Карта ролевой игры "Забытый мир"

*жарит на костре инквизиции зефирку* Эймер, ты страшный механик. Как думаешь, а если устроить вторую Масленицу, холода отступят?
Сольвейг, что же вы делаете со мной? Все чаще приходится напоминать себе, что среди множества талантов вы в первую очередь пират.

... и тот, кто ничего не хочет удержать, владеет всем.
©Эрих Мария Ремарк

Прав Деметрио, тысячу раз прав, говоря на страницах своего дневника об искусственной реальности с очерченными границами высоких каменных стен, реальности вписанной в плоскость пространства этого мира. За вратами Гнезда, вне правящих кланом законов ложь, предательство и ненависть – столь очевидные явления, как и гравитация. Стоит только подтолкнуть. Подтолкнуть, чтобы два взгляда встретились.
В этой жестокой и неприглядной обыденности среди чуждых моей семье душ, захватывает удивительное ощущение, будто он, смотрящий на меня считанные секунды незнакомец, взглядом срывает темную накидку и маску, видит сквозь светлую кожу, через эластичные слои мышц и кости грудной клетки. Нет сомнений, для него я живущий в стеклянной оранжерее цветок, от рождения защищенный от всевозможных ветров и холодов, быть может, капризная изнеженная орхидея, вместе с солнечным теплом и светом, впитавшая бескрайнюю заботу любящего садовника в золотой маске. В ответ не менее внимательно изучаю его, обычную потрепанную погоней сорную траву, неприметную, однако выносливую и способную найти в себе силы, чтобы перетерпеть удушливую жару и засуху, лишения скудной каменной почвы. По инерции либо из непреодолимого желания жить? Не понять, но у него такие глаза, будто колодцы с чистой холодной водой, завораживающие своей темной глубиной. В них можно утонуть неосторожно, пойти ко дну, захлебываясь эмоциями.
Меж тем актерское мастерство в моем спектакле – провал. Полнейший. Отыгрывает, однако ж, не покидает мысль, что на эшафот идут с большей охотой, видя в конце пути освобождение. А ведь такие как он знают, каждый вдох стоит того, чтобы рваться, не жалея собственной крови и сухожилий, выгрызать минуты и часы у смерти, заполняя событиями полотно своей жизни. Так что же? Неужели совсем не хочется? Иль ненависть настолько застилает разум? Ключ подобрать не могу, хотя во многом это уже привычно. Ненависть, страх, трепет – не имеет разницы по одному или весь коктейль разом. Само слово «Выжившие», вертясь на языке или гуляя среди раздумий, по обыкновению иной реакции не вызывает.
Преследователи оказываются весьма понятливыми, ретируются, не дожидаясь повторных объяснений, менее красноречивых, но вполне доходчивых, чем наверняка печалят воинов. Сопровождающие тени пристально следят за ними, пока рыночное многолюдье не стирает удаляющиеся фигуры, после чего обращаются ко мне с немым вопросом касательно судьбы «компаньонки», увы, так и не развеселившей своей игрой в постановке.
Будь рядом отец, не имеющий привычки проявлять милосердие к тем, чьи линии жизни не самым удачным образом пересеклись с моей, то единственно верным ответом было бы произнести короткое: «Вы знаете, что с ним делать». Но магистра нет. Нет немногим отличающейся от контроля опеки. Полная свобода, желанная. Вот только, решение принять я не могу. Словно опутывают чарами глаза эти карие, блестящие в глубине осколками души. Кровь там, где острые осколки сердце живое режут день за днем, а внешнее – пустое, порой и памятных шрамов не остается. Ты же хочешь жить, правда?
- Какие милые цветы. Разве можно наказывать за неосторожность их дарителя? – произношу обманчиво медовым тоном, обнимая полевой букет – яркие брызги радуги с красными, синими и желтыми головками на зеленых стебельках. Разделяющее нас расстояние тает с каждым шагом, намеренно неторопливым, чтобы пауза легким перышком чуть пощекотала нервы. И когда для фальши больше не остается места, с губ срывается надменное: – Ты ведь сможешь жить с мыслью, что тебя спасла ненавистная Безликая?
Не отвечай! Беги! Приподними юбки, без лишних слов не теряя драгоценные мгновения, бросься в толпу, в самую гущу, и не оглядывайся, моля своих несуществующих богов о помощи. Я не отправлю за тобой стражу, не останусь одна посреди рынка рабов без видимости защиты. Ну что же ты смотришь? Хочешь ответить?

