Карта ролевой игры "Забытый мир"

В лесу.
Предпоследним завернула в тряпицу кусок постного пирога с поздним щавелем. Положила в кузовок рядом с олениной и мехом с водой. Оглянулась: "ничего ли не забыла? Все взяла-захватила?" Добавила горсточку сушеных ягод, если захочется навара попить.
- Столько снеди набрала, будто и вовсе возвращаться не собираешься. - опять заворчал Хольг. Будь его воля - дальше задка землянки не пустил бы, да и то под строгим своим приглядом. Щеки его, в первую встречу нашу мною надесятеро полос исцарапанные, поджить успели, в бороде спрятались, среди косм соломенных, не каждый день чесанных, схоронились, - Надолго ли в этот раз?
- Ночь, день, еще ночь, еще день и к рассвету третьего вернусь, - в который раз терпеливо ответила я и ласково погладила суложника по жестким лохматым вихрам, - Соскучиться не успеешь. А успеешь - Армину кликнешь. Она утешит.
- И не возревнуешь к Арминке? Красивая ведь молодка, отзывчивая, да и на твое место давно метит? А вдруг сладится у нас, слюбится?
- Не возревную, - отвечаю смиренно глаза потупив, а сама руки кулаками в бока упираю, ножкой в поршеньке притоптываю, - Возвернусь, дух Арминкин в хате учую - обоих в болоте притоплю, так и знай!
Последним в кузовок ложится скатень пустых мешков, да обломок ржавого меча, что вместо лопатки садовой использую.
- Ох, баба, не вернешься. Нутром чую - побег затеяла. Какие еще травы в такой дали, будто поближе сена не найдется? И отчего опять одна идешь? Давай провожу, сам посмотрю, чего такого в нашем лесу не растет, а только в поганом за старой дорогой. Или опять скажешь: "не надо"?
- А и скажу, Хольг, как есть скажу. Нечего мужику в бабьи ведовские дела лезть. Спугнешь удачу - силы траву лишишь, вот уж действительно тогда сено разве и принесем. Да и охота была бы ноги топтать, - сняла руку широкую меня за бедро ухватившую, наклонилась, в тыльные косточки поцеловала, обратно пристроила - пусть лежит, пока плащ одеваю. С меня не убудет, а Хольгу спокойнее, - Куда мне бежать-то? Ватажка в такой глуши хоронится, что до ближайшего крупного селения седьмицы две конного хода, а до Столицы все три. Сам знаешь, мне никуда в иное не надо, - мазнула взглядом по полкам и лавкам горшками и горшочками, туесками и мешочками густо занятыми, по притолоке душно сушниной занавешенной. "Хороший яд времени требует", - В Столицу сам и отведешь, раз обещал, по холодам.
- А не отведу если? Если себе оставлю, в ватаге жить, женой мне быть? - насупился. Не нравится ему, когда обещание в залог покорности данное, поминаю.
- Не женой, а суложью. Муж у меня один был, богами дан, богами обратно забран, другого и самого разлюбезного не надо. А порушишь слово - спи в полглаза, дыши в полраза. На первый вяз петлю накину.
- Дура ты баба, как есть дура. Мне что с того, что удавишься?
- Дура, - соглашаюсь, - Да только сердце мое в могилу дочери зарыто. Без него не живу - существую в половину. - Пойду я, Хольг. Раньше выйду, быстрее обернусь.
В губы поцеловала, капюшон накинула, кузовок на плечи вздела и была такова. Бежать я и в самом деле не намеревалась.

Никогда леса не боялась купеческая дочка, в Столице выросшая, только парки да сады видевшая. Никогда по лесу не плутала. Что открыты глаза, что закрыты - всюду как в собственной горнице, ни одна коряга, ни один пень под ноги не кинется, ни одна лоза за юбку не схватится. А ведь ни капли порченной крови по жилам не прячется, ни одного амулета магом заговоренного за корсажем не таится. Нянька говорила - душа чистая, оленья, да в последний год мнится, что не олень в душе копытца мочит - рысь желтоглазая когти заточила, неясыть ночная над сердцем засела. Разве ж олени бредут за версты лишь бы корешок приметный из земли вытянуть, да зелье мертвое из него сварить? Разве засыпают олени с мыслью одной "убью" и просыпаются ли с ней же, от ярости сами на себя не похожие? Ой, не думаю.
Что с тобой сталось, Эвора?
Ночь и день - ровно столько мне идти пришлось, не слишком себя утруждая. А ведь когда-то, совсем недавно, половина дневного перехода непосильной казалась. От лавки до лавки по базару блуждание ноженьки выматывали, голову кружили, а нынче версты под пятку ложатся и ничего. К закату дошла до полянки заветной, густо бесславником поросшей, расположила кузовок под кустом, перекусила олениной - пирог еще вчера съела, пока мягкий, - стала ждать восхода звезд. Бесславник трава редкая, капризная, на старых курганах Древних растет в изобилии, да над кладами зарытыми - еще, говорят, возле черных мажьих башен, но туда ходят еще реже, чем на могильники Древних, - и выкапывать ее надо особо. В ночи темные, безлунные или на самую растущую молодую луну, простоволосой, да нагой. Еще совсем недавно, условие это меня от травки пуще заклятия мажьего отвратило бы, а нынче ничего.
Многое нынче из недоступного прежде по плечу мне приходится. Ой, многое...
Только скинула платье и поршеньки, только косу изрядно отросшую расплела - на стороны разделила, наговор в полголоса запела, только за меч-лопаточку взялась - слышу будто перекликается кто в моем лесу человечьими голосами.
- Ой, нянечка, - задохнулась страхом я, - Ой, Эвора!
Жуть поползла по голой спине, затылок заморозила. На могильниках бесславник растет, на костях мертвых! А кому ж в лесу ночном перекликаться, если до ближайшего крупного селения две седьмицы ходу, а в малых сторожищах нет таких дурней, чтоб в эти гиблые кущи соваться?! Мертвяки встