На осколках разбитых надежд (ИЛР)

Я с опозданием, но тоже здесь!
С возвращением! Мы очень рады!

Мариночка, дорогая, с возвращением! И, конечно, с открытием новой темы
Нереальный праздник души!
Ты даже не представляешь, как я рада, что у нас всех теперь есть возможность читать новую историю в твоем исполнении Новый эмоциональный всплеск и разрыв сердца
Очень люблю все твои предыдущие истории без исключения, потому уверена, что и этот роман не оставит равнодушным. Ведь твои книги обладают особой магией, каждая строчка захватывает дух.
Я еще не читала первую главу, жду хотя бы три главы, но уже понимаю, что нас ждет нелегкий и долгий путь к прекрасному хэппи энду (ведь он будет? )
История будет нелегкой, учитывая тематику, но легкого тебе пера в написании романа и фантастического вдохновения!
Я подсела на твои романы уже очень давно, поэтому остаюсь и в этой темке до конца, несмотря на всё то, через что ты проведешь героев и нас
Мариночка, еще раз прими мои поздравления с началом новой истории! Удачи тебе Легкого перышка и послушного Муза


Надюше спасибо за помощь в шлифовке строк Тебя можно будет мучить вопросами?
Спасибо большое и Вике за захватывающий арт. Словно смотришь на фото!
___________________________________

Добрый день! Дорогой автор, примите в читатели))) Эпоха не моя, читать как-то боязно, но Ваш слог очень нравится. А "На сердце без тебя метель" - необыкновенно красивый и драматичный роман, поэтому уверена, что и новый роман будет интересным!
_________________

Добрый день! Примите и меня в Ваши читатели. Просто проглотила первую главу,
( соскучилась по Вашему творчеству), затем , спустя какое то время перечитала опять, но медленно, растягивая удовольствие. И поняла, что буду с нетерпением ждать следующие главы, ведь с главной героиней мы уже знакомы, а кто он, главный герой? Марина, представьте нам его пожалуйста побыстрее))! Спасибо за интересное начало, удачи Вам, и творческого вдохновения

Прочитала 1 главу. Удивительная атмосфера последнего мирного дня, ощущение тишины перед грозой. Нежная, тонкая героиня.
Я так понимаю, Котя не станет главной любовью Леночки? Думаю, он погибнет в начале войны. Спасибо, Марина, радуйте нас почаще!
_________________

Марина, очень рада твоему возвращению и с удовольствием присоединяюсь к читателям новой истории. Желаю тебе творческого вдохновения! Сложное было время, многие потеряли близких и любимых, но жизнь продолжалась... происходили новые встречи и возникали новые отношения...
_________________

Доброго всем вечера, всем заглянувшим в эту тему,

Наконец-то я добралась сюда! Удивилась количеству сообщений, которые я получила за это время.
И, конечно, не могу не заметить, как мне приятно видеть здесь и новые ники, и "старожилов" прошлых моих тем!

Сразу хочу прояснить ситуацию, чтобы не было в дальнейшем никаких недоразумений или каких-либо разногласий на почве недоразумений)).

Сюжет романа ко мне пришел давным-давно, еще три года назад. Тогда же и появились первые намеки в группе, первые главы и т.п.
То, что Муз где-то летает на стороне... Что ж, как говорит все время мне один человек, в жизни существует ограниченное количество тем. Точно так же и в определенных темах есть ограниченное количество деталей.
Например, оккупированные в первые дни войны города. Особенно крупные. И особенно республиканские центры. А принимая во внимание факт, что я сама родилась в Минске, и что мои корни надежно сидят в белорусской земле, совсем неудивительно, что именно Минск стал городом в повествовании.



На этом мы обо всем забываем и переходим к другому, более приятному))

********

Спасибо всем, кто нашел минутку, чтобы написать мне пожелания и приятные слова. Мне очень и очень приятно.


Да, несмотря на ужасы, которые происходили в те страшные годы, в этих моментах случалось многое.


Соглашусь. Мне она даже чем-то напоминает цветок.


Побыстрее не получится, увы... Я бы и рада, но сейчас никак. Мы его увидим спустя несколько глав, мои хорошие. Если не ошибаюсь, эта глава будет в первой пятерке даже. Будьте внимательны...


Спасибо, моя хорошая) Рада видеть тебя здесь.
Пользуясь случаем - поздравляю с финалом твоей истории.

Разрыв сердца, наверное, не обещаю. Несмотря на эпоху. А вот эмоции все же надеюсь вызвать. И очень надеюсь - на большинство положительных.

Спасибо за поздравления и пожелания. Я бы тоже хотела, что что бы тут ни произошло на страницах истории, мы все дружно дошагаем до финала, чтобы помахать платочками тем, с кем довелось познакомиться на протяжении истории



Надя призналась, что категорически ненавидит спойлеры. Но ты попробуй, может, и получится



О да! Потрясающий арт! Кстати, очень символично, что именно он сопровождает начало истории. Потому что я только вчера вспомнила, с чего собственно эта история и началась в моей голове.
Вика потрясающе выразила в этой красоте то, что мы еще увидим впереди.



Рада видеть


Боюсь, мы немного будем наблюдать эти моменты, но надеюсь, что история не станет из-за этого менее интересной для вас.


Вот это, конечно, меня, как и Котю, очень раздражало. То, как все решилось, по сути, даже без мнения на это самой Лены. Подразумевалось, что не просто потому, что он мужчина, а даже еще и потому, что его труд важнее. Тут спорить сложно, конечно. И да, скорее всего, принято было бы то же решение. Но не так...
Но с другой стороны - не будь этого перевода, то не было бы и ничего из истории, которая нас ждет впереди...


Для меня их встреча была ... Даже учитывая все обстоятельства. Неудивительно, что оба потеряли голову и сердце в тот миг. Навсегда.



Спасибо, я очень стараюсь. Мне бы хотелось настолько погрузить вас в атмосферу происходящего на страницах темы, чтобы вы поверили в происходящее и прониклись им.