Доми, подмоченная репутация в жизни полезнее праведных наставлений.
Скотти, меня скучно сжигать, ты же знаешь это... Особенно после твоих более интересных предложений.
И даже смотреть не смей на мою младшую сестру. Одним взглядом воткну все твои ножички тебе вдоль позвоночника.
Алессия, малышка, добро пожаловать в семью.

Скотти свет мой, я так жду эту нашу встречу... мечтаю о ней перед сном каждый день)
Эзз, и абрикосы Орички) Спасибо

Шахматы) Сольвейг, признаться, я полагала, что вам ближе карточный азарт.

А шахматы... что ж... мои черные и по закону жанра?)

Возвращаясь к своему обещанию) Вы баловали меня пирожными с перцем. Я, увы, не настолько кулинар.
Это всего лишь трубочки со сгущенкой

Сольвейг, сжальтесь, сколько правил мною уже нарушено?) Никаких отступлений.
Спасибо за букет, у полевых цветов особый сладковато-медовый аромат свободы.
И все же вы меня разбалуете своим вниманием)

В продолжение традиции...

Глаза понятней, чем слова,
Слова, порой, лишь смысл туманят…
А взгляд… Ну разве он обманет
Того, кто может в нём читать.

Глаза и шепчут, и кричат…
Они все чувства отражают,
Их тот, кто может, понимает…
Тот, кто умеет в них читать…

Дешевая уличная комедия в один акт, с легкой подачи моего воображения написанная на двоих, но, увы, не разыгранная по сценарию, потому что провинциальные подмостки ничто для актера по жизни, привыкшего к огромной сцене мира. Он признает лишь те роли, что выведены незримой рукой судьбы, что алой кровью чернил впитываются в бумагу чистовика. Без черновиков и репетиций. Так кто же ты? Кто? Комедиант, использующий красочную маску, отвлекая следами крови на обласканном солнцем лице и ярким безумием наряда, искусно скрывает под спасительным слоем истинную личину. Мастерски прячется настоящее за поддельным, напускным, но под абсолютной внешней невозмутимостью в лишенном солнечного света уголке души лавой кипят эмоции. Они та, почти задушенная собственными руками душа, что медленно умирает во мгле и холоде, остывает, чтобы превратиться в кусок чистейшего льда.
Я не знаю, кто ты, актер. Где родился и рос, какой путь прошел и сколько терний преодолел, от кого убегая, оказался на шумной базарной площади в таком виде. И вряд ли мне вытянуть хоть фразу, не сквозящую высокомерной насмешкой отважившегося подойти к самому краю Бездны. Беспечно, не представляя, какие монстры могут обитать в том мраке. Неужто сказок не читал, не слышал трепетного шепота легенд?
На вдохе срывается дыхание, шумный теплый выдох ударяется о металл маски, запястье жжет, покалывает, мурашки разбегаются под кожей. Это как движение пешки вперед к ферзю. Блестящее с точки зрения психологии развитие партии, ибо безумно хочется отпрянуть, сделать шаг назад, почувствовав за спиной стену из воинов теней. На месте остаюсь лишь от того, что неожиданность, переступившая черту дерзости, сковывает. Практически стихают звуки рыночной суеты и звон золотых монет, где-то далеко остается еще не принявший форму амирский песок. Их стремительно вытесняют искрящиеся над пеплом темно-карие глаза, словно желающие вступить в поединок с моей лазурью, и лишь одной мне различимые слова, произнесенные, пожалуй, чуточку зловещим и таинственным шепотом. Вызов брошен, фигура меняет белое поле на черный квадрат. В ответ... королеву на темное поле.
- Ты хочешь нагадать вторую встречу, оракул? – за холодом реплики скрывается дрожь голоса. – Тогда сейчас назначь это свидание и смотри...
Не просто так глаза имеют облик, не просто так их называют зеркалом души. От того и взгляд отвести – проиграть, упустить душу, едва начавший раскрываться цветок. Моя близость – твоя ошибка, незнакомец, изменчивость фортуны, что в чистовике выводит кровавые буквы сценария, разыгрываемого тобой на громадной сцене в спектакле длиною в жизнь.
- Смотри же, смотри внимательно, запоминай весь калейдоскоп оттенков радужки, - позволяю снисходительно и продолжаю: - и помни, что это последнее, что ты увидишь после того, как я душу твою прочту.

