Карта ролевой игры "Забытый мир"

«Все хорошо…» слова, которые мне нужно было услышать из его уст, чтобы, повторяя их про себя, идти за Амарой, не разбирая направления в паутине коридоров. Чтобы под мелодию будто бы догоняющего голоса смотреть, как женщина делает на незаконченном холсте несколько свежих мазков, разбавляя палитру, размазывает по моим рукам краски и вручает кисточку. Чтобы оглядывать галерею со смесью восхищения и изумления, скользить взглядом от стен к потолку и обратно, цепляясь за собранные в альбомы листы бумаги, разложенные в причудливом порядке законченные картины и их наброски. Удивительно, однако, совсем не то, что Эззелин талантлив в изобразительном искусстве, а то, что ни разу не упоминал об этом.
Моя мать рисовала, когда-то давно проводя часы в солнечной галерее, добиваясь идеального сходства портрета с оригиналом. Она любила рисовать своего мужа и моего отца, среди множества картин оставив ту, где суровый голубоглазый магистр теней представлен вместе с дочерью на руках, улыбающейся девочкой, играющей с посеребренным драконом. После смерти своей любимой жены Анны Леонардо приказал запереть галерею, чтобы та комната навсегда осталась лишь ее. Не унаследовав от матери ничего кроме внешности и то без цвета глаз, я пыталась рисовать, но моим портретам и пейзажам никогда не достигнуть того заоблачного пьедестала. Талант или есть, не в голове, а от сердца потоком несясь к кончикам пальцев, сжимающих кисть, или его нет, совсем нет, как в моем случае.
Я подхожу к одному из холстов и разглядываю картину – полупрофиль женщины с длинными волосами, белыми, будто снег на горных вершинах севера. От них веет морозом зимы, а от взгляда серо-голубых глаз – холодом эллиниума, что придает аристократичности. Она красива, с чем сложно не согласиться, признаваясь себе в том, что где-то на задворках теплится желание безвозвратно испортить ее лицо несколькими мазками кисти.
- Это жена господина Эззелина? – не оборачиваюсь к кухарке, произношу вопрос, чувствуя, что она рядом.
- Нет, госпожа, - тихо отвечает Амара.
Для меня ее слова тонут, теряясь в волнах негодования, которое, обретя материальную форму, взрывом ударило бы в стены поместья. Магистр теней приближается, не скупясь на эмоции, отражающие его далеко не радужное настроение. Успеваю обернуться прежде, чем дверь открывается и в галерею врывается весь ураган ощущений отца, за которым следует он сам. Процессию завершает спокойный как море в штиль Эззелин со следами красок на руках. Амара кланяется и бесшумно, в спешке покидает комнату.
«Все хорошо…»
- Отец? Что-то случилось? – не манерное, не попытка сыграть, в интонациях нет фальши.
- Ты ответь мне на этот вопрос, - голос поразительно, пожалуй, даже контрастно безмятежен.
Смотрю на него, в расплавленную бирюзу, клокочущую гневом и беспокойством, сглаживая свой градус плавления лишь тем, что я перед ним, живая, невредимая, перепачканная кобальтом. Перевожу глаза на брата, что едва заметно улыбается из-за спины Леонардо, и вновь возвращаюсь к отцу.
- Ничего, - шепчу тихо, царапая горло одним единственным словом.
- Повтори, пожалуйста, - просит мягко, словно бархатом касаясь, однако тон обманчив.
- Ничего, - послушно, громче и увереннее выполняю его пожелание, не лгу, ведь не смотря ни на что со мной все в порядке.
Магистр кивает головой, словно соглашаясь с ответом, быть может, даже принимая за чистую монету, что возможно лишь благодаря помощи Эззелина, его умению выглядеть убедительно, кутаясь в хрупкие иллюзии. Ураган запирается на дне души, в миг утихает, словно его и не было. Губы магистра изгибаются в искусственной полуулыбке, поверил или нет, но он видит меня.
- Сокровище мое, стремление учиться изобразительному искусству похвально, - знаю, ему предпочтительнее узреть дочь с кистью или пяльцами, спокойнее, - и если уж тебе так хочется рисовать, то стоило попросить меня подыскать учителя, а не злоупотреблять радушием Эззелина. Поэтому поблагодари брата и попрощайся, нам пора домой.
Шах и мат, бессильное ощущение, будто бы я снова семилетняя девочка, которой нужно руководить, контролировать каждый шаг, отмеряя свободу лишь в рамках воли магистра. Словно он не хочет замечать, как душит теснотой этой золоченой клетки, не давая сделать ошибку и извлечь из нее урок, оберегая и защищая оранжерейный цветок, чтобы в итоге любое вмешательство из вне могло ранить и причинить боль.
- Да, отец, - не перечу, окуная кисть в воду, смывая краску и уже чистой возвращая к другим, бросаю взгляд на брата, который, не вмешиваясь в беседу, следит за всем, скрестив руки на груди. – Спасибо, Эззелин, - глаза задерживаются на нем чуть дольше нужного.
Вслед за тенью в плаще иду по коридору в зал, где уже ожидает прислуга, предусмотрительно забравшая из спальни маску и накидку. Она помогает мне завязать ленты металлической пластины, после чего прощаюсь с братом. Ему что-то говорит Леонардо, но я не слушаю, не хочу, едва удерживая внутри волны своего настроения. Выхожу на крыльцо, в темную прохладу сада, где ожидает паланкин, делаю глубокий вдох, впуская в легкие свежесть, которая не может вытеснить из разума усталость перегрузки. Мне нужен отдых.
- Маргарита, - уже на полпути к дому магистр берет меня за руки, заключая их в объятия своих, говорит снова мягко, но с нажимом, стараясь донести до ребенка истину, – Эззелин будущий магистр, у которого свои обязанности в клане и не так уж много свободного времени, которое ему наверняка хочется провести с женой, а не тратить его, забавляя тебя.
- Я понимаю, обещаю не докучать брату, - произношу, скрыв глаза за веером ресниц.

Не знаю, что лучше — зло ли, приносящее пользу, или добро, приносящее вред.
© Микеланджело Буонаротти

