу разглядеть, обо что они бьются. Обо что разбиваются, рождая ударную волну, подхватывающую мое тело. От берега к берегу. От отмели к отмели. И странно спокойно, словно ступила на давно знакомый путь, прошла, пробежала по дорожке, путая следы метелью. Колокольчиком отзвонил голос, дальним эхом чудится, отголоском. Мой? Хрустнуло что-то, мелким речным жемчугом осыпался колокольный звон в страшно черное.

Я с трудом поднимаю веки и не понимаю – зачем? У самого подножия Финнура есть статуя. Я дала ей имя. Отчаяние. В том, как опущена голова, как надломлены плечи, как вывернуты ладони, в чуть оторванной для шага ступне все дышит нечеловеческим отчаянием. Я приходила к ней и садилась у ног, закрывала глаза и древние тени ложились на чистый снег. Не отчаялась, нет. Не надеюсь. Зачем? Надежда с отчаянием идут рука об руку, без одного не отыскать другого, все равно живут. И не найти смысла в том, чтобы до последнего мига желать избавления – любого, быстрого или медленного, только бы знать, что за порогом все, за порогом вывернутые мои ладони в Вечном сиянии вмерзли в бесконечность. Но я все-таки поднимаю веки. С хрустом?

Не услышала бы. Белым туманом заложило уши, сургучом черным запечатало. Ты бы позвала, а я не услышала. Просто очень устала, просто спутано сном от оков сознание, просто я потерялась в пустоте. Я не слышу не твоих осторожных шагов, я себя не слышу. Тише! Не подходи близко! Запутаешься в черной паутине, сплетенной мертвым пауком. Берегись. Он почти шагнул, но цепляется, пьет чужое. Сквозь гнилое нутро проливает большую часть, а крупица остается и тлеет. Ты оставь, все закончится. Это я тебя позвала, а теперь отталкиваю. Дальше. Дальше! Больше не закричу, не потревожу, забудь. Веки тяжелеют. Я сопротивляюсь из последних сил – не сейчас, только не сейчас. Мне так хочется сказать… Что?

Я сражаюсь с тишиной. Выбираю оружие, перекладываю. Резать осколком? Закружить вьюгой? Зашептать разум? Чей? У пустоты разума нет. Не обратить на себя бездонный взгляд, не различить колебания невесомости. С голубоватыми прожилками веки – опустились, дрогнули, подчинились. Безоружная, я отвоевала право не спать, очнулась от липкого. Сколько времени прошло – не определить, сколько меня не было на ладони мира? Я не знаю, почему думаю об этом, как и не знаю, о чем должна думать. Я устала. Я так устала. Кап. Кап. Кап. Нет! Не сейчас. Я должна рассказать. Слушай… просто послушай. Что?

Где же это… Где-то было. Мне бы руку поднять ко лбу, потереть висок. Не выходит. Пальцем глажу заиндевелую поверхность под рукой – хочу двигаться, двигаться, хотя бы так. Я теряю тебя, ускользаешь сквозь пальцы, как редкие мысли в моей голове. Слишком велика пустота, чтобы дарить очертания звукам. Ухватить бы за хвост эту ниточку, удержать на мгновение, успеть прошептать. Зачем? Нет, об этом не нужно думать, это сбивает с толку и мешает поймать слова. Важно? Важное. Глупое. Нужно? Нужное. Точное. Если буду так долго решаться, то истлеет совсем нить. Ubi tu? Где бы ты ни была. Не вздумай тревожиться. Все правильно. Просто… возьми мою ладонь?

Все как прежде у нас в Бесконечности.
И с ледком на припухшей губе
Я за Гердой плетусь, вместо вечности
Оставляя лишь 'ВЕЧНОСТ...' тебе.