Сольвейг, вы же таки совсем не знаете приличную еврейскую девочку меня.
Я непременно запрошу ту мелочь незаметную, жизнь без которой невозможна.
И спасибо вам)

Сольвейг, в этом балете вы премьер) А ведь ради вас старалась, ради снов об алых парусах)

Жизнь — это соло на скрипке перед публикой, только играть учишься во время выступления.
Сэмюэл Батлер

Наивысшая ценность не в золоте, которое жар печи превращает в монеты с рельефом царственных профилей; не в скрытых в земле, едва досягаемых залежах эллиниума, что идет на создание удивительно прочных и легких вещей; не в парящей над морской гладью суше. Она не пришвартованный на пристани корабль, готовый пуститься в плаванье на край света; не драгоценные каменья, обработанные искусным ювелиром, чтобы сиять из объятий обрамления; не мраморное палаццо, окруженное пышной зеленью садов. Это все вторично, лишь подчеркивает истинную бесценность того, что, находясь внутри, своим безостановочным движением поддерживает жизнь. Кровь основа всего, право жить в морских глубинах или в условиях ледяного предела, возможность быть одновременно человеком и зверем, полукровкой.
Еще будучи ребенком, разбалованной вниманием и заботой пятилетней девочкой, любившей, играя в саду, в расположенной на краю обрыва ротонде, смотреть на круто убегающие вниз ступени города, улицы которого заполнены самыми разными людьми, я знала, что не такая, как все они. Иная благодаря ярко-алой, теплой крови с солоновато-металлическим привкусом, что на каждый удар сердца бежит от него по артериям. В ее состав входят бережно хранимые отголоски силы, одновременно дара и проклятия, что неоспоримо делает меня дочерью своих родителей, частью нашей семьи, безликой хозяйкой острова.
Пожалуй, от того я со свойственной оранжерейному цветку наивностью считаю верным положение тел в пространстве, глядя на мужчину, как и подобает согласно моему статусу. Привычка – это вторая натура, для которой слово власть не пустой набор сочетающихся звуков. Хочет он того или нет, однако ж истину эту простую признает. Кутается в свой образ актера, с большой сцены дерзит, пуская в ход яд слов, рычит диким хищником, да только в глубине души все равно признает очевидное.
Много ль театральных постановок ты видел, где одна сторона медали светлая, а другая тонет во тьме? Во многих ли из них играл?
Лицо незнакомца настолько близко, что, рассмотрев веер длинных ресниц, с оправы этой срываюсь в разгорающиеся все ярче, от угольков едва тлеющих до яростного пламени, глаз. В них глубина, что до дна души, где десятки кровавых порезов разной степени давности, оставленных клинком жизни и сшитых нитками собственного упрямого стремления выжить наперекор обстоятельствам. Да, сорная трава, так и было, уверена, тебя не раз пытались выполоть, вырвать с корнем из клумбы мира.
Я гадала, кто ты? Хочешь, расскажу?
- Принесите ожерелье, - глядя в оттенки горького шоколада, обращаюсь с приказом к воинам. – Живее!
Оба ни слова произнести не решаются, исчезают, оставляя нас в окружении вихря людей. А я все глаз не свожу с лица незнакомца, нисколько не пугаясь вида крови, чуть склоняюсь к нему, поднимаю ладонь и костяшками пальцев едва ощутимо провожу по щеке. Улыбаюсь под маской до удивления искренне, пропуская эту улыбку в голубые озера в прорезях пластины металлической.
С рождения меня окружают рабы. Некоторые их них безжалостно сломлены отцовским даром убеждения, что напоминают марионеток на невидимых ниточках, ведущих в руки хозяина Леонардо. А иные полны ненависти к своим татуировкам, властвующим островом господам и несуществующим богам, играющим по убеждениям темного люда судьбами. И те, и другие, в самых сладких, приторно-медовых снах видя волю, глядят снизу вверх.
- Ты знаешь..., - слова обнимают нежным шелком, а рука со щеки соскальзывает к шее незнакомца, тонкие пальцы рисуют узор на коже залитой солнечным золотом. – Я так на рабов смотрю...
Уверена, ты вольной крови, той самой в которой, уживаясь лишь благодаря хрупкому балансу, вскипают эмоции двоих: человека и зверя. Я знаю, ты оборотень. И свободу ценишь не меньше бегущей по венам жизни алой.
- А на тебя ошейник невольника я бы своими руками надела...