Передо мной на столе распечатанное письмо принца Аслана и открытый дневник магистра Деметрио. Последние дни и страницы, в которых жажда раскрыть свой талант распускается цветком безумия. Он горел яркой свечой, сделав много для семьи, сжигал себя беспощадно, не жалея, расплавляя воск. Помешательство не ценит жизни. Предок умирал не в зале Ордор-Тан-Наннум, его кровь не растекалась по лабиринту борозд алтаря. «Огонь изживает себя» так говорил отец о смерти своего дяди. Едва касаюсь ветхой от времени, пожелтевшей бумаги, провожу пальцами по неровным строкам. Значит ли это, что красная нить моей судьбы из-за слабости пряжи перетрется в том же месте?
Я обещаю вам, магистр, быть осторожной.
То, что случилось на рынке – урок для растерявшейся девочки. Доказательство того, что мне нужно изучать свои способности, оттачивать алмаз до блеска, чтобы он засиял, заискрился переливами граней, став умело используемой силой. Я раскрою ее через бегущие по паутине нервов ощущения, как и Деметрио, сумевший с помощью дара забирать чужие жизни.
Поворачиваюсь к обрамленному красным деревом зеркалу. Мое отражение повторяет улыбку, послушно поправляет сапфировую диадему в волосах и синее платье с серебристыми вставками. В последний момент срабатывает въевшаяся под кожу и просочившаяся в кровь привычка всегда брать с собой маску и черную накидку. Нисколько не уверена в том, что не придется выходить за пределы садов на шумные, полные людей улицы, потому что маршрут не оговорен.
Азула тенью следует за мной через парк к условленному месту у фонтана, выполненного в виде бескрылого ленточного дракона, выпускающего изо рта вверх потоки воды. Одетый во все белое, контрастирующее с поцелованной южным солнцем кожей, политический заложник из Амира прохаживается вдоль мраморного бортика. Спешу к нему в надежде, что не заставила долго ждать.
- Добрый день, принц Аслан, - возможно в его мире более приемлемым было бы иное приветствие, но я не хотела ошибиться.
- Рад встрече, - произносит брат шаха, и его губы изгибаются в приятной, теплой как амирское солнце улыбке.
Удивительно, как обманчива внешность, не хуже маски скрывающая истинную сущность. Я увидела ее ночью в его покоях и не смогла остаться равнодушной. Он, настоящий монстр среди света белоснежного дворца, был прекрасен в своей жестокости к рабам, по-видимому, считая их разменной монетой настроения. Красота вызванных болью эмоций то, что, несмотря на все различия, как мне кажется, роднит наши души.
- Вы желаете прогуляться по саду, или в город? – задаю вопрос, помня о том, что по воле отца покинуть Гнездо теперь могу только в сопровождении кого-то из семьи, словно нуждаюсь в надзоре. Благо, принц Аслан, пусть и не являясь представителем клана, в какой-то мере больше, чем обыкновенный гость.
- Я бы с радостью посмотрел город.
- Тогда с вашего позволения предложу поездку в паланкине.
Говорить сразу напрямую о причине встречи не решаюсь, по правде даже не хочу, предлагая принцу приятную беседу и экскурсию. Из паланкина удобно рассматривать окруженные зеленью виллы богатых людей; не сохранившую и следа пожара арену, где проводятся гладиаторские бои; ремесленные и торговые улочки. Слуги позаботились о вине, спелых сочных фруктах и сладостях, лучших из тех, что удается привезти из Амира. Мне хочется, чтобы добровольный пленник чувствовал себя как можно комфортнее на чужой земле, хоть сердце его наверняка безутешно и рвется на родину.
Время летит незаметно, непринужденно, меняя темы и пейзажи вокруг. Паланкин лодкой в человеческом потоке выплывает на площадь, именуемую рынком живого товара. Понимаю это, ощутив резкую смену эмоционального фона вокруг. Здесь превышена концентрация безысходности, опустошения и бессильного гнева. Попавшие сюда априори не могут быть счастливы и довольны своей участью. Порой они даже пытаются бежать, за что их прилюдно наказывают хозяева-купцы руками надсмотрщиков. Свидетелями этого мы и становимся.
- Стоять, - произношу громко и четко, рабы тут же замирают, осторожно опуская носилки на камни дороги.
Смотрю на то, как со свистом рассекающая воздух плеть гуляет по спине невольника, разрезая кожу до крови и оставляя после себя алые полосы. Вижу в этом что-то художественное, хотя по правде куда больше завораживает нависшая над площадью эмоция – боль. Она, вспыхивая на каждый новый удар, пульсирует, стремительно ползет по нервам, захватывает разум и срывается с губ криком.
- Нравится? – спрашивает принц Аслан, склонившись ко мне.
- О да, мурашки бегут по коже, - признаюсь, не сводя глаз со зрелища. - А вам? – все же отрываюсь, чтобы встретиться с ним взглядом.
- Приятнее самому участвовать в развлечении и держать хлыст в руке, - темные, карие зрачки загораются огоньками.
Сейчас или никогда. Иного момента может и не представиться. Мой черед придвинуться ближе и спросить чуть взволнованным шепотом:
- А вы могли бы пытать не развлечения ради, а по просьбе?

Всем сердцем верю в это. Спасибо за ваш пост, и за цветок. Ответ уже пишу.

Жизнь не говорит тебе ничего, она все показывает.
© Ричард Бах


Взятые Асланом из вазы ягоды растекаются алым соком, ароматная сладость которого наполняет легкие. Он волновал меня еще тогда в ночном представлении с рабами, будучи тьмой в клетке белого дворца. И сейчас продолжает волновать моих демонов, тянущихся к его мраку из глубины моей души и желающих боли, как ключа к силе, к власти над своим даром.
Взгляд из-под веера ресниц в глаза, в темные амирские колодцы, дна которым нет. Мрак в них густой, как сливки, беспросветный, от чего в груди с трепетом бабочки замирает сердце. Однако не от страха, переполняясь восхищением, в котором тонет врожденное недоверие ко всем, кто не является частью клана, не прячет себя за серебристым металлом маски и под черным плащом. Принц Аслан другой крови, жаркой, южной, пропитанной светом Санвы и расплавленным золотом песчинок пустыни. Такой удивительно притягательной крови, что хочется доверять ему.
Он никогда не станет тем, кому я смогу верить так же безоговорочно, как отцу, Эззелину и всему совету, никогда не достигнет того заоблачного пьедестала, однако же, прекрасно осознавая все это, я вручаю амирянину заветный ключик от темницы своего безумия, полагаюсь на него. Протянув руку, я касаюсь длинных ухоженных пальцев принца, скольжу по ним к ладони. Его кожа солнечная, заметно контрастирующая с молочным оттенком моей.
- Вы художник, пусть не в самом традиционном смысле, - замечаю тихим чуть взволнованным голосом, чувствуя подушечками пальцев линии на его ладони, поглаживая. - Что бы вы сказали, если бы холстом захотела выступить я? – слова озвучены, и лишь секунды отсчитывают ожидание ответа.
Согласится ли он? Или посчитает, что принцесса требует слишком много? Непозволительно много…

Говорить о смерти со знанием дела могут только покойники
Лешек Кумор

Внутри паланкина безмолвие, образовавшаяся вакуумная сфера среди шумной суеты торговых улиц. В груди свернулся уроборос эмоций, так неприятно сдавливая её, что дышать становится тяжело. Едва заметно, однако вполне ощутимо дрожат пальцы, вцепившись в спелый абрикос вовсе не изящным движением. Не знаю, видел ли, сама же глаз на него не поднимаю, не могу, лишь позволяю себе впитывать то негодование его, что среди иного различаю отчетливее всего.
Змея в груди шевелится, от чего яд ощущений растекается, отравляя. Непривычно, неправильно, потому что вне рамок. Он чужой, принц далекого Амира, что вырос на бескрайних песках под сиянием двух солнц. Иной крови, не благословленной дарами древних и не ведающей ненависти магов. Не часть моей семьи, являющей собой мир, вписанный в фигуру окружающей Гнездо реальности. Так почему же, почему я реагирую так остро, разумом прекрасно осознавая это, но сердцем упрямо желая коснуться его тьмы, густой, многогранной, манящей, чем-то родной.
Не понимаю. Его, себя, бессильно злюсь. Впервые в жизни хочется извиниться, толком не представляя за что, невзирая на гордость, переступая через нее, еще больше размывая границы. Это уже слишком, от того и храню молчание, чтобы не вырвалось ненароком, пока паланкин пересекает пейзажи сада. В конце пути после слов благодарности принц Аслан обещает ответить завтра на мой вопрос.
Вопрос неразумного ребенка, который, не утруждая себя глубинным, читает полученное письмо. Уже узнаваемый почерк льется, перетекая из одного завитка в другой, из фиолетовых чернил в алеющие следы крови на бумаге. Скольжу взглядом по строкам внимательно, лишь сейчас осознавая то, чего не хотела замечать все это время, желая видеть в амирянине того, кто поймет всю тьму, привнесенную даром в мою душу. Горькие мысли, тяжелые.
Признай же, признай, он другой.
С детства я привыкла к данности, в которой мир представлял собой четкое расслоение на безликих господ, их слуг и безвольных рабов. Мы виток эволюции, смотрим с высоты своей ступени, с террас вниз на раскинувшийся у подножия личных владений город, вершим суд, храним законы, правим. Лишь жизни выживших бесценны, до удара сердца, до вдоха, до мгновения, а остальные всего то разменная монета.
Я никогда не жалела тех пленников подвалов, играть с которыми, используя силу своего таланта, мне позволял отец. Не испытывала сострадания к тем, кто корчился передо мной от боли и молил о смерти. Я не считала грехом убийство чужака, ни разу и в мыслях не обвиняя своих братьев и сестер в кровожадности. Мне нравилось то, что я делала, нисколько не мучили демоны собственных поступков, которые кто-то иной вполне мог найти верхом извращенного восприятия реальности и ее канонов.
Принц Аслан не настолько в согласии со своим душевным мраком, чтобы считать себя вправе вершить чужие судьбы, отмеряя отписанное рабам. Однако же он все равно выступает вестником смерти, разрывая свою душу противоречиями. Он беспокоится обо мне. А я не боюсь боли как таковой, как эмоции, физического ощущения, потому что она часть меня, каждой клеточки тела. Она всегда будет во мне, со мной до полнейшего безумия, до последнего вздоха. И цену жизни я знаю, вес души, которую не хочу сводить с ума, обрекая на очередные метания. Он иной, что стоило разглядеть раньше.
И все же неправильно, невообразимо неправильно думать в первую очередь не о себе, а о нем.
Знаю, но все же делать следующий ход не решаюсь.