Насчет туфель - у Лены же лодочки на каблуках, если ты заметила. А они только кожаные, не текстильные. Да, я знаю, что раньше носили обувь подешевле, но это же выход в театр - редкость какая, "парад", как говорила моя бабушка, потому и туфли у нас парадные. Правда, потертые, с черными царапинками на коже, но их можно чуть-чуть поправить...

Про балет - в период с 1930-хх как раз шла переорганизация школы. Именно в этот период стали не школами, а именно техникумами со средним специальным образованием. В конце 1930-х даже в виду нехватки кадров для республиканских театров и школ выпуск был экстерном, чтобы хоть как-то закрыть этот вопрос.
Я предположила, что Лена как раз попала в эту волну и чехарду - когда начиналось все как школы, а закончилось все техникумом (то бишь училищем) да еще эсктерном. А еще та же всем известная Майя Плисецкая начала учиться в 7 лет по протекции и из-за того, что педагоги разглядели в ней невероятный талант. В 16-17лет, если не ошибаюсь, Майя уже танцевала на большой сцене, а закончила училище в 1943, когда ей было 18 лет.
Так что...
_________________

Спасибо, Марина, я так и подумала, что там что-то ускорили. Как было с военлётами - их тоже ускоряли, и с многим другим. Молодая советская страна спешила жить, и ей для этого нужны были кадры в разных областях. Я, кстати, в свое время по совету мамы, лакированные белые туфли протирала молоком, а белые кожаные краской красила мысочки))
Третьего дня листала архивы, я родословную собираю, а прадед был гласным Городской думы и имел в Минске свою клинику, и искала его дом на старых фото. Дом не нашла, зато нашла много фотографий довоенного Минска


Большинство картинок подписано, последние две проходят у меня, как Дума и улица Карла Маркса, но я не уверена. И это еще скорее всего до 1918 года, то есть до или во время первой немецкой оккупации.
___________________________________

Нельзя потому что
_________________

 » Глава 2

Минск,
март 1942 года

Просыпаться не хотелось. Открывать глаза и встречать рассвет нового дня. Хотелось плотнее сомкнуть веки, чтобы удержать подольше сон, полный солнечного света, изумрудной зелени и надежд. Этот сон вернул Лену в прошлое, даря призрачное успокоение ярким и таким похожим на явь обманом. Но он же приносил при пробуждении острое разочарование и очередной приступ тупой уже боли, когда Лена открывала глаза, и приходило осознание, что все, что она видела, что проживала, было лишь во сне, а не наяву.

Игнорировать начало утра было совершенно невозможно. В кухне за стеной уже гремели посудой, сервируя завтрак на подносе, который еще почти два года назад стоял в буфете с ребристыми стеклышками в дверцах. Этот поднос, как и серебряные чайные ложечки, и высокий медный кофейник, и стеклянная сахарница, и многое другое из утвари, доставались когда-то только по праздникам для чаепития с неизменным яблочным пирогом, занимавшим центр стола.
Теперь вся эта утварь принадлежала не Дементьевым. Теперь она стала частью повседневной жизни совсем другого хозяина. Как и все остальное в этой квартире.

– Das Frühstück? (Завтрак?..).. – раздалось почти у самой двери.
– Es ist in 10 Minuten bereit, mein Hauptsturmführer (Будет готов через 10 минут, господин гауптштурмфюрер).
– Jens, das ist nicht gut. Ich komm zu spat. (Йенс, это плохо. Я опоздаю.)
– Bitte, nehmen sie meine Entschuldigung, herr Hauptsturmführer… (Примите, пожалуйста, мои извинения, господин гауптштурмфюрер…

Лена протянула руку и поднесла к лицу будильник, чтобы взглянуть на стрелки. Нет, она не проспала, до резкой трели оставалось еще пятнадцать минут. Это они встали ни свет ни заря.
Обычно это Лена вставала самой первой в квартире. Умывалась в приготовленном с вечера тазике, в котором вода за ночь становилась неприятно прохладной. Потом будила маму, чтобы растереть той спину липкой мазью и замотать ее снова мягкой шалью. Грела на примусе пузатый медный чайник, чтобы сервировать скудный завтрак – жидкий чай и пару кусочков хлеба с тончайшим, почти прозрачным слоем мармелада. Маме подавала завтрак получше – вареное яйцо или жидкую кашу из остатков крупы и бутерброд с мармеладом. Затем выскальзывала за дверь комнаты, стараясь двигаться как можно тише, чтобы не потревожить никого из своих соседей по квартире, ведь гауптштурмфюрер еще спал крепким сном, а Йенс только-только начинал топить плиту в кухне. Торопилась быстрыми шажками вниз по лестнице, потом бочком, не поднимая глаз от тротуара, по улице до самой фабрики, где работала в швейном цеху.
Целый день с коротким перерывом на скудный обед чинила на машинке немецкое обмундирование и маскхалаты, а при первых сумерках торопилась домой, чтобы успеть подбросить дров в маленькую печку и не дать сырому вечернему воздуху вползти в комнату. Правда, подозревала, что пожилой денщик гауптштурмфюрера топит печь и в их с мамой комнате в отсутствие Лены. Она сначала спрашивала у мамы, но та только недоумевала, что немецкие инженеры слишком задержались в их квартире. А еще рассказывала какие-то пустяки из своей придуманной жизни, и Лена вскоре перестала интересоваться. Она и так часто корила себя, что принимает помощь этого пожилого немца, и что стала все чаще оставлять себе продукты, которые неожиданным образом возникали на столе в комнате к ее возвращению с работы. Притвориться, что дрова просто не успели прогореть, было намного проще, чем признаться себе в том, что она с матерью выживает только из доброты Йенса.

В это утро почему-то все было иначе. Гауптштурмфюрер проснулся на рассвете и сейчас ходил по комнате, распекая денщика за то, что мундир не почищен толком с вечера. Лена задумалась, как ей сейчас выйти из комнаты при этом офицере, сам вид которого ввергал ее в трепет до сих пор, спустя столько месяцев.
Опоздать на работу означало навлечь на себя гнев мастера, толстого немца. Но выйти под пронизывающий взгляд глаз Ротбауэра, проникающий куда-то по кожу… Словно он мог прочесть ее как открытую книгу – ее мысли, ее чувства и эмоции. Ничего из этого показывать гауптштурмфюреру СС определенно не стоило. Тем более, сейчас.