В нашей душе есть что-то такое, что непреодолимо влечёт нас к безумию. Каждый, кто смотрит вниз с края крыши высокого здания или через перила моста, чувствует хотя бы слабое болезненное желание спрыгнуть вниз.
Стивен Кинг

Я знаю о смерти чуть больше…
Порой экстравагантный в своих пристрастиях и слабостях Деметрио, находясь на тонком острие ножа, служащего границей для безумия, писал о ней в своем дневнике. Согласно виденью магистра у нее обтянутые бледной кожей руки с длинными и холодными, почти ледяными пальцами, заканчивающимися острыми ногтями. Те, впиваясь в тело жертвы, раздирают грудную клетку и вынимают пылающее в агонии последних ударов сердце, похищая вместе с ним жизнь. Разрывающиеся, словно тонкие алые нити, вены, хлещущая из зияющей черной дыры кровь. Секунды, чтобы попрощаться с каждодневно окружающим привычным миром, и падение туда, где все берет начало и находит конец. Затяжной полет в пространство, где пересекаются все существующие реальности, переплетаясь в клубок уроборосов. Она толкает в змеиный лабиринт безжалостно, заполняя тьмой, в которой свет разума угасает, порядок превращается в хаос древний, неуправляемый, губительный.
… чуть больше, чем нужно обычной девушке…
Ни капли плавности, выпад резкий, сильные и теплые пальцы обхватывают шею. Глаза расширяются, бирюза затапливает прорези маски, брызжет. Шок неожиданности – умело поставленный шах. Испуг мимолетен, как и желание поддаться ему. Хотел бы убить – сдавил бы до хруста, тоненькие позвонки в порошок, чтобы попытки сопротивления стали невозможными. Не оставлял бы времени на осознание и далекий, будто бы проникающий сквозь толщу воды, звук пересыпающегося золотого амирского песка.
Тише… Но все равно вырываюсь, царапаю руку, не доставая, увы, до лица.
Тише… Разве не этого ты искала, неумело полоснув ладонь по линии жизни?
Тише… Ты ведь знаешь, что бывает, когда сгорает кислород и опускается покрывало непроницаемого мрака. А пальцы все же холодные, словно ее. Шах и мат?
… обычной девушке с талантом боли.
«Я убивал, о нет, не праздной жестокости ради, изучая, совершенствуясь, ограняя вверенный мне алмаз, пробирался в мозг, куда ведут все нервные цепочки, чтобы подчинить себе жертву, но каждый раз терпел поражение. Рациональное – пустое. Калейдоскоп чувств, страхов, мыслей и мечтаний, составляющих душу со всеми ее тонкостями, вшит в стенки сердца, трепыхаясь бабочкой в груди. Владеющий им имеет истинную власть…».
Я вижу когтистую лапу, такую, как у хищной птицы, что отлитой статуэткой стоит на столе в кабинете отца. Леонардо зовет ее Мореной, вестницей смерти. Еще живое человеческое сердце на каждый удар сокращается мерно, но обреченно, чувствуя нависшую над ним тень. Прицеливаются заостренные, крючковатые ногти пернатой и вонзаются в мышечный орган. Кровь стекает дорожками вниз и срывается каплями. Смерть, душа улетает голубкой в Гайю.
Сон сменяется явью. Веки дрожат, медленно открываются глаза, встречаясь с сумерками. Ощущаю необъяснимую тяжесть, будто каждая клеточка наполнена сковывающим свинцом. Все так же неспешно обвожу взглядом незнакомое мне помещение ярких интерьеров: играющие бликами свечи, водопад синих шелковых занавесок, оставленную на столе маску. Мою маску. Дыхание перехватывает. А вот теперь страшно, испуг сгущается коконом. Привлекает внимание движение в глубине комнаты, где густота темноты зашкаливает, шаги в натянувшей нервы тишине, заполнившей все пространство. Робкий огонек расцвечивает – Эззелин.

Констанца, она и так довела судя по посту) Приятного пребывания на ОГ и интересного сюжета.
P.S. тебе срочно нужно завести брата рыцаря Королевской Гвардии) и троих детей. От брата.