Сансара — очень ненадёжный мир:
- любая встреча заканчивается расставанием;
- любое накопление заканчивается растратой;
- любой взлет заканчивается падением;
- жизнь каждого заканчивается смертью.
Геше Джампа Тинлей, «Сказка о Птице-Бодхисаттве»

Место действия: Миры где-то на пересечении двух линий бесконечности
сотканные из паутинок фантазии, тумана сновидений и звездной пыли...

Сколько зим, сколько лет, столетий и жизней. Долгие густые, как сливки, ночи, серая череда текущих ручьем дней. И спасения нет.
Один из витков – комната со стенами из грубой каменной кладки и высоким потолком полусферой. Канделябры с застывшими восковыми слезами, гобелены, переплетающие пестрые алые и желтые нити, обитое бардовым бархатом кресло с удобными подлокотниками. Тепла не хватает, от того все краски в ней кляксами из горячей палитры. В окне лазурный прямоугольник чистого неба, сияние солнца, робкими лучами крадущееся по полу, но не достигающее висящего напротив зеркала.
Ненавижу. Его тяжелую филигранную рамку, овальную форму, очерченную плавными линиями. Его серебристо-серую переливающуюся поверхность, складную и прохладную. Ненавижу до умопомешательства, до дрожи в пальцах, до желания сжать ладонь в кулак и со всей силы ударить в центр глади, чтобы побежала сетью трещин, брызнула кусками стекла и посыпалась на пол. Как же часто в порыве бессильной ярости хотелось разжечь костер побольше да повыше и бросить его с размаху в пламя, предать танцующим языкам как жертву. Только, увы, она ничего не изменит, ибо проклятье сильнее.
Уже который час неторопливо меряю шагами клетку в башне, чувствую себя канарейкой, которой безумно тесно и душно, места мало. Заперт мой вечный дух в хрупком смертном теле, вшит невидимыми нитками в канву этой реальности, привязан к проклятию в виде зеркала на стене. Обрезаны крылья всевластия и всесилия, лишь в глазах своих драконьих вижу ромбовидную оранжевую радужку, что теперь напоминанием о далеком времени безграничной свободы.
Как же сладко, до боли в слабых руках, когда ломкие ногти вонзаешь в кожу, до трепета волнующе быть сущностью эфирной, бестелесной, парить среди облаков, управлять стихиями: ураганами, землетрясениями, потоками лавы и набегающими на берега волнами цунами. Ныне невозможное, не стирающееся воспоминание, наказание, чтобы проклятые не забывали, чего сами себя лишили в распрях богов. Невыносимая пытка, до навязчивой болезненной идеи вырвать из себя память, всю до последней крупицы.
- Ариартос…
Имя древнее как само мироздание, как звездная пыль, что миллиарды лет зажигала в холодной тьме вселенной огонь звёзд. Голос не из этого мира, из иной, не доступной мне реальности, оттуда, где появляются фиолетовые глаза драконьи. Смотрят они жаркой южной ночью, той самой, в которой давно сгорела ненависть, и теплится лишь единственная искорка – желание покоя вечного. Оно не просто знакомо мне, идентично моим мечтам.
Несколько шагов к зеркалу глаз не сводя с лица в раме. Коснуться бы, провести бы указательным пальцем по теплой бархатной коже линию, спуститься бы от скулы по щеке к подбородку, согреться бы теплом дыхания, утонуть бы в нежности коралловых губ, сжать шею до хруста, чтобы навсегда обрести покой. Однако ж рука встречает преграду из лунного серебра. Насмешка богов. Их проклятие.
- Впусти меня в свой мир, - царапаю бессильно гладь.
- Невозможно это, тебе известно, - звучит ответ, злорадствует все еще надменным взглядом прожигая, а после все же просит, - расскажи мне, какой он, твой мир?
- Хорошо, - направляюсь к креслу в центре комнаты-башни, сажусь лицом к зеркалу. – Слушай… Суровые, изрезанные ветрами каньоны, скалы, обточенные упрямой соленой водой и витражные дворцы, что балансируют на грани. Север дышит холодом, а юг зноем, на пересечении их водоворотами вьется стихия… Когда-то, и мы так могли…
- Давно, и словно не с нами… Как же мне все это опостылело: солнце за пеленой смога, муравейники мегаполисов, чума людских душ и чечетка их сердец, душно…
Существовать – усилие воли, которой так мало в наших телах-темницах. И вновь тишина сковывает льдом, молчим, лишь ткань тяжелая шуршит приглушенно на каждый шаг, что ведет друг к другу до границы в резной раме. Снова привычно с силой ладонь в зеркало вжимаю, что с той стороны повторяет скованное божество с глазами индиго. Рука к руке, а между ними стекло, но кажется, что оно тает, позволяя уловить малую толику тепла, что дает прикосновение. Так хочется, чтобы это стало явью, однако миры опять переворачиваются.

Ничто не производит столько мрака, сколько ум человеческий, рассуждающий обо всем по земному и не принимающий озарения свыше.
(Св. Иоанн Златоуст. Бес. на Ин. XXIV, 147).

Девочки любят играть в куклы. Она, подаренная отцом, сидит в углу на невысоком мягком пуфе и смотрит немигающим взглядом. Так похожа на меня: большие чуть раскосые глаза с яркой бирюзовой радужкой, коралловые губки на бледном алебастрового цвета личике. Темные завитые в локоны волосы, точь-в-точь как мои. И небесного оттенка платье с золотистой лентой на талии. Выполненная из хрупкого легкого фарфора игрушка с механизмом внутри, что позволяет ей ходить. Красивая, дорогая в золотом эквиваленте.
Беру куклу в руки. У нее даже нет имени. Не играется мне с неживыми, бездушными. Пустые они, не ровня настоящим, от того без сожалений пальцы ломают шестеренки. Жертвую малым с большими надеждами. Зеркало ловит отражение: девочка с куклой, будто оригинал с копией. Улыбаюсь себе, своим мыслям, что несколько дней в голове рисуют картинки и проговаривают слова. Не могу я бездумно вышивать золотом розы и лилию на канве, рисовать пейзажи, сжимая в руке кисть. Не та дочь, что примет тесноту своей золотой клетки за должное, не пытаясь быть полезной семье.
Я знаю театр. Увиденная фальшь внешне ничем не уступает правдивости, а заглянуть внутрь способен далеко не каждый искусник. Моя роль приготовлена, разучена, повторяю ее про себя, прижимая к груди игрушку, и в сопровождении охраны иду через парк. Декорации выступают из пышной зелени. Поднимаюсь по ступенькам, толкаю дверь – сцена. Комната не так роскошна, как гостиные мраморных палаццо наших семей, однако, изысканный вкус не обходит ее стороной. Механик должен быть здесь.
Заметив Эймера, снимаю маску, чтобы мог видеть мое лицо. Не так страшно, как в первый раз, но все же немного волнительно, непривычно, однако необходимо и, надеюсь, оправдано. Он встречает гостью, на короткое мгновение задерживается на кукле, перед тем как поклониться. Помнит, что звать нужно по имени. Прихоть? Возможно, механику все еще так кажется.
- Добрый день, Маргарита, - Эймер приветствует ровным голосом без ноток радости.
- Надеюсь, не помешала? – вопрос-вздор, по-прежнему не знаю, в чем заключается его работа, не стремлюсь даже, ведь встреча все равно неизбежна, когда столь желанна.
- Нет что вы, - разумно, логично, иного ответа и не жду.
На письменном столе громоздятся книги. Стопки пестрят старыми фолиантами с пожелтевшими страницами, вытертыми углами обложек, каких полно в библиотеке. Читаешь и не понимаешь, будто нераздельно смешаны в них магия и наука, слиты в единое, великое. И картинки сплошь чертежи. Такие же он рисует на больших белых листах, разбирается. Уверена, что создает что-то очень важное, сложное, раз клан не скупится и отгоняет прочь мнительность и скрытность.
Занавес поднимается, на сцене безликая в роли, которую в детстве не исполняла, предпочитая куклам иные забавы. Подхожу ближе к Эймеру, протягиваю ему игрушку. Удивляется, но виду не подает. Принимает из моих рук, назад уже не отдать.
- Сможешь ее починить? Элия, - имя придумано случайно, для достоверности, чтобы подчеркнуть то, как дорога вещь, - раньше ходила, но служанка ее уронила, что-то сломалось.
По правилам игры отказать механик не может.