Резко зазвонил будильник. Пришлось вставать с постели и заниматься будничными делами в надежде, что Ротбауэр уйдет до момента, когда ей нужно будет выходить на работу. Наверное, поэтому делала все нарочито медленно, решив не ходить в уборную пока. Но как назло и гауптштурмфюрер собирался на службу неспешно этим утром. Лена даже стала подозревать, что он специально тянул время, будто дожидаясь, когда она выйдет из комнаты. Она то и дело поглядывала на циферблат будильника, отмечая каждое движение минутной стрелки. Если она задержится еще на пять минут, ей ни за что не успеть на фабрику вовремя.

Наконец Ротбауэр закончил завтрак, облачился в мундир, натянул сапоги с помощью Йенса. Потом немцы перешли из соседних комнат в коридор. Послышался тихий шелест кожаного плаща.
– Ist sie noch da? (Она все еще здесь?) – резко спросил Ротбауэр, и Лена так и сжалась. Ей почему-то казалось, что немец может увидеть через дверь.
– Ja, Herr Hauptsturmführer, (Да, господин гауптштурмфюрер) – отозвался Йенс.
– Ich brauche mit ihr zu sprechen, es ist dringend. Jens, erzähle es ihr nicht im Voraus. (Я хочу поговорить с ней, это срочно. Йенс, не говори ей ничего об этом пока.)
– Sie kein Deutschen spricht, mein Hauptsturmführer. Soll ich nach Übersetzern fragen? (Она не говорит по-немецки, мой гауптштурмфюрер. Мне позаботиться о переводчике?)

Ротбауэр ответил на этот вопрос без какой-либо паузы, будничным голосом. Лена представила, как при этом он натягивает на руки перчатки и принимает из рук денщика фуражку.
– Es besteht keine Notwendigkeit, – штурмфюрер помолчал немного, а потом добавил таким же обыденным тоном: – Ich werde um sieben Uhr zurück sein.– (В этом нет нужды. Я буду около семи вечера.)
– Sein Abendessen wird fertig sein, wenn Sie zurückkommen, Herr Hauptsturmführer. (Ваш ужин будет сервирован к моменту, как вы вернетесь, господин гауптштурмфюрер. )
– Gut. Bis heute Abend, Jens (Отлично. До вечера, Йенс. ) .
Лена почувствовала, как затряслось мелкой дрожью тело при этом коротком разговоре. Что было нужно от нее офицеру СС? Или она не так поняла их быструю речь? Может, они говорили не о Лене вовсе, а ком-то другом? Но вряд ли… И что ответил Ротбауэр на вопрос о переводчике? Что за срочность в разговоре? Никогда прежде он не выражал желания поговорить с ней. С самого первого дня в качестве жильца в их квартире Ротбауэр делал вид, что их с матерью просто нет здесь.

Он появился вместе со своим денщиком, Йенсом Кнеллером, переводчиком и двумя солдатами совершенно неожиданно, спустя пять дней, как Лена с матерью остались одни в квартире. Наедине со страхами, неизвестностью, отчаянием и горем. Среди домов около центра города после бомбежек оставались целыми и пригодными для жилья единицы. И дом Дементьевых оказался среди их числа. После того, как переселили Лею, ввиду дефицита жилья было ожидаемо, что в квартире появятся жильцы. Только Лена никак не ждала, что этими жильцами окажутся немцы.
Им с матерью была предъявлена бумага, по которой им требовалось предоставить новому жильцу, гауптштурмфюреру Зигфриду Ротбауэру, две комнаты, в которых раньше проживали Дементьевы. Самим Лене и ее матери переселиться в самую маленькую из трех комнат квартиры, которую занимали Яков и Лея. Им не разрешили взять почти ничего из собственного имущества – только самые личные вещи. И то на сборы предоставили только десять минут. Лена до сих пор удивлялась, как она успела быстро прийти в себя и сообразить, что ей нужно забрать из комнат. И придумала, что сказать матери. Лена порой завидовала матери. Ее же собственный разум не затуманился горем потери или ужасом от происходящего. Ей предстояло в ясном уме проживать каждый день в оккупированном врагами Минске. Она понимала и осознавала реальность дня с ужасающей ясностью. Не то, что мама, оставшаяся разумом в предокупационные годы.

О чем хотел говорить с ней Ротбауэр? Этот вопрос все крутился и крутился в голове Лены на протяжении дня. Она машинально выполняла свою работу, занятая своими мыслями. Липкие щупальца страха стягивались вокруг сердца все плотнее.
Что ему было нужно от нее? Почему он отказался от переводчика? Может, он говорит на русском языке? Если говорит, то позволяла ли себе Лена что-то такое, что Ротбауэр мог услышать и запомнить? Или его неожиданное желание связано как-то с Яковом? Сердце забилось где-то в горле от страха при этой мысли. Не столько за себя, сколько за маму. Если группу, с которой связан Яков, раскрыли, если она попала под подозрение, и ее заберут, что будет с мамой?

Впервые за долгое время Лена настолько отвлеклась от происходящего, что почти ничего не замечала вокруг. Ни странной оживленности среди девушек в первых рядах, ни того, как запела громко и дерзко Тося Заболоцкая, попавшая на фабрику после облавы и постоянно портившая работу. Запела «Широка страна моя родная». Не с новым текстом, который недавно напечатали в одной из минских газет. С тем самым родным до боли. Песню попытались подхватить, но этот девичий бунт был сразу же подавлен.
Лена за своими мыслями даже не сразу сообразила, что произошло. Только когда мастер отхлестал Тосю по щекам, она словно очнулась. Прикусила губу, чтобы не вырвался протестующий крик, когда заметила эти хлесткие пощечины, которыми толстый немец награждал Тосю. Ходили слухи, что он попал сюда с фронта, был комиссован из-за ранения ноги, которую чуть подволакивал. Оттого, наверное, и был злой, не скрывал своей ненависти к «russische Schlampen» (русские шлюхи), как называл он работниц. И это было самое мягкое из того, что он выливал на головы девушек, поэтому Лена радовалась, что почти никто не понимает его слов. Особенно радовалась, что не понимают девочки-подростки, недавние школьницы, которым пришлось работать наравне с взрослыми женщинами. И жалела, что ее саму когда-то обучила бабушка языку, а природный ум быстро ухватил диалект бывшего баварца.