Я взрываюсь единственным доступным моему измученному телу способом – хлопьями снежной пены, вкрадчивым морозом, ткущим свой узор, не спрашивая на то разрешения, лавиной, сошедшей с уступа утопающей в облаках горы. Словно облака спустились с пронзительной своей недостижимости. Взрываюсь, запечатывая окно в мир – замочную скважину, через которую на меня смотрел… человеческий глаз. Вот как… Я слышала о таком. Когда-то давно, теперь и не вспомнить. Слышала, но не думала, что доведется. Но зачем, зачем ты пришла? Забудь, что ты видела. Забудь. Белый ветер принесет на своих невидимых крыльях Песнь песен, омоет мое омертвевшее тело. Забери его. Ладно? Я знаю. Ты знаешь. Не будем плясать на уступе Ледяных гор, резать ноги об острые ущелья. Не надо. Так будет. Мне теперь паутина из черного шелка последнее из пристанищ и она качает меня. Руки палача качают меня в недоступном моему пониманию желании убаюкать.
Я ощущаю ее, и это ощущение… Меня ударяет сильнее, чем все, что произошло с момента, когда окружили меня люди, обмотанные шкурами убитых зверей. Зверей. Стук сердца завораживает и одновременно отталкивает. Я пытаюсь найти в усталом сознании подходящее сравнение, но не могу. Не могу понять, что чувствую, не могу понять, во что складывается обретающий очертания образ. Только глажу кончиками всех пальцев изморозь под собой. Вот и весь разговор. Вот ты и взяла мою ладонь. Я глажу пальцами снег, который заполняет тебя и меня. Не плотно утрамбованный окаменелый обжигающий - пушистый, легкий, ласковый. Уходи. Ничего не изменить сейчас. Изменишь потом. Не смотри. Я не хочу. Я могу только желать того, чтобы не встретиться с тобой взглядом, когда. Не удержу.
От легких движений пальцев выткался узор, добрался упрямо до двери, запечатал скважину. В Финнуре нет замков, там не от кого прятаться. В сияющих стенах притаился вечный покой. Снится. Он мне снится. И от того, что ты знаешь… спокойно? Нет. Просто глаза закрываю не так, как прежде. Закрываю, отрекаясь от серебристых клиньев, вбитых прямо в тело. Слышишь? Однажды они отреклись от всего и оказались беззащитны. У меня нет сил показать тебе, и я не хочу. Мерно. Слишком мерно бьется твое взволнованное сердце, ускользая от меня.

Дверь клетки открывается бесшумно, но я ощущаю лязг. Не от того, как впился следом в пазы засов, выметая свободу из спутанных мыслей. Кровь успокоилась и оковы вновь слишком тяжелы для меня, лишают меня воли, стремления к сопротивлению. Вот как они загнали нас в угол, обкрадывая в самом дорогом. Они лишили нас не чувств, не наполненности, не восприятия себя частью целого, нерушимого мира. Они сковали новый мир. Серебристую клетку, куда загнали послушное стадо, вынуждая остальных приспосабливаться к обломкам. Кто посмел? Нарушил с трудом обретенный покой ледяной пленницы. Кто шагами меряет отведенный мне удел? Не мертвец, способный открывать рот, не выпуская на волю звуки. Я ощутила бы его шаги намного раньше, сбилась в обледеневший комок, готовая забить его в глотку безмолвия.

Оковы начинают гореть, расплавляя плоть под узорными своими переплетениями. Ледяной покой вдохнул полной грудью, растрескавшись – с тихим шорохом откалывается айсберг от массива ледника. Я шевельнула рукой, ощущая послушное воле запястье. Странно… Не снежная вьюга разбудила волков, не рожденный в горах гул, предшествующий сходу лавины. Шепот. Тихий шепот. Отзывающийся в кончиках волос. Настороженно замираю, позволяя посетителю кружить, одаряя меня чем-то новым. Еще немного и в Сияющем чертоге я узнала бы, что порченная кровь всегда услышит порченную. Но слишком глупая – не дождалась. Смятение робким лучиком касается наста, заставляя его искриться. Я бреду в тишине, разбиваемой звуком шагов, хрустом снега.