Никогда не забывайте, что вашей коронации аплодирует та же самая толпа, которая будет рукоплескать и вашей казни. Люди любят шоу...
Терри Пратчетт

Механик принимает негласные правила спектакля, словно хамелеон соответствующий цветовой палитре декораций сцены, и играет свою роль безупречно, без фальши, не переступая черту приторной лести. Он расстегивает платье куклы, аккуратно обращаясь с вверенной ему вещью, до которой мне абсолютно нет дела. Пусть хоть трижды она будет испорчена. Я слежу за тем, что в силу образа жизни увидеть выпадает не так уж часто: уверенными движениями сроднившихся с филигранной работой рук и сжимающими шестеренку длинными пальцами с погрызенными, ногтями. Привычка эта, безусловно, скверная, однако такая настоящая, живая.
Мне нравится смотреть и одновременно собирать по крупицам пазл заполнивших комнату эмоций, вновь ощущая ее – светлую, солнечную энергетику. Чувствую, что в госте из Амира что-то есть, но, увы, понять пока не могу. Именно поэтому я сломала куклу и пришла в дом для гостей, поэтому не госпожа Сенза Вольто, а Маргарита, девочка с доверчивыми лазурными глазами.
Устроенная мною поломка устранена быстро, шестеренка вновь вправлена, занимает законное место в механизме – и кукла оживает. Моя фарфоровая копия идет, если так можно сказать о жалкой попытке сымитировать толику жизни. Еще одна причина предпочесть игрушки с душами и сердцами, многогранные и способные на неповиновение, но куда лучше разыгрывающие свою роль в представлении. На куклу же, по правде, даже глядеть противно, однако губы все равно изгибаю в улыбке благодарности, потому что так сделала бы девочка, которая рада видеть игрушку починенной.

Слово «маг» неприятно режет слух своим звучанием. Перед глазами сразу же предстают те жуткие сложенные из цветных камушков мозаичные картины в одной из галерей палаццо. Травля – то, что они сотворили, испачкав в крови руки исполнителей своей воли. Вполне оправдана мягко говоря неприязнь. Не знаю, замечено ли это Эймером, но думаю, что нет, хотя пауза после предложения затянулась, глаза механика обращены ко мне, а руки вновь осторожно держат куклу, больше не пытающуюся неуклюже ходить.
- Ты сделаешь Элию настоящей? – спрашиваю, взвешивая за и против, ведь для того, чтобы получить новую живую игрушку, мне всего то нужно купить на рынке раба со сломленной волей или же выдрессировать самой.
- Не совсем, - уточняет механик и спешит разъяснить на примере, снова поддевая специальным инструментом на спине куклы пластину, которая скрывает механизм со множеством причудливых деталей и шестеренок. – У нее же нет живого сердца, поэтому настоящей она не станет никогда, внутри всегда будут эти механизмы, но она начнет двигаться более плавно, походя на человека
Понимая, о чем говорит Эймер, я не задерживаюсь на куске фарфора хотя бы потому, что кукла мне попросту ни к чему. Цепляюсь за мысль о живом сердце, теле, в котором под теплым слоем кожи среди мышц и сухожилий по венам течет алая кровь, храня в себе врожденный талант. Близкое родство внутри клана – это и дар, и проклятие, все зависит лишь от перста судьбы. А уж она любит непредсказуемость игры.
- А если бы было живое сердце? – образ девочки-Маргариты трещит по швам, на что не обращаю внимания слишком занятая внезапной идеей. – Скажем тело без одной конечности?
Кажется, беседа будет длиннее и, пожалуй, даже содержательнее, чем я предполагала. Напрочь позабыв о своей роли, направляюсь к ближайшему креслу и сажусь, устраивая руки на подлокотники. По развороту открытых книг и чертежам вижу, что обычно это место занимает механик, когда, находясь возле письменного стола, работает над тем, за что платит клан. Будь я в полной мере гостей дома, то выглядело бы несколько неучтиво, но в данном случае Эймер воспринимает все как должное, ни на йоту не изменив своего настроения.
- Нуу… думаю, это реально, - как догадываюсь при определенных условиях, но перебивать и заваливать вопросами не спешу. – Только…, - он пожимает плечами, - не обойтись без мага, а я обыкновенный механик.
И снова это слово, одно упоминание которого малоприятно, не говоря уже о возможности гостя с проклятой силой чародея. Однако на другой чаше весов тоже не мало, настолько, что не в моих правах принимать подобное решение. Уверена, гость из Амира догадывается об этом, но говорить все это Эймеру, конечно же, нецелесообразно, лишняя для него информация, поэтому с милой улыбкой на устах смотрю ему в глаза, спокойные и голубые как море в штиль, и произношу:
- Обыкновенный ли?

- Кто же мы теперь?
- Монстры, запертые в клетке собственного безумия.

Место действия: Миры где-то на пересечении двух линий бесконечности
сотканные из паутинок фантазии, тумана сновидений и звездной пыли...