После смены Лена не решилась идти на рынок, как планировала. Показалось ли ей, что мастер взглянул на нее как-то странно, когда она выходила из цеха, Лена так и не сумела понять. Поэтому терзаемая подозрениями, она не пошла на рынок, как планировала. Направилась к дому, прижимая к груди сверток с картофелинами, которые остались от обеда. Сегодня повариха снова бросила в ее тарелку украдкой две лишние картошки.
– Тольки вочы и засталися-то. Таго и глядзи, ветрам панясе, – произнесла она, цокая языком.
В цехе ходили сплетни, что эта большегрудая белоруска сожительствует с мастером. Потому-то, видимо, он не наказывал ее, когда замечал, что она иногда накладывает некоторым работницам порции больше положенного. Лене было неловко всякий раз, когда ее так выделяла повариха. Поэтому она всегда делилась своей порцией с четырнадцатилетней Таней, сидевшей в цехе за соседней машинкой. Вот и сегодня отдала одну из вареных в мундире картофелин, положенных поварихой в ее тарелку. Сама съела во время обеда лишь часть обычной порции, оставшиеся две аккуратно завернула в платок, чтобы позднее разогреть на ужин.

Наверное, из-за недоедания у Лены так кружилась голова, когда она возвращалась домой. Ей приходилось то и дело замедлять шаг, чтобы выровнять дыхание и унять дурноту. А может, это от того, что никак не могла привыкнуть к тому, что во время пути домой можно было увидеть ужасную деталь настоящих дней – трупы казненных, которые висели на столбах на виду у прохожих в назидание. У Лены даже руки затряслись, когда увидела издали их темные силуэты, такие страшные на фоне заката весеннего солнца и тихой трели первых весенних пичужек. Особенно страшно стало, когда подойдя ближе, разглядела женскую фигуру среди казненных.
Зачем она взглянула мимоходом на повешенную, когда проходила мимо? Заметила мельком, что у несчастной нет одного ботинка на ноге. Видимо, ее так и гнали сюда, на казнь, в таком виде, по весенней слякоти и прохладе. Лену замутило при взгляде на эту босую, сбитую в кровь ступню. Поднять голову выше она не смогла, не сумела посмотреть в лицо очередной смерти. Хотя, казалось бы, за прошедший год можно было привыкнуть, как обронила как-то при разговоре в цехе одна из женщин жестоко и резко.

Лену качнуло вдруг в сторону от слабости, и она испугалась, что вот-вот упадет. Но это падение предотвратила сильная рука. Лена с благодарностью повернулась к своему спасителю и тут же отшатнулась резко, потому что за локоть ее придержал немецкий жандарм, в тот момент проходивший мимо со своими товарищами. Он что-то говорил Лене, скабрезное, со злой иронией, судя по тону, но Лена не вслушивалась в его слова. Вырвала локоть из его пальцев сердито под дружный гогот товарищей немца, совсем позабыв страх, заставлявший держаться незаметной на улице. Только потом подумала, что ей повезло – жандармы никак не отреагировали на ненависть, которой явно горел ее взгляд в тот момент.
Она знала это и после, когда торопилась к дому, удивлялась тому, что не сумела сдержаться. А ей опасно идти на открытую конфронтацию. Месяцы, которые город находился в оккупации, научили этому всех жителей Минска. И именно об этом постоянно напоминал ей Яков. «Будь неприметной. Они не заподозрят тебя ни в чем, если не будешь показывать свою ненависть», – учил он.

При мысли о Якове в душе снова проснулось смятение и страх. Лена должна была встретиться с ним на рынке, но пока она не знала, что сулит ей разговор с Ротбауэром, видеться с ним было опасно для обоих. Сейчас по слухам, передающимся шепотом друг другу, в Минске ходили зачистки. Поговаривали, что по доносу кого-то из своих немцам удалось арестовать около сотни человек, планировавших вооруженное нападение то ли на гестапо, то ли на здание администрации. Никогда нельзя было точно знать, что именно происходило в городе, и сколько человек было арестовано. Немцы вряд ли говорили правду, когда объявляли об очередной «облаве» или казни, слухи тоже едва ли несли в себе крупицу истины. Да расспрашивать было себе дороже…
Пытаясь подавить нервную дрожь, которой вдруг затряслись колени, Лена укрылась от реальности окружающего ее сейчас мира там, где всегда находила покой и умиротворение. Она сделала пару глубоких вздохов и мысленно воскресила в памяти одно из занятий в прошлом. Представила сидящую за роялем Глафиру Сергеевну, аккомпаниаторшу из училища, чьи пальцы плавно двигались от клавиши к клавише, извлекая на свет волшебную мелодию Чайковского. Услышала ее, будто наяву, и погрузилась в мир звуков, мысленно отстраняясь от всего происходящего вокруг, пока торопливо шла домой.

В квартире пахло свежей выпечкой. Лена теперь ни за что бы ни спутала этот неповторимый аромат, от которого так сладко сжималось все внутри. И не только от голода, постоянного спутника последних месяцев. От воспоминания о прошлой жизни, когда каждое второе воскресенье мама пекла пироги. Зимой – с капустой и сладкие с вареньем, а летом со свежими ягодами. Едва ли когда мама снова возьмется за выпечку, и дело тут не только в том, что сейчас сложно достать яиц и сахара.
Татьяна Георгиевна привычно сидела у окна, сложив руки на коленях. Она любила с недавних пор наблюдать через стекло за тем, что творилось на улице, куда выходили окна комнаты. Словно ждала кого-то, вглядываясь в лица прохожих. Или высматривала прошлое в руинах разрушенного города.
– Я дома, – проговорила Лена. Ответом ей был привычный рассказ о событиях выдуманного разумом матери мира. Поэтому Лена не особо вслушивалась в него, изредка вставляя короткие реплики. Поставила у входа в комнату грязные от весенней жижи калоши, быстро расстегнула тонкое пальто. Подбросила щепы на тлеющие угли в печи, чтобы встретить прохладу вечера в тепле. Потом поспешно вымыла руки и принялась за скудный ужин – пожарила на тонком ломтике сала картошку, которую сохранила с обеда.
Ужин провели, говоря о прошлом, которое для матери по-прежнему было настоящим с легким налетом выдумки. Лена отвечала на знакомые вопросы матери, повторяя уже заученную наизусть ложь.