Открываю глаза. Если бы не лежала – попятилась. Сапоги. Сапоги выжглись на внутренней стороне век, и я не сразу понимаю, что не сплю. Не брежу. Не вижу снова кипельный рассвет, обернувшийся сотканным коконом. Белое марево рассеивается, щупальца тумана отступают с каждым его шагом. Я приподнимаюсь на локтях, поворачивая ему вслед голову. За что тебя так? Вам не говорят, что на краю мира осколками прежнего, уродующими шрамами старого порядка, бродят во льдах чудовища? Его страх волнует, но не кажется сладким. Так губы примерзают ко льду, когда несмышленышем пытаешься высосать из сосулек единственно доступное лакомство, так рвутся они тонкой кожицей – напоминанием, что мы когда-то были. Он питает меня, вливает горстями силу, позволяющую бороться со сном, но не избавиться от оков. Не сдернуть с себя серебряные кружева, что мне так к лицу.

К бледному моему лицу. Обхваченному пальцами. Через слишком бледную для него кожу пульсирует, бьется, неистовствует. Его кровь. Проясняя мое сознание. Черному пауку невдомек, что тут бродят иные. Куда делся тот, что привел тебя? Сбежал? Трус. Я знаю. Это другой, в глазах у него нет золотистых крапинок и он не смотрит на меня с недоверием – ты?! Я. Белый шум. Я. Хрупкий лед. Я. А он думал, что у зверей не должны быть такие тонкие руки. Ты не обманываешься. Вижу. Так бывает? Я изучаю синеву на подбородке, не поднимая глаза выше.
Правы были те, кто складывал о нас легенды. Я однажды слышала, украла знание, с которым не имела понятия, что делать. Мы отличаемся даже от вас. Но не настолько сильно. Отдаю себе отчет, что мне не хватит сил одурманить его Песнью песен – не так много крови он отдал мне, чтобы справилась с оковами, от которых почти насквозь прогорели запястья и щиколотки. Но ты же можешь. Можешь?

- A posse ad esse, - я поднимаю взгляд к его черным глазам.
Не паучьи. Не понимаешь? Отпусти меня. Открой дверь. Услышь свое сердце.
Тонкими пальцами сжимаю его запястье, покрывшееся инеем. Видишь? Я такая, как ты. Беззащитная.

Рычу. Чуть слышно. Больше даже и не рычу, а так – вибрирую где-то в груди утробно, из самого края бездушия колебания набирая. Слепец! Открой сердце, услышь! Ну что же ты. Я почти слышу их шаги. Хочешь быть свидетелем? Я попрошу их. Чтобы взяли они тебя с собой, чтобы видел ты, как путаны мои шаги, как почти непослушны ноги, плетущиеся – того и гляди упаду в мольбе к мучителям. Да не дождутся. Хочешь увидеть? Они почти у дверей, что льдом, будто сургучом запечатаны, оплетены и расцелованы. Открой ее первым. Выпусти. Слышишь? Открой дверь. Я не ведаю тонкостей бывшего порядка, выстроганного из ледяных тел – не умею надеяться, не учили молить. Я могу видеть путь, каждый шаг мой по студеному полу темницы, а за стенами притаилась тьма неизвестности. Я не думаю о том, как добиралась бы до Финнура, как водила бы за нос охотников, как глаза с золотистыми крапинками сковырнула бы себе в ладонь – милость моя, помнить хочу.

Я не думаю ни о чем. Ни о том, что брезжит обманчиво свобода, ни о том, как от путешествия его рук по лицу все прямее моя спина, ни о том, что если чиркнуть пальцами по горлу, то вся его кровь достанется мне, разогреет колкий хрусталь моей, да не хватит. Не вытянет, куда нам обоим тягаться с пауком, поймавшим меня в свои сети. Не жалею о жизни, о такой, какая дана. Не хочу. Я люблю Сияющий чертог, мне друг и защитник белый ветер, я умею ценить – это точно не выцарапали, не достали из основания позвоночника, не смогли отобрать. А слова его чуждыми кажутся. Те первые, что в ошеломлении шептал, и то напевом звучали, а от этих веет чем-то… Я такого слова не знаю, нет в нашем языке названия тому, чем от него ко мне тянется, по рукам взбирается, в свод локтя утыкается доверчиво и щекочет. Уррррр…