Ты невесомый призрак всего и ничего, сущность, способная быть везде и одновременно нигде, ты душа, ты божество. Эти слова – мое самое первое и яркое воспоминание с сотворения времени и пространств миров, моя самая первая ложь. Я всего лишь иллюзия, которую невидимая рука вырывает из оков одного тела, разорвав все образовавшиеся связи, чтобы перенести в иной мир за стеклом и небрежно зашвырнуть в другую тюрьму костей и плоти, вытеснив из нее душу истинного владельца.
То тело было крепким, мужским, а это… Тонкие детские пальчики, вцепившиеся в плюшевого медвежонка, руки дрожат, отбивает чечетку сердце. Лишь распахнутые драконьи глаза полны покоя. Лазурь над головой контрастирует с грязно-серой массой города, который оглашает вой сирены, оповещающей о том, что с неба летит смерть. До слуха доносятся звуки взрывов, сотрясающих не только воздух, но и бетонные стены зданий, даже земля под ногами трясется.
Страшусь ли я? Нисколько, я та стихия, что дыханием своим создает и разрушает. Боится хрупкое детское тело, которое мне нужно взять под свой тотальный контроль.
Оглядываюсь с презрением, брезгуя этой реальностью не меньше, чем остальными, ища взглядом то, что появилось здесь вместе со мной – проклятое зеркало в резной раме. Его нигде нет, словно растворилось, исчезло, размежевав душные, как кельи затворников, миры-темницы и забрав с собой пленника по имени Таксиархис. О нет, не стоит ожидать такой благосклонности от вечных тюремщиков, эта роскошь им не ведома.
Направляюсь к ближайшему из строений, зияющему несколькими этажами дыр разбитых окон, уверено шагаю по брызгам стекла, не обращая внимания на визг шин за спиной и мужские голоса. Оборачиваюсь лишь тогда, когда руку выше локтя сжимает кольцо пальцев, не давая сделать и шаг в сторону парадной.
- Что ты здесь делаешь? В городе экстренная эвакуация, - перекрикивая вой сирен и сыплющееся с небес будущее, военный тащит к грузовику с расцветкой хаки.
- Отпусти меня немедленно! – ребенок не может так приказывать, выплевывать слова, угрожающе шипя словно ядовитая змея, но Ариартос может.
Человек в форме замирает, широко раскрыв глаза в изумлении, всего миг смотря на меня прежде, чем совсем рядом раздается взрыв, прокатившись ударной волной и трещинами побежав по стенам здания, которое того и гляди рухнет, обернувшись кусками бетонных плит. Градом брызжут осколки и режут, кровь тонкой струйкой сочится из раны на предплечии, стекая к девичьей худой ладошке. Пользуюсь этим, дернув руку, выпутываюсь из захвата и бегу прочь, к парадной, по лестнице вверх, перепрыгивая через скачущие под ногами ступени. Туда, куда манит провидение, распахнув золотые крылья и полыхнув в сознании огнем «Иди…», и пусть всё позади обратится пылью...
Толкаю одну из дверей, вхожу в пустую комнату под ветхой крышей. Оно – здесь. Зеркало лежит на полу, ловя касания теплых лучей солнца и отбрасывая их вверх в решето потолка. Я подхожу к нему, сажусь рядом и дотрагиваюсь до серебряной глади. Желание знать, что по ту сторону жгучей лавой разъедает изнутри, клокочет в горле и словами слетает с губ.
- Я хочу увидеть…
Не запоминая череду превращений и физических воплощений, вижу в зеркале глаза и поджатые губы тают в улыбке. Радуюсь? Несвойственно, скорее испытываю облегчение от того, что одиночество не стало моим уделом и карой, заточенное божество, находясь в другом мире, как и прежде делит со мной томление и безумие, медленно сходит с ума в жажде смерти, как благословления отца нашего Хаоса. Иль Марса? Ему дают множество имен, приносят сотни кровавых жертв и трепещут. Не меньше когда-то страшились и нас.
В тишине летят минуты, но мне ли, сущности, во власти которой бессмертие и вечность, их считать? Мне ли волноваться, слушая, как разрываются сброшенные с самолетов снаряды, стремясь сравнять город с землей? Мне ли опасаться, что рухнут перекрытия потолка и погребут под завалами? От одной мысли тянет рассмеяться, захохотать в голос, однако это разительно отличается от того, чего хочет тело семилетней девочки, захлестывая эмоциями словно вспарывающая прибрежный штиль волна цунами.
- Убит? - смотрю, как рисует на полу символы, используя алую кровь, и равнодушно интересуюсь.
- Да, - произносит в ответ так же ровно, ибо не в наших правилах жалеть о малом, после тысяч, что окрашивали землю в багровый.
- Завидую ему, - в словах сквозит горечь полыни, а после все же заливаюсь смехом со звоном истерики, беру зеркало в руки и сажусь удобнее, спиной касаясь стены и начинаю повторять орнамент рун кровью, что стекает с кончиков пальцев. - Снова близко и невообразимо далеко, будто невозможный сон, что никогда не вспорхнёт явью?
- На этот раз ближе, - закончив рисовать, поднимается и подходит ближе к грани между нами, жадно смотрит в драконью радужку. – Божество готово к избавлению?
- Как никогда…

Дорогой Ведя, сегодня, 17 октября в теме обсуждений игры Забытый мир, появился первый пост.
Это можно назвать стартом игры, которой сегодня два годика. С чем мы, игроки, и хотим тебя поздравить.
С Днем Рождения твоего мира, Ведущий! Спасибо за этот восхитительный проект, подаривший столько ярких впечатлений.


коллаж леди Лесандры Элефтари

Поздравление Эззелина Сенза Вольто
Хочу поздравить, не сколько игру, сколько ведущего, человека с неиссякаемым запасом фантазии и терпения. Мы все разные, амбизиозные, эгоистичные, взрывные или наоборот слишком спокойные, с бурной фантазией иногда выходящей даже за границы того волшебного, что дарит нам Забытый мир. Но у Ведика хватает терпения на каждого, к каждому у него находится подход и нужные слова. Поэтому хочу пожелать ему еще большего запаса терпения  и фантазии, для создания  Эпизодов и квестов, чтобы "дрыны" были еще "сучковатее" и "коряжестей", а игра благодаря ему становилась еще увлекательнее. Огромное спасибо тебе, наш хвостатый товарищ, за то что ты внес что-то новое в мир ролевых на леди, за то что дал мне возможность реализовать себя от пяток до макушки, за знакомство с Сестрицей, Оричкой, Эймом, за вредную Майку, по которой я переодически скучаю, за Эльку которая эту скуку быстро разгоняет. За Ханю, Даричка и Амашу моих любимых болтунов в чате.     

Поздравление Брейдена Ферранта
Поздравляю всех, кто вложил душу и сердце в этот мир.
Пусть он полнится грандиозными идеями и невероятными воплощениями.
Удачи всем и вдохновения в игре.

Поздравление Гектора Стального
С днём рождения, ЗМ! Знаю, что являюсь не тем игроком которого ты ждёшь) Сил тебе и терпения, всегда помни - завтра новый день! А главное не забывай: все мы любим твой мир.) Не меняйся, будь всегда тем прибежищем, что мы нашли под твоим крылом! С праздником тебя ещё раз!

Поздравление Ханаан
В этот день (отвлекают Лидера от учебы, демоны) хочу сказать пару теплых слов (на большее просто фантазии не хватит, я абсолютный труп из-за учебы и работы) в адрес прекрасной ролевой игры Забытый мир) Я помню ее начало, подъем фантазии, идей и просто веселого то бишь укуренного настроя. Спаисбо вам за компанию) Хотя сыграть получилось не со всеми и я вроде как ласты собралась склеить и мутировать, ага) И отдельное узбагойному котЭ Веде))) за терпение, поддержку и понимание) Согласна поделиться валерьянкой, вискарь не дам, казенный) Мало осталось) Спасибо вам еще раз, ребята ^___^

Стихотворение Домиинары
Листать страницы старых книг,
Вдыхать давно забытый запах...
У сказок есть свой аромат.
Трещит свеча, в кошачьих лапах
Клубки от множества путей.
Кот кинул их, сплетая нити
Царей, Безликих, моряков,
Шутов, кухарок... Посмотрите,
Вот сказ о том, как рыцарь вез
Наследника на Север дальний,
А вот в стихах экспромт про посох,
И вечер стал вдруг театральным.
А вот история любви
И приключения монеты,
Бои, Арена, чайхана, маг
И придворные секреты.
Давно уж взрослые, давно...
А все же надеваем маску
И в путь - к парящим островам!
Мы продолжаем верить в сказку.

Поздравление Яннисенты
Дорогая любимая игра, Ведя, Правитель, Орвик, Доми, Марго, Лиам, Алайн, Дариан, Брейден, Без, Око, все-все. С кем довелось пересечься, и с кем еще может быть, предстоит, поздравляю всех с этой замечательной датой. Рада быть частью команды. Мне хорошо с вами, простите обленившуюся кошку, что немного пропала, но я скоро все наверстаю. Люблю вас всех.
Два года, это много или мало?
Игры, друзей, уюта и тепла…
Страницы жизни время пролистало,
Кривые все отбросив зеркала.
Мы вместе, хорошо нам и комфортно,
Творить, играть, общаться и любить,
В Забытом мире просто и свободно
О горестях реала позабыть.