В театре все хорошо. Лену не ввели пока ни в одну из постановок, поэтому она не приглашает никого. Незачем. Вот когда выйдет из дальних рядов кордебалета, тогда и позовет всех на премьеру.
У Коли и Люши все хорошо в Перми. Лена звонила недавно в контору брата.
Соболевы все еще в командировке в Москве. Котя в далекой Сибири. Да, давно не пишет, видимо, занят.
У Йоффе тоже все хорошо. Они передавали привет. Может быть, когда немного подрастет их кроха, Лея сможет вырваться в гости из другого района Минска, где им дали от завода комнату побольше.

Но именно сегодня в преддверии разговора с Ротбауэром эта ложь вдруг стала давить на нервы. Наверное, поэтому движения Лены становились все резче, а голос, когда она отвечала матери – отрывистым и слишком высоким.
Надо было успокоиться. Иначе она сама выдаст себя с головой.
Лена вдруг шагнула к столу и отодвинула тот ближе к двери, царапая ножками паркет.
– Мне надо размяться, мама.
– Леночка, неужели сегодняшней репетиции было недостаточно? – с тревогой в голосе спросила мама. – Ты себя так загонишь. Потерпи немного, и они непременно заметят тебя, милая. Помнишь, как говорила твоя преподавательница? Главное не перегореть! Хочешь, я напишу в худсовет театра? Или давай напишем в Москву, товарищу Гусеву?

Комод едва ли походил на станок. И места было мало. Бывшая комната Леи и Якова была намного меньше, чем комнаты Дементьевых. Лена несколько раз стукнулась больно ногой о столбик кровати. Но продолжала разминку, а после и знакомые до боли движения, стараясь не задевать мебель. Закрыла глаза и представила, что она в классном зале училища… Нет, лучше здесь уже, в Минске, в местном театре. Окна распахнуты настежь, чтобы пустить внутрь легкий летний ветерок, приятно обдувающий разгоряченное тело… Как тогда...

Лена вдруг, тяжело дыша, опустилась лбом на скрещенные на комоде руки, стараясь не обращать внимания на боль. Это все. Конец… Надо было уже давно признать, а не обманывать саму себя.
– Fräulein! – раздался вдруг резкий стук в дверь и голос Йенса. – Fräulein Helena, Herr Hauptsturmführer möchte gerne mit dir sprechen… (Фройлян! Фройлян Элена, господин гауптштурмфюрер хотел бы поговорить с тобой!) говорить ты… говорить.
Лена с удивлением обернулась к будильнику на тумбочке у кровати, чтобы убедиться, что не обманулась. Немец вернулся раньше, чем она слышала утром в разговоре. И скорее всего, слышал звук ее прыжков, как бы она ни старалась делать это как можно тише и легче. Девушка поспешила как можно скорее расшнуровать пуанты и сбросить их с ног. Йенс нетерпеливо постучал в дверь еще раз, бормоча себе под нос, что герр гауптштурмфюрер не любит ждать, и что он разозлится ее медлительности.
Из-за спешки Лена слишком сильно дернула ленту и оторвала ту от пуанта. Жалеть порванную обувь, как и себя времени не было. Да и толку тоже. Она бросила пуанты на пол, натянула вязаные тапочки и, протерев лицо и кожу груди в вырезе платья полотенцем, быстро вышла из комнаты.

– Fräulein Helena, Herr Hauptsturmführer говорить ты, – повторил, коверкая слова, пожилой денщик и для верности аккуратно взял двумя пальцами локоть Лены и чуть подтолкнул ее в сторону комнат офицера.
– Хорошо, – ответила Лена, давая Йенсу знать этим самым знакомым всем немцам в городе словом, что поняла его.
– Карашо! – с готовностью кивнул тот и быстро убрал пальцы с ее локтя, будто разгадав ее неприязнь к этому жесту. Он был внимательным и заботливым по отношению к ней с матерью, этот добродушный пожилой немец. Но Лена не могла к нему относиться иначе, чем к остальным. Он был здесь захватчиком. Ненавистным чужаком. И пусть, как она подозревала, Йенсу не приходилось убивать, но он был немцем. Таким же, как и другие.
Лена обернулась на маму прежде, чем затворить дверь комнаты. Показались ли ей слезы в глазах Татьяны Георгиевны? Или это была всего лишь игра света на лице матери? Быть может, время взяло свое, как когда-то сказал доктор, и мама возвращалась постепенно к ней из призрачного мира, в котором пребывала долгие месяцы?

На какой-то миг эта мысль принесла воодушевление и мимолетную вспышку радостной надежды. Но ровно до тех пор, пока Йенс не распахнул перед Леной дверь в комнату, которая раньше принадлежала Дементьевым. Изменилось немногое – передвинули большой диван на другую сторону, исчезли со стен семейные карточки, оставив после себя темные силуэты на выцветших обоях. Но самое главное исчез привычный запах лекарств и духов мамы. Сейчас тут пахло воском от начищенных сапог и папиросами. А еще свежими пирогами, которые лежали на фарфоровом блюде среди прочих тарелок с ужином гауптштурмфюрера. У Лены даже в первую минуту закружилась голова и засосало в желудке при виде этих румяных боков выпечки. Странно, а ведь до войны она была абсолютно равнодушна к еде…