Долгота у вас может и колымская, а широта крымская) Дарий, таки знаете, чем завлечь девушку. Я обязательно приеду, если вы лично покажете мне казематы))

Ведечка *обнимает кошака и целует в нос* хорошо отдохнуть тебе, дорогой. Жду тебя и уже скучаю)
*шепотом* Балабол, давай в отсутствие надзора закатим пати? Заработался же совсем ты)

*читает список на должность какбэмужа* Конс, троих или даже четверых можно вычеркнуть, ибо я ревниво буду плакать)

Жизнь — сплошное страдание, мир проклят, но все равно найдется причина жить....
Mononoke-hime

Разбив кривое зеркало дурного сновидения, шагнуть через резную раму в реальность, в комнату танцующих огоньков, бросающих вызов ночной темноте. Наспех сложить из обрывков ощущений картину незнакомой яви, в которую вписана родная фигура брата. Его лицо не скрыто металлической пластиной, однако ж, все равно маска, тронутая едва заметной улыбкой. Не могу прочитать эмоции, потому что он закрытая книга с зеленой бархатной обложкой. Эззелин, как и отец, умеет их сдерживать, прятать глубже дна насыщенного живого изумруда глаз, хранить в том уголке сердца, который защищен прочной стеной. Я смотрю на него, стараясь ухватить хоть отголосок чувств, способных приоткрыть мысли.
Ты злишься? Сердишься? Беспокоишься? Молчишь…
Мне страшно, пугает неведенье, растекаясь по телу напряжением и отбиваясь в висках. С облегчением едва слышно выдыхаю лишь тогда, когда, склонившись ко мне, Эззелин касается разбросанных на подушке волос, пропуская темные пряди между пальцев. Делает это нежно, бережно, словно я фарфоровая кукла. Аккуратно, едва ощутимо гладит теплую после сна щеку, вниз к одному из пульсирующих на шее центров боли, где под кожей сонная артерия.

Приподнимаюсь легко и свободно делаю глубокий вдох, корсет платья не стягивает, шнуровка ослаблена. Возвращаюсь в мыслях к лоскуткам воспоминаний, собираю воедино, по секундам отмеряя, восстанавливая хронологию событий. Играющий яркостью красок день, переплетение наречий на рынке, суета людского потока. И он, выхваченный из круговерти, чтобы столкнуться со мной. Букет, поединок слов и брызги эмоций. Финал очевиден, у дикой свободолюбивой кошки есть когти, что весомее маленьких шипов садовой розы. Полотно памяти сшито, грубыми стежками мгновение к фразе, жесту, ощущению, составлено вплоть до пелены тумана, из которого соткано сновидение.
- Я не знаю, - чуть рассеянно шепчу, слова изнутри царапают ноющее горло. – Он оборотень, - шут, шулер, вор, наемник? – Отребье, - подбирают наиболее подходящее на мой взгляд определение. – Я найду его и сердце из груди…, - злобное шипение прерывает кашель, который скребет стенки горла.
- Тише, - накрывая ладонь своей, Эззелин успокаивает, себя или меня, захваченную вихрем собственных эмоций.
В груди пылает пламя, сухими поленьями которому стенания и агония самомнения. Не просто задетого, раздавленного, растоптанного жестокой реальностью, показавшей, что на поверку я всего лишь слабый и хрупкий цветочек, которому так хотелось видеть себя горделивой розой, достойной своего правящего кланом садовника. Океан разочарования тянет на дно, душат подступившие слезы досады, обиды и жалости к себе. Неизбежные, непрошенные и предательские.
- Прости меня, - не найти сил, чтобы совладать с собой, остается лишь крепко обнять Эззелина, уткнуться в плечо и дать волю пламени в груди и слезам. - Прости, я…, - всхлипы мешают говорить, - я маленькая глупая девочка, прав отец.
Отец… Предки, ушла в полдень, а за окном уже зажглись звезды. Он, верно, не находит себе места, а слуги сбились в поисках пропавшей госпожи, которая... Которая невесть где, не может ничего вразумительно объяснить и плачет на плече того, кому ни за что не показывала бы свои слабости. Еще сильнее обвиваю руками шею, не желая лишаться его объятий, отпускать источник силы и уверенности, тепла и нежности.