Мы должны освободить себя от надежды, что море когда-нибудь успокоится. Мы должны научиться плыть при сильном ветре.
© Аристотель

Нужное найдено. Оно, искрясь на дне голубых как безоблачное южное небо глаз механика и проливаясь солнечной улыбкой, пересекает орбиту интересов семьи. И незачем играть роль девочки с заводной куклой, незачем фальшивой нежностью в голосе звать Элией кусок фарфора, десяток шестеренок и пружин. Нужно лишь быть собой, Маргаритой, дочерью магистра теней, которой воспитанием заботливого отца привиты определенного рода притязания.
Это буря, сражение, в котором с морскими волнами настороженности схлестнулись ветра грез. И каждая стихия на свой лад обтачивает скалы разума. Воображение рисует эфемерные картины будущего, где все речи Эймера обращаются практическим благом для семьи. А следом накатывает девятый вал опасливости, принося с собой возможности негативных последствий. И так до бесконечности. Штормит, несет, срывая маску притворства.
Кажется, что комната наполняется исходящим от него светом, который, растекаясь все дальше от гостя из Амира, касается стен, впитывается в них и проникает в сад через открытые окна. Необычное и непривычное ощущение бескрайней воодушевленности, окрыленности мыслью воплотить желаемое в действительное. Верно, для него, увлеченного наукой, это значит безмерно много, как для астронома открытие новой звезды на холодном шелке ночного неба.
- Ты врешь, Эймер, - улыбка так и липнет к губам, просится ответом на его светлую легкость, - только мне, или себе тоже?

Звучит с искренностью столь редкой, что уже одно это прибавляет ему моей симпатии. А может быть и глаза, в которые заглядываю, приподняв голову. Мгновения тишины завораживают волшебством встречи двух взглядов: безоблачной лазури неба и шелковой морской глади, оплота мечты и темницы предосторожностей.
Эймер протягивает руку, будто бы желая дотронуться до волос у самой ленты, удерживающей накрученные пряди в прическе. Но прикосновения не чувствую. Ощущаю лишь привычную невесомость и вижу как итог действия зажатое между пальцев белое перышко. Сила притяжения кружит его в вальсе, маня вниз, а меня наоборот тянет вверх, встать с кресла и, привставая на носочки и опираясь на столешницу, потянуться ближе к механику.
- Мне очень хочется сказать «да»…, - шепот признания заполняет собой помещение, а не высказанное «…но не могу…» оставляю запечатанным.
По недосказанности он понимает, что существует некий сдерживающий фактор, называть который вслух не хочу. Однако вместе с тем, наверное, не хуже умеющих читать души улавливает, как раскачиваются призрачные чаши весов выбора, и решается переубедить, ступив на тонкий и хрупкий лед. Вслед за мечтой.
- Так скажите, - найдя точкой опоры письменный стол и чуть склонившись ко мне, просит Эймер, будто бы заведомо игнорируя вероятное «нет», - своим желаниям нужно уступать, госпожа.
- Уступать, - тихо повторяю за ним и отталкиваюсь ладонями от ореховой поверхности, делая при этом шаг назад, чтобы вновь увеличить расстояние между нами и дать себе время. – Ты любишь кофе? – спрашиваю громче, со звоном беззаботности в голосе, игнорируя едва проступившее непонимание собеседника.
Если мимолетное отпечаталось в памяти верно, то слева от меня сразу за толстым справочником на листе с нарисованным от руки обручем стоит серебряный колокольчик. Привычным жестом хозяйки беру его в руку, приподнимаю в воздух и звоню, призывая прислугу, приставленную выполнять все прихоти нашего гостя.
- Кофе, - приказываю одним словом, не утруждая себя тем, чтобы посмотреть на рабыню.
- Слушаюсь, госпожа, - мигом отзывается она и тоненьким писклявым голоском добавляет. – Не желаете к нему апельсинового пирога с миндалем и корицей?
Поправив складки пышной юбки, вновь сажусь. Эмоции удается взять под контроль, ветра и волны утихают, оставляя волю ясности разума. Механик следует моему примеру, устраиваясь в кресле напротив. Сдержанность повисает в воздухе в ожидании шустрой Самисян со свежей выпечкой и горячим кофе в белом фарфоре, расписанном позолотой. Как только она, бесшумной рысью удаляется с пустым подносом, оставив нас одних, я беру в руки чашку, обнимая ее, впитывая приятное тепло. Ответ должен быть озвучен.
- Думаю, тебе понравится, - вдыхая аромат, смотрю, как осторожно дует и пробует. - Я не хочу походящую на человека куклу, - предельно честно произношу и делаю глоток кофе, от чего по небу растекается вкус жженого сахара и пряностей. – Меня интересует живое, нечто со своим разумом и живым сердцем, душа, которой немного не хватает тела. Только, чтобы сказать «да», я должна знать все, благо времени на тонкости много.