Новый хозяин комнат Дементьевых стоял у окна и курил в открытую форточку. Не обернулся на звук шагов и легкий шелест платья, когда Лена ступила в комнату и замерла у самого порога. Ее сердце колотилось как бешеное. Нервы натянулись как струна в ожидании, пока Ротбауэр обратит на нее внимание и наконец-то озвучит, зачем она понадобилась ему. Тем более, без приглашения переводчика.
Но он молчал. И Лена опустила голову, стала разглядывать половицы. Лишь бы не думать о том, что когда-то жила в этой самой комнате.
– Hast du Hunger? Nimmst du dich, was du möchtest. (Ты голодна? Возьми, что хочешь).
Лена вздрогнула от неожиданности, когда Ротбауэр заговорил спустя некоторое время. Он погасил окурок в стеклянной пепельнице, незнакомой для Лены вещице, а после прошел к патефону и опустил иглу на полотно пластинки.
Странно, подумалось Лене, патефон не работал до войны около года. Из-за дефицита игл. Лена купила иглы да забыла в Москве, когда вернулась Минск. Тетя обещала привезти в свой первый же визит в сентябре, но не сложилось из-за войны. Так и стоял патефон на шкафу, дожидаясь своего часа, а не под кроватью, как шутил когда-то Котя. А немец в разрушенном городе, где сложно было найти порой даже обувь или лекарства, достал эти злосчастные иглы. И теперь комнату наполнили звуки концерта Чайковского. Одна из любимейших пластинок мамы.
– Kennst diese Musik? (Знаешь эту музыку?..) – спросил Ротбауэр, покрутив в руках картонку от пластинки. Но взгляда от лица Лены не отрывал ни на секунду. Особенно, когда добавил без плавного перехода резко и зло: – Wenn du stiehlst, wirst du getötet. Und ich weiß, dass du stiehlst. (Кто ворует, того убивают. А я знаю, что ты крадешь)

Это прозвучало настолько неожиданно, что Лена на мгновение потеряла самообладание и взглянула на Ротбауэра. Но этого мгновения для внимательного немца было достаточно. Лена скрывала, что пусть и не всегда, но понимает речь оккупантов, на протяжении нескольких месяцев. И вот каким-то образом Ротбауэр узнал ее секрет.
– И я знаю прекрасно, что ты понимаешь меня. Твои бумаги подсказали мне, что экзамен на знание немецкого языка, ты сдала на «отлично». Можешь, и дальше притворяться перед Йенсом, если хочешь, – продолжил он на немецком языке.
– Мои бумаги? – собственный голос звучал для нее совсем чужим сейчас, когда она осмелилась впервые за месяцы, заговорить на этом ненавистном для нее языке.
О чем он говорит? В горле сдавило от страха. Неужели на нее уже завели еще одно досье, помимо того, что лежало в так называемом отделе кадров на фабрике? К чему весь этот разговор?

От волнения Лене стало казаться, что она понимает немца даже не через слово, а через предложения. Звучавший фоном концерт Чайковского впервые показался Лене каким-то зловещим, сбивающим с толку, играющим резкими звуками фортепьяно и скрипок на натянутых нервах.
– Твои бумаги в театре, – ответил еще раз Ротбауэр, но иначе, когда заметил, что Лена не поняла некоторых слов. – Ты же знаешь, наверное, что мое отделение занималось театром прошлым летом.

«Занималось театром». Лена не могла сохранить спокойствие на лице, когда он упомянул об этом. Театр оперы и балета, в котором она так и не успела выйти на сцену, сейчас выглядел поверженным колоссом – разрушенный бомбардировками, разграбленный, опустевший, он стоял среди пожарищ и руин немым напоминанием того, как изменилась жизнь Лены.
Она помнила этот летний день, о котором говорил Ротбауэр. Тогда из театра вынесли почти все, что так тщательно создавалось для этого храма Мельпомены: мебель, декорации, люстры, портьеры, костюмы и аппаратуру. Даже нотные листы вынесли. Лена помнила, как наблюдала погрузку театрального имущества издали, затерявшись среди любопытствующих минчан, собравшихся поглазеть очередной грабеж Минска захватчиками. Словно саранча немцы тащили все, на что падал их взгляд. Хватали то, что нравилось. Отбирали… грабили…
Лене пришлось закрыть на какие-то секунды глаза, чтобы не показать своей ненависти, вспыхнувшей при этом воспоминании. Она не видела сама, но говорили, что при этом грабеже даже убили пожилого работника сцены, который пытался защитить родной театр. Он так и не узнал, что немцы сделали из театра конюшни и склады. Зато Лена знала. И ненавидела втройне немцев за то, что они разрушили и эту ее мечту.

– Любопытно было, почему ты скрываешь это, – продолжил тем временем Ротбауэр, глядя на нее цепким взглядом. – Я даже думал, что ты специально приставлена ко мне коммунистами. Поглядывать, подслушивать, вынюхивать… как они любят.
Лена с силой сжала незаметно для немца ладонь в кулак, чтобы ногти больно впились в кожу. Физическая боль заставила ее на мгновение выкинуть из головы слова Ротбауэра, а музыка заворожила своими звуками и унесла с собой в воображаемый мир на какие-то минуты, возвращая тем самым едва не потерянное самообладание.
Он ничего не сказал толком. Это всего лишь подозрения. И она действительно не виновата в том, о чем он говорит сейчас. Якова пока не интересовал жилец, занявший место в их общей квартире. Несмотря на то, что Ротбауэр был заместителем руководителя минского отделения Оперативного штаба АРР (Имеется в виду рейхсляйтер Альфред Розенберг (1893-1945). Айнзацштаб рейхсляйтера Розенберга (АРР) занимался конфискацией и вывозом культурных ценностей с оккупированных территорий СССР) и был очень близок верхушке генерального комиссариата и частенько бывал в доме Кубе (генеральный комиссар Белорутении (Белоруссии) в составе в свою очередь Рейхскомиссариата Остланд), Яков никогда не спрашивал при встречах о нем. А это значило, что немцу нечего предъявить ей сейчас.