Седым пеплом по снежной равнине рассеянным. Я заглядываю в душу его, разыскивая способ достучаться. Нет, не знаю. Только один помню и не сомневаюсь даже, что не перенесет он вложенного в голову знания. А значит и путь мой к свободе окажется кратким, так зачем тратить силы, которые он дает? Я приберегу их. Подарком ласковым, памятной вещью, бисеринкой пота пауку. Губы даже изгибаются, словно от ласки его потеплело мне, полегчало. А ты гладь меня, гладь. Все равно не видишь, как жизнь с твоих щек схлынула, подменяясь бледностью. Сам отдаешь, не краденое. Не понять мне… Зачем? Ты пришел-то зачем? Я не ощущаю, как бы глубоко не забиралась, глумливого превосходства, пусть на опаре страха замешанного. Да ты и бояться перестал. И твои глаза я в ладони соберу, буду сизым сумеркам хвастать, что смотрел, да не шарахался.

- A posse ad esse! – я ладони приближу к его груди и тревожно отдерну, ощутив, что сердце замедляет ход. - A posse ad esse…

Так настойчиво, потому что один ты такой. Один. Слышишь? Нет у меня другого и не будет, ты для меня единственный. Гордись, чужак, дочь Инея склоняет перед тобой голову. Серебряные кружева мои уже не просто полыхают – пульсацией вспыхивают, вытягивая дарованную мне силу. Врешь! Не отдам. Ни за что не отдам. Я теряю не силу крови, я теряю ясность сознания в борьбе за каждую каплю, впитавшуюся в мое лицо. Вот и снова черты его плывут под моим пепельным взглядом, снова тело тяжелеет и стремится найти покой на заиндевелом полу. Все сохраню. Разумом тронусь, зайдусь в безумном хохоте вьюжном, а не отдам сокровенное. Больше… можешь больше, раз уж пришел? Еще несколько минут в здравом рассудке? Я же чувствую, что хладностью моей твои раны запечатывает. Отогрей. Подыши на руки свои, крупицы тепла хранящие. Мне лишь голову чуть повернуть, а движения смазанные, нечеткие. Под губами не сразу ощущаю ребро ладони, а как догадываюсь, так целую бездумно, рефлекторно, растревожив жадно почти затянувшуюся ранку, кровью выпачкав губы. А глаза потемнели до ртутного. Напои меня, чужак. Видишь, я не падаю больше. Сколько сможешь меня держать?

Открой дверь. Стучусь разумом. Отпусти меня.
– A posse ad esse, - вновь настойчивей, раздельно, акцентируя.
Посмотри мне в глаза. Смотри. Видишь? Видишь клинья звенящие – распахни дверь. Ты сможешь. Я не слышу метель, больше нет. Догадайся.

Звон в моей голове напоминает о том, что время почти на исходе. Я не знаю, сколько еще мне отпущено, сколько смогу удерживать свое сознание здесь, в клетке, в которой волей человека, одаренного бьющимся сердцем, заперт другой человек. Иной. Только сердце его также бьется, также слышится. Зверь в оковах и эта видимость недостатка угрозы – просто видимость. Тот, что привел тебя… Хочешь, я сомкну над ним свод Сияющего чертога? Заберу его душу с гнилостным маревом. Подло это. Подло. Пусть не знает он, что за маячки светлячками плещутся в твоей крови, пусть не ведает. Но у вас один мир на двоих, одни законы, которые он играючи преступил. Равный равного обрекает. Я помню боль Предела, дотянувшуюся до меня. Помню. Берегу внутри, как сокровище. Она ничем не могла мне помочь, но откликнулась, как же вы так смогли? Как сумели? Это власть пауков, паутина, сковавшая мир, серебристые клинья в сердцах. Одурманила, поселилась в трепещущих ваших сердцах. И того лишенные, а отзываемся мы на мучительный крик.