- Что прикажете делать с куклой, госпожа? – спрашивает служанка, подавшая мне плащ и маску.
- Отправь в палаццо, - отдаю распоряжение, поправляя металлическую пластину.
Мимолетный взгляд на игрушку: аккуратное бледное личико в обрамлении темных локонов, алеющая линия губ и немигающие голубые глаза. Пожалуй, она все же красива. Настолько, насколько допустимо для вещи. Но ей никогда не стать на одну ступеньку с живыми, настоящими, даже если с помощью магии в фарфоровую келью насильно заключат душу, тем самым создав нечто одержимое, что не может служить забавой, лишь быть неуправляемой мерзостью, которой мой дар не причинит боли. Кукла не сможет служить никаким целям, а значит, не имеет практической ценности.
«Механики, которые потеряли конечности, придумали одну технику. Именно поэтому я говорил о маге. Можно сделать конечность, которая была бы, словно родная. Я только не смогу привязать ее к человеку, а маг – может», - об этом хочется поведать отцу, несмотря на необходимость присутствия столь гадкого составляющего уравнения как маг. Слишком опасно, непредсказуемо, едва ли позволительно в условиях, мягко говоря, обоюдной неприязни. В соответствии с воспитанием мир на белое и черное я делю, взяв за константы семью и магов. И злом представляю их, одним своим существованием угрожающих клану Выживших.
В своих мыслях медленно иду через зелень парка, манящую в свой лабиринт, предлагая сотни путей и не меньше живописных пейзажей, так и просящихся пролиться красками на полотно умелого художника. На широкой аллее, ведущей от центральных ворот вглубь Гнезда, встречаю воина из числа тех, что лично отобраны магистром теней, чтобы, патрулируя по всему периметру высоких каменных стен, охранять покой клана в целом и мою беспечность в частности. Они везде, что настолько привычно, что прошла бы мимо, если бы нечто необъяснимое не заставило задержаться на загорелом лице, изучая его черты. Память удивительная шкатулка, хранящая в себе запечатленные картины, калейдоскоп ароматов и эхо звуков, сшивая их нитками собственных ощущений. В ящичке прошлого есть эти карие глаза рядом с именами Рэй и Рия.
В открытом шатре посреди поляны граничащей с блюдцем водоема я нахожу отца. Он по обыкновению занимает удобное глубокое кресло и переставляет на доске резные шахматные фигурки из кости дракона. Для Леонардо мир давно превратился в затянувшуюся партию, в которой он привычно жертвует пешками. Одарив коротким взглядом, отец жестом предлагает присесть напротив и возвращается к игре.
- Я была у нашего гостя из Амира, - начинаю, зная, что, несмотря на отсутствие зрительного контакта, магистр внимательно слушает меня. – Механик кажется мне не совсем обычным, словно бы есть в нем что-то…, - осекаюсь, не могу подобрать нужных слов, лаконично и точно описывающих хаос соображений.
- Продолжай, сокровище мое, - просит родитель, переставляя черного ферзя, тем самым объявляя шах белым, - поэтому ты решила еще раз увидеться с ним и, согласно заверениям Азулы, сломала заводную куклу, дабы иметь причину?
Киваю головой, потому как отпираться смысла нет. Разве что на дне остается осадок горечи от того, что нянька в своем желании оберегать вверенное ей дитя переступает рамки разумного, спеша обо всем сию же минуту доложить магистру теней. Но даже это сейчас не в силах увести от сути беседы. Глядя на доску, передвигаю коня, сменив им напавшую на белого правителя фигуру, и продолжаю говорить.
- Отец, он говорил о возможности создания механических частей тела взамен недостающих, - две лазури встречаются, читая друг друга. – Только это невозможно без участия мага.
Возникает пауза в несколько минут. Тишину заполняют стрекот кузнечиков и пение птиц, которые вьют гнезда в зарослях парка, радуя своими чарующими голосами музыкальный слух старейшины. Он обдумывает мои слова, вновь изучая расстановку драконьих фигур. Перемещать ни одну из оставшихся не спешит, как обычно разыгрывая в своей голове несколько вариантов развития событий.
- Я подумала, что это…
- Верно подумала, - он соглашается с теплом и нежностью. – Узнай все до мельчайших деталей и вероятных рисков, а после я познакомлю тебя кое с кем, для кого предложение механика может быть более чем интересным.
- Но ведь маг, - осторожно напоминаю я, делая акцент на недопустимости присутствия мерзости, питающейся силой из бездны.
- Все меняется и все течет, сокровище мое, - подвинув ладью, занимая ей пустую клетку, родитель снова объявляет шах, что привлекло внимание в игре, - не трудись, властитель умер. Что касается нашего разговора, то пусть это станет твоим важным поручением, раз уж вышивание золотых роз столь ненавистно.
В груди вспыхивает огонек счастья. Как мало порой нужно, достаточно одной искры для четкого осознания, что можешь принести пользу своей семье. Не тратя время на канву и сотни крестиков из ниток, не ища в себе несуществующий талант к изобразительному искусству, а занимаясь настоящим, нужным.
Вечер уходит на размышления, оценку известного и вопросы, которые непременно должны быть озвучены, чтобы избежать неприятных сюрпризов. А ночь приносит странный словно вырвавшийся из оков подсознания сон.
Я вижу в лучах солнца среди сладко пахнущих полевых цветов двух девочек. Легко узнаю себя и ту, которая должна прислуживать маленькой принцессе с короной в виде венка. Темноволосая амирянка не желает выступать в роли служанки, нарвав ромашек и клевера, она объявляет, что тоже сплетет диадему, создав для себя атрибут власти, чтобы мы стали равными. Да только этому не бывать, не позволю, потому что я дочь магистра теней, ее хозяйка, а Рия подарок с невольничьего рынка, рабыня.
- Извинись, - прокатывается возмущенный детский голос, требуя признать, что я выше ее…
Разрывая связь с миром сновидений, резко открываю глаза, видя перед собой смазанные сумерками очертания своей спальни. За окном дребезжит рассветное марево, робко расцвечивая небо алым. Утро еще только задается, но все равно встаю с постели, накинув шелковый халат и подхожу к зеркалу, глядя на свое отражение. С каждой минутой солнце подбирается все ближе к горизонту, делая краски ярче, а линии отчетливее.
Шкатулка воспоминаний хранит этот сон, воскрешая события прошлого. Ее голос, нежелание извиняться, моя жажда заставить, причинив рабыне боль. А дальше провал, темнота, пустота или даже вакуум. Я помню только привкус крови, слабость и взволнованного отца у моей постели.
- Папочка, а где Рия?
- Она больше не придет.
Пожалуй, все более чем прозрачно. Я то, что течет в моих венах, что делает частью клана Выживших. Себя нужно принимать вместе со своими внутренними демонами. Однако ядом расползается страх, отравляя разум мыслью, что, утратив контроль, могу причинить вред семье, ведь сила самодостаточна, у нее нет родства.
Сложно сказать, сколько проходит времени прежде, чем дверь с тихим скрипом приоткрывается. Нянька вместе с подносом фруктов тихо заходит в комнату, заставая меня на том же месте, смотрящей в глаза своему отражению. Серебряное блюдо Азула оставляет на столе, а сама спешит ко мне, не замечая настроения, попросту не чувствуя урагана эмоций вокруг.
- Доброе утро, госпожа, - губы полукровки изгибаются в улыбке. – Магистр рано отправился в доки, он просил передать, чтобы вы завтракали без него и…
-… и шла к механику, - заканчиваю ее фразу. – Помню, готовь платье.
- Госпожа, скушайте хотя бы персик, - заботливо воркует она.
- Платье, живо! – вырывается резко, на выдохе.
Служанка вздрагивает, эмоции прокатываются немой волной непонимания. Азула не решается спорить, выполняет требования, затягивая корсет, поправляя кружево в вырезе каре и рукава-фонарики. Остается надеть накидку, завязать шелковые ленты маски и выйти из дома. В утренней прохладе легче дышать и приводить мысли в порядок, настраиваясь на встречу с Эймером. Ему предстоит много говорить, а мне – много слушать, вникать и разбираться, не пропуская ни одной мелочи.
Одна дорожка вновь сменяет другу, уже по привычному маршруту ведет мимо ленточного змееподобного дракона в фонтане и по деревянному мостику через искусственный водоем с прозрачной водой, в которой плавают юркие золотые рыбки. В обычные дни я непременно перегнулась бы через перила, чтобы полюбоваться ими, однако сегодня прохожу мимо. Слишком много мыслей в голове и совсем мало времени, чтобы предстать перед механиком невозмутимой хозяйкой острова.
- Маргарита, - слышу за спиной знакомый голос.
Обернувшись, в солнечных лучах вижу высокую фигуру в черном плаще и маске. Пусть лицо и скрыто за металлической пластиной, однако не узнать невозможно. За время проведенное в путешествии в амирскую сказку для сердца стало привычным настраиваться на его частоту, искать в шумной толпе, пытаться прочитать эмоции.
Нет нужды спрашивать брата о том, куда держит путь. Убегая вперед проворная змейка с чешуйками мощеных камней бежит к отведенному для механика дому. Наверняка будущего магистра ведут дела, обсуждение проекта, ради которого был приглашен южный умелец. Судя по чертежам на рабочем столе Эймера речь шла о судах, находящихся в личной гавани, тех самых, которые отправился осматривать Леонардо. Похоже, круг замкнулся.
- Доброе утро, Эззелин, - улыбку, вспыхнувшую при виде перстня с васильковым сапфиром, гасят данное отцу обещание и воскрешенные события, связанные с перевертышем и пробуждением в тайном саду. – Извини, что не поблагодарила тебя как должно за заботу и спасение от гнева отца.
- Не стоит, сестра, - отвечает, не спеша шагая рядом со мной, несмотря на неумелую попытку скрыть бушующую стихию, чувствуя мое настроение. – Тебя все еще печалит этот инцидент?
- Я… нет…, -, останавливаюсь, поднимая голову, чтобы изумруды встретились с лазуритами. – Эззелин, ты когда-нибудь боялся себя, своих способностей, того, что с их помощью можешь?