– Йенс! – вдруг крикнул Ротбауэр, призывая денщика, и у Лены все оборвалось внутри. Вот сейчас вместе с денщиком в комнату войдут полицейские, и ее отведут в гестапо. Довольно ли ей будет сил не сдать Якова или того худенького белобрысого мальчика, которого тот посылал вместо себя иногда? Выдержит ли она? А после ее повесят на одном из фонарных столбов Минска, как тех других несчастных…
На мгновение захотелось отбросить гордость и умолять немца, убедить, что она совсем ни в чем не виновата. Усилием воли Лена подавила в себе это желание и стала смотреть на патефон, где под иглой ходила блестящая пластинка. В голове тут же возникло воспоминание о Косте.
Котя, милый-милый Котя. Она так боялась позабыть его лицо, что затерла по уголкам карточку. Котя…

– Йенс, собери картофель, половину курицы и пироги и отнеси все это к фрау… к фрау…
Ротбауэр запнулся, и Лена едва сдержала усмешку, заметив его мимолетное замешательство. За месяцы, которые он прожил здесь, немец даже не удосужился запомнить их имена. Кроме ее, Лениного, тут же мелькнуло в голове. Понимание этого заставило ее тут же нахмуриться. Все-таки что ему нужно? Что за подкуп едой? Чего он хочет добиться?
Словно прочитав ее мысли, Ротбауэр улыбнулся холодно после того, как Йенс удалился, унося с собой тарелки, полные еды.
– Я запрещаю что-либо забирать из моих комнат. Отныне, если я замечу пропажу чего-либо, я накажу за воровство. Но не тебя. Твою мать. Ты поняла меня?
Лену при этих словах бросило в жар. Не только от страха, что он заметил, как она порой берет вещи на продажу на рынке, чтобы купить еды или лекарства матери. Она не видела в этом ничего плохого – все это принадлежало им, Дементьевым, несмотря на то, что теперь их комнаты занимал Ротбауэр. Ее задело до глубины души, что он считал это все своим. Мебель, посуду, белье, книги, патефон и многое другое.
И ее. Ее он тоже считал своей собственностью. Именно эта мысль промелькнула в голове, и Лена, страшась ее, скрыла надежно ее в самых задворках своего разума. Лена боялась интереса со стороны немцев, наслушавшись во время работы в цехе рассказов о насилии, которое, несмотря на запрет со стороны немецкого командования, все же случалось с девушками. Причем, в основном это насилие творили не солдаты, а именно офицеры.

– Ты поняла меня? – повторил гауптштурмфюрер по слогам, явно заподозрив, что Лена могла не разобрать что-то из его слов. В его голосе прозвучало раздражение, и она поспешила подтвердить, что поняла его.
Ротбауэр кивнул довольно, а потом поменял пластинку на патефоне, прервав звуки классической мелодии. Теперь из патефона замурлыкал женский голос, поющий что-то о любви и разлуке на немецком языке – Лена плохо разбирала на слух текст песни.
– Это отнюдь не знак милосердия. Пусть твоя комсомольская совесть будет спокойна, – иронично произнес Ротбауэр, расстегивая ворот мундира. – Ты ведь комсомолка, Лена?
Лена растерялась, не зная, что ей следует ответить на этот вопрос, в котором чудился подвох. Особенно сейчас, когда она совсем не понимала, что нужно от нее Ротбауэру.
– Это не милосердие, – повторил он, не дожидаясь ее ответа, словно тот был вовсе неинтересен ему. Взгляд голубых глаз Ротбауэра пронзал ее льдом. – В мире нет милосердия, Лена. Есть только игра в него тех, кто ищет своей выгоды. Всегда за имитацией людской доброты стоит чья-то выгода. Вот такая философия.

Больше всего на свете Лене хотелось уйти отсюда. Впервые ей было так неуютно в этих стенах, некогда бывших ей такими родными. Уйти от этого человека, к которому она испытывала такую гамму чувств сейчас – от неприязни до страха, липкого и противного. Эти чувства только обострились, когда она заметила, что Ротбауэр взял в руки с этажерки карточку в рамке, и когда она поняла, что за карточку он так внимательно рассматривает.
– Чайковский? «Лебединое озеро»? – спросил Ротбауэр, показывая Лене газетную вырезку, где были изображены она и Паша Макаров. – Почему предпочла швейный цех театру? Почему ты перестала танцевать? Твоя комнатка мала даже для обычной разминки.
– Я мешаю господину гауптштурмфюреру? – отстраненно произнесла Лена, уходя от вопроса.
– Нет, не мешаешь, – ответил он. Да иного ответа Лена и не ждала. Если бы она ему мешала, ее занятия были бы запрещены тотчас же. – Моя сестра занимается в балетной студии. Конечно, это несравнимо, это не сцена. Так, баловство, хотя она еще не понимает этого. Думает, упорный труд сделает из нее балерину. Даже я не могу сказать ей правду. Доброта? Нет, всего лишь выгода. Не хочу видеть ее слезы.
Ротбауэр положил рамку на прежнее место, предварительно проведя одним из пальцев по карточке. В том месте, где грациозно изогнулась на снимке женская фигура. Лена не могла не отметить этого, и ей не понравился этот жест.

– Ты, верно, гадаешь, зачем ты здесь? – спросил Ротбауэр, обращая к ней взгляд. Бриолин, нанесенный утром, уже не держал прическу, и ему на глаза при этом движении головы упала на глаза длинная челка. Ротбауэр при этом стал выглядеть совершенно иначе, чем прежде – не таким собранным и застегнутым на пуговицы, расслабленным и даже моложе, чем казался Лене прежде.
– Сколько ты получаешь за пошив солдатских кальсон?
Несмотря на то, что цех не занимался пошивом нижнего белья, из-за явной издевки в голосе Ротбауэра Лена вспыхнула от стыда.
– Двадцать восемь марок или двести восемьдесят рублей, господин гауптштурмфюрер.
– Тебе ведь нет еще двадцати одного года, значит, еще минус двадцать процентов?
– Нет, господин гауптштурмфюрер, это уже с учетом всех вычетов.
– Двадцать восемь марок на двоих в месяц, – протянул он.