Не могу подобрать слова. В который раз. Путанное мое сознание путаете непостижимостью. Я не ведаю, что такое поселяется в тесноте груди с навеки запертыми, скованными в ней чувствами. Мне не достает Знания, что позволило бы вкрасться в душу твою и смотреть твоими глазами. Я касаюсь его легонько. Для себя проверить хочу. Впустишь? Нам не выйти отсюда двоим. Даже если откроешь дверь клетки, даже если сорвешь с меня кружева, нестерпимо блестящие под инеем – каждый камень в кладке тянется ко мне липкой нитью, закружит, завьюжит, обнимет коконом мерзких объятий. Мне придется сердце твое вынуть из груди, руки в кровь твою дымящуюся по локоть, обтереться. И не жаль совсем, просто… Что это? Я ищу твой взгляд черный, горящий. Ты не знаешь? Как вы это называете? Прикрываю глаза, хоть миг ищу покоя. Устала. Слишком.

А туман только этого ждал. Впился щупальцами в звон височный, слабо пискнуть заставляя. Обманул меня снежными хлопьями, по лицу осунувшемуся оперением пуховым скользнувшими. Потянулась, наивная, отозвалась. В топкий пепел рухнула со всего маху, захлебываясь. Слышно хохот его беззвучный, пепел смердит разложившимся его телом, беспомощным. И за краем меня он преследует. Мне бы выбраться и его прихватить с собой. Провела бы по гряде обмороженной, босыми стопами ощутить ласку Ледяных гор заставила. Вот где ужас их кроется, замерзает болото черное, из крови мертвецов смешанное. Я бы к стенам из искристого льда его привела, посмотреться заставила, чтоб увидел в отражении то, чего они так боятся. Страх есть у каждого, даже тронутые льдом души боятся. Боятся и не знают почему. Это глупая шутка… Так опостылевшая мне. Всякий раз, как он цепляется за мое сознание, оставляет лазейку, в которую ускользаю.

Как сейчас. Невыносимо устав от игры мертвеца, забавляющегося с переплетениями моего разума. Я давно уже придумала кару ему и на это нужны мне силы. Крупица. Капли алые падают в снег, растворяются. Шевелится в ледяных оковах сердца давно забытое, утерянное, не канувшее в вечность. Все как прежде в моей бесконечности. Надо мной возвышается черным вестником обреченный погибнуть. Не от моей руки. Собираю в ладонь алый снег, растирая меж пальцами. Довольно. В снежных грезах оставь мне иллюзию, я устала бороться. Мне заснуть бы без сновидений, без марева, отдохнуть перед схваткой последней. Ты не хуже меня понимаешь, что не щелкнут оковы, не выпустят. Глупая. Завела тебя в сон мой хворый, болезненный. Пора отпустить. Ближе. Все ближе и ближе шаги, обещающие покой.

- Festina lente… - прошелестит порывом, треснет настом под поступью.

Уходи. Сбереги свое сердце от черного. Лед умеет быть милосердным, ведьма льдистая пожалеет стук сердца, сжалившегося над участью. Не мучайся. Коркой льда прихвачу ровный надрез. Стоит только приблизить пальцы, как все глуше и глуше бьется живое. Ты только не бойся. Не остановлю навеки.

- Abi… Abi… - толкну рукой бессильной.

Мне туман черный все нутро стылое выстудил. Не слушай. Глупую девчонку не слушай.
Посмотри. Если лед умеет жалеть, значит, не победили они. Я не стану такой, не шагну за предел.
Мысли путаются. Для меня уже век минул с того момента, как захлопнулась дверь этой клетки. Я теряю себя, забываю. Запоздало мое раскаяние нераскаянное. Заигралась. Запуталась. Простишь?

- Инь… - сорвется с губ обледенелых имя мое звонкое. Ты запомнишь ведьму ветреную?

Капитану. От дяди Зигмунда. С трепетным приветом.
Ей жить бы хотелось иначе,
Носить подвенечный драгоценный наряд...
Но кони - всё скачут и скачут.
А избы - горят и горят.