Если в Вашей жизни пошел дождь, сосредоточьтесь на цветах, которые зацветут благодаря этому дождю.
© Радханатх Свами

В детстве моя идеальная вселенная являла собой мир, имеющий точку равновесия, координатами которой служило местонахождение отца. Если я, словно большая, сидела в кресле магистра, болтая не достававшими до пола ногами, и играла с золочеными фигурками драконов на письменном столе, чувствуя его присутствие в комнате, видя или слыша голос, то ощущала душевный покой, совершенство мира.
От времен рождения в большом взрыве вселенная ребенка расширяется, увеличивается в размерах, от чего система становится сложнее. Туман неопределенности рассеивается, и карта идеальной вселенной заполняется новыми точками. Одна из них Эззелин. Не обязательно встречаться с братом, говорить, важно лишь знать, что он дома, в своем поместье, темной фигурой в плаще чинно плывет в окружении зелени сада или среди суеты шумных улиц; знать, что его жизни ничего не угрожает.
Место противоположное Амиру во сто крат опаснее. Та земля пропитана кровью порченых, что почерпнуто мною из книг и рассказов отца, не раз покидавшего Остов Греха ради важных дел на Царе Островов. Уверена, основанием для поездки Эззелина служит весомая причина, но вместе с тем, глядя ему в глаза хочется, поступая, как и всякий раз при отъезде магистра тени, обнять, уткнувшись в плечо, и попросить остаться, тем самым не подвергая себя риску и не нарушая равновесие моей системы. Но давать волю наивному детскому эгоизму я не имею права. Равно как и не могу обещать отказаться от попыток изучить свои способности, от желания научиться ими управлять так же искусно, как и магистр Деметрио.
- Всю свою осторожность я передам тебе, брат, а сама буду неосмотрительной, пока ты не вернешься и не спасешь меня от очередного бедствия, - сжав сильнее перила лестницы, улыбаюсь, искренне пытаясь шутить, потому что хочу скрыть где-то в глубине души колыхающиеся волны эмоций, ведь пока мне приходится сидеть в гостиной палаццо, вышивая золотой нитью никому не нужные розы, другие приносят пользу семье.
– Я не буду ждать, - продолжаю серьезно, на пару тонов тише, словно это откровение может подслушать кто-то сторонний, - как обычно буду утром пить чай на террасе, любуясь городским пейзажем, и случайно цепляться взглядом за корабли на пристани.
Я стою на пару ступенек выше, так непривычно на равных с братом, глядя в глаза, в глубине которых мерцают яркие изумрудные огоньки. Поддавшись желанию, робко обнимаю его, на короткий миг обвивая руками шею и отстраняюсь. Больше ничего не говорю. Не умею прощаться и не люблю. Поэтому и не оглядываюсь, считая усыпанные алыми листьями мраморные прямоугольники, пока не заканчивается лестница.
Издалека доносится гул грома, родившегося над бескрайними водами, окружающими остров. Непогода скоро придет, надежно спрятав солнце, накроет темным крылом низких серых туч и заплачет резвыми каплями, что застучат по крышам домов и мощеным дорожкам, оросят сад. А после вырастут цветы.

Будущее, реальность La Vie en Rose, территория штампов

Место действия: остров Греха, сады Безликих.

Льется с неба золотисто-розовое пламя солнечных лучей, обнимает сочную зелень сада, сверкает бликами на блюдце озера. Ластится, просится в кровь просочиться и затопить сердце сладкими, как патока, эмоциями. И сиять на дне бирюзовых колодцев глаз.
Ей уже не тридцать. Даже не тридцать пять. Но выглядит она все так же, как и в семнадцать. Исключением, быть может, приобретенная за годы ношения зеркальной маски мудрость, что сочится из оправы темных ресниц.
Тонкие алебастровые пальцы сжимают шахматную фигурку из слоновой кости и переставляют ее на клетку вперед. На доске открытый вооруженный конфликт, война двух умов. Эндшпиль. Оставив пешку, она отвлекается от игровой баталии.
Детский смех звенит мелодией флейты. Мальчик и девочка, близнецы. Вместе с первого дня в этом мире. Неразлучны в своих забавах. Они резвятся с пятнистым котенком, не подозревая, что совсем скоро тот превратится в большую дикую кошку с острыми когтями и зубами.
Дочь так похожа на нее. И точно так же не спешит раскрывать все свои способности. В сыне кроме внешности с каждым годом все больше черт от отца, что закономерно. Его волевой, уже с проблесками упрямства, характер, перекрывает лишь мягкость сестры. Они гармоничны. Талантливы.
- Шах и мат, любовь моя, - слова мужа возвращают ее к шахматам.
Взгляд на доску, чтобы оценить расстановку сил и условия своего поражения. Традиционно черные фигуры магистра окружили белого короля. Победа снова за мужем.
Оторвавшись от завершенной партии, она поднимает глаза на мужчину, встречая живую искрящуюся яркость радужек. И тонет в нежности, что так привычно за годы брака. Что необходимо, согревая ее сердце теплом ощущений. И, несомненно, сладко, настолько сладко, что даже приторно. Но она не хочет знать меры.
О нет, не в этом мире, где, перечеркивая логику всех законов, сердца золотой и зеркальной масок переполнены любовью друг к другу и детям. Не в той реальности, где у солнечного света розоватый оттенок.
Шах и мат...

Безумие - это узкий мостик между берегами разума и инстинкта.

- Вытяни из колоды две карты – и узнаешь свою судьбу…
Смотрю на одинаковые пестрые рубашки и выбираю два прямоугольника.
- Демон и скелет… Что это значит?...

Кружит, кружит и темной пеленой стелется перед глазами. Тяжелый выдох рвется из сжимающегося в спазмах горла. Оседаю на пол без всякой грации, пожалуй, движение близко к падению с наклоном вперед, выставив перед собой руки, коснувшиеся холодных и влажных камней. Складками бежит бархатный волан платья, мнется насыщенная бордовая ткань, растекается по серым плитам. Напоминает ту кровь приглушенную, медленно сочащуюся из пореза на ладони и впитывающуюся в накрахмаленный белый платок. Только болит не так. Иные раны – свои ощущения. Калейдоскоп вывернут в знак бесконечности.
Она царапает душу, до металлического привкуса раздирает ее когтями из глубины, будто стремясь наружу вырваться, обрести свободу. Прижимаю ладонь к груди, с трудом сдерживаю порыв вонзить ногти в бледную кожу, чтобы помочь боли покинуть тело. Чтобы избавиться от ее власти. Задыхаюсь, инстинктивно хватаю ртом воздух, но неведомая сила не дает сделать необходимый вдох, сжав легкие в стальных тисках, до краев наполнив ощущениями.
По неписанному закону любое действие ведет к противодействию. Боль высвобождает боль. Ту стихию, что, обитая в хрупкой темнице из плоти и костей, ничему извне не позволит рушить свою тесную келью. В отсутствии контроля сила волнами бьет во все стороны, стремясь найти то, что причиняет мне вред. Она растекается все дальше, затапливая пространство, ищет.
- Бедняжка, - слышу насмешливую скрипучую как скрежет старых дверных петель речь, – не там ты разыскиваешь противника, открой его в себе. Ты и есть свой собственный враг.
Не знаю, почему принимаю слова за чистую монету, от чего следую саркастическому совету. Пытаюсь сконцентрироваться на ощущениях, найти источник, откуда по нервным окончаниям разбегаются импульсы и направить действие дара туда, чтобы один огонь изжил другой, сожрал его.
Боль не едина, она тысячи миражей в песках пустыни, мириады звезд на небе, все от холода сжимающего жертву в комок и сковывающего движения, внушая страх шелохнуться, до клокочущего пожара, заставляющего кататься по полу и кричать в голос. Стужа помноженная на лаву, увы, не дает гармонии баланса, оборачиваясь ошибкой, которою осознаю практически сразу, кусая до крови пересохшие губы.
Нет сил вновь встать или приподнять голову и открыть глаза, силясь увидеть стремительно теряющий резкость очертаний, гаснущий мир. Он рекой стремится в неведомые дали, течет через меня и волнами бьется о кованные врата в Гайю. Вымывает желание жить, потому и не хочется ровным счетом ничего. Разве что самую малость – покоя и тишины. Однако в ушах скрипит старушечий смех, заливается в приступах истерического хохота. И кружит, кружит.

- Остановись, - едва слышно шепчут губы.
- Запомни их, демон и скелет.
Перепачканные в кровь карты падают на каменный пол в двух шагах от меня.
На той, где изображен мертвец, алым выведена цифра пятьдесят четыре.