Лена понимала его удивление, пусть оно и было несколько притворным. На ее жалованье на фабрике и одному-то не прожить по настоящему времени, когда хлеб стоил тридцать пять рублей за большую буханку, одно яйцо – десять рублей, а за вызов врача к заболевшей матери ей пришлось отдать восемнадцать рублей. Она крутилась как могла – носила домой половину своего обеда с фабрики, меняла на продукты или продавала на Суражском рынке что-нибудь из имущества. Да, Ротбауэр прав – многие вещи Лена брала тайком именно из этих комнат, где осталось столько всего от прошлой жизни с пусть маленьким, но все же достатком. Последнее, что продала она в минувшие выходные – это было то самое шелковое платье, в котором она ходила театр с Костей. Символ ее счастливой прошлой жизни. Последнюю нить с тем безмятежным летом, когда казалось, все только начинается. Правда, воротничок все же отпорола, сохраняя тот на самый «черный» день.

– Моя помощница Хельга в положении и не хочет рожать ребенка в Минске. Ее можно понять. Тут нет той квалифицированной помощи, которую она получит в Германии, – произнес Ротбауэр таким тоном, будто это была вина именно минчан, а не оккупантов, что социальное обеспечение города было таким плохим. – Я бы хотел, чтобы ты заняла ее место.
– В штабе АРР? – переспросила Лена, словно у него было несколько должностей в разных организациях.
– Разумеется, – голос Ротбауэра стал сухим и резким. – Твое жалованье будет для начала четыреста пятьдесят рублей или сорок пять марок в пересчете по настоящему курсу. Позднее, если будешь хорошо работать, то жалованье повысится до шестисот рублей. Плюс обед и унтер-офицерский паек.

Это было очень соблазнительное предложение. Такое, что у Лены пересохло от волнения в горле. Ей хотелось без раздумий согласиться на эту работу, без шума швейных машинок, в чистом кабинете. Но понимание того, что она будет работать в администрации одного из отделений СС, тут же погасило мимолетную эйфорию.
Помогать немцам грабить и разрушать свою страну. Что может быть хуже? Только перспектива стать немецкой подстилкой, как называли сквозь зубы тех девушек, кто «гулял» с оккупантами. Она вспомнила ласкательное движение пальца Ротбауэра по ее изображению на карточке, и это воспоминание разрешило все ее сомнения.

– Мне очень льстит предложение господина гауптштурмфюрера, но…
– Лекарства и больница для немецких пациентов, – выложил Ротбауэр еще один козырь. В его голосе не звучало ни капли интереса к этому разговору. Будто он заранее знал, что она согласится. И она понимала, что сделает это. Потому что у нее совсем не было выбора.
Тем более, в рукаве у гауптштурмфюрера всегда лежал козырной туз – возможность проживать в этой квартире. По его желанию их легко могли выкинуть на улицу, а найти в разрушенном городе жилье – непосильная задача. Это было редкостью, что кто-то из местных жителей остался в своих комнатах в этих каменных домах в центре города, где в отличие от других районов по-прежнему было электроосвещение. И она не особо заботилась о дровах для отопления. Йенс закрывал глаза на тот факт, что она частенько забирала дрова из общей кучи в кухне.
– Твоя мать больна. Ей нужен уход. Ей нужны лекарства. Тебе не достать морфин сейчас. Даже на черном рынке. Сколько еще она продержится без него? Месяц? И ты будешь спокойно смотреть на ее мучения, Лена? Позволишь ей страдать от боли и голода? Подумай хорошенько, Лена.




/
_________________

Какой контраст 1 и 2 глав! Дух захватывает! Очень понравилась деталь, когда между Костей и Леной пробежала парочка - знак, что у них разные судьбы. Беспокойно за брата и племянницу героини, может быть, их уже нет в живых? Действительно, у Лены нет выбора. Она на новой работе встретит свою любовь?
Спасибо, Марина, строки полностью погрузили в атмосферу новой истории!
_________________

Ох, как же тяжело было жить в оккупации. Не сломиться. Тоже волнует судьба малышки.
Самое ужасное, что после войны, вернее, после освобождения, ей эта работа может сильно боком выйти, Сколько таких поломанных НКВД судеб. Сколько подпольщиков выжило в фашистских застенках и погибло в советских лагерях.
И при всем моем знании немецкого я не знаю, что такое Freiherr.
1942 - еще два года оккупации. Интересно, почему было оживление на фабрике?
___________________________________

Я так ненавижу войны. Моя родина 30 лет была в оккупации . И я знаю, что означает не понаслышке что означает сожженный дом. А что означает выживать я сама на себе испытала. Мне так жаль гл.героиню(((
Через что наши деды и бабушки прошли. И во что мы сейчас превратились.

Прекрасная глава. Слопала прямо. Жду продолжения.
_________________

Добрый вечер!!! Творческого вдохновения вам!!!! Принимайте в читатели)

Да, очень хотела показать разные настроения мирного времени и оккупации. Даже в мельчайших деталях.
До того, как стала погружаться в это, до конца не понимала, как это - когда у тебя на весь день только несколько картофелин, когда в доме холодно, а тебе нечем топить. Да и вообще когда твой дом уже не твой дом. И твоего осталось так мало...


О, я думала, это маленькая деталь так и останется незамеченной... Вот теперь я знаю, кто разглядит мои "закопанные детали"...
А они есть в небольшом количестве по всей истории.


Долго думала, как ответить на этот вопрос. Ведь оба ответы будут верны по сути. Так что - и да, и нет. Одновременно.


Уже писала выше, что тоже не совсем понимала раньше, каково это. А потом, чем глубже в историю, тем осознаннее. И тем страшнее...


Да, это так. Но с другой стороны - были и те, которые избежали этой участи, пройдя фильтрацию. Иначе у меня не было бы дяди...
Были перегибы, но были даже те, кто не при не очень чистой биографии умудрился притвориться партизаном, когда сам был совсем другой стороны. Суровая реальность.


Это ж титул - барон...
Раньше было титулом. Когда упразднили титулы в 1920-х (не помню точно), остались прибавкой к имени как знак принадлежности к привилегированному прежде слою общества.


Главное, чтобы мы помнили и сумели донести до наших детей, какое зло война.


Добро пожаловать!
_________________