Там, где мне безнадежно, бесконечно жарко, кровавым дождем выпадает милость. И я вздрагиваю. Я и не знала, что лед умеет дрожать. Не от Песни песен, не от судорог вмерзшей в оковы земли, не от удара Mallеus Maleficаrum. Лед дрожит от обжигающего потока, расцеловавшего плечи. Мне вспоминается янтарь из недр Ледяных гор. Внезапно. Ярким, слепящим воспоминанием. Мутно-опаловый, полуживой, дребезжащий запертой в нем жизнью. С причудливым узором, сотканным не из мороза. Забранным оттуда, где жарко билось сердце. В карминовых ручьях, стекающих по щекам, отголосок. Мои тонкие пальцы сжимали найденное сокровище, нанизывали горный хрусталь на нить судьбы, змеились локоны на нем, затемняли молочное. Горы, неравнодушные ко всему прекрасному, что попадает в нерастопленную кузню к самому талантливому кузнецу во всех мирах, подарили ледяной цветок с отколовшимся лепестком застывшему в Вечности профилю.

Попробовать бы на зуб. Раскусить. Расколоть челюсть о неприступность просмоленного безжизния, да так и не добраться до сердца, сотканного из обломка крылышка стрекозы, легкомысленно присевшей на точеный профиль. Растираю узорные разводы, скользят между пальцев, кровавой изморозью выпадают на снег. Человек. Простой человек. Не поет кровь, не пьянит, не туманит маревом алым, трепещущим, накрывающим черные щупальца, зло кусающим, не дающимся. Мы говорим на разных языках, когда и вовсе говорить не следует. Ты – мой единственный. Взглядом алчущим провожаю щедрость твою, в шкатулку инеевых грез собираю слова – доведется, узнаю, как попрощался. А нет… Так знай. Жаль ведьме с метелью в остывшем сердце, что не ты мне гроб сковал из хрусталя, слезами по ледяным уступам скатившегося. По губам провожу тыльной стороной ладони, в рассвет выкрашивая. Звонко-алый. Так и застыла бы с голубыми прожилками век и горящими губами.

Я не думаю. Точно не думаю, когда по клиньям серебристым дымящимися ладонями перебираю, шатко встаю на ноги, первый шаг делая.

Подойди ко мне, Герда, в шуршаньи шелка.
В этом мире мы вместе - а много ль толка?
Здесь мы муж и жена, но, по сути дела,
Мы чужие, моя ледяная дева.

Напевал мне Сияющий чертог, поземкой обнимая. Я беззвучно каждый шаг свой толкаю с резью, битый хрусталь усыпает мое поднебесье. Мне и не чудилось, что заберусь так высоко. Перебираю вероятности прутьев – ни в одной из них не встает перед глазами ледяная дева с открытым взором. Припорошена снегом легким, пушистым. Но лежать не буду. Не буду. Знаю, что приготовил мне изъеденный гнилью мертвец и все равно упрямо иду вперед. Каждый миг – Вечность. Я живу бесконечность и дальше за край. Многим ли суждено? Я отмерила жизнь семь раз и споткнулась. Голова бессильно поникла, пальцы сжали прут обжигающий. Кровь остывшая не спасает уже, лишь на кончиках волос бисеринками позванивает.

Близко-близко. Мне бы руку твою, чтобы подхватил. Только след твой почти не вижу. Остыл. Выпрямился иней, спутал дороги. Кончиками пальцев неверяще ощупываю дверной проем – быть не может, чтобы не преградило путь завороженное стекло. Мне последний шаг и глаза закрою уже свободной. Свободной. Запирает вскрик тонкий обруч узорный, шею обвивший. Не удивляюсь. Нет. Я знала, паук. Навзничь опрокинулось тело тонкое, побежали трещинки по тропинкам, кровью протоптанным. Мне до крови его не дотянуться. Снег вобрал в себя прощальный подарок, устилая мне ложе кипельным. Белому суждено оставаться белым. Каждому идти своим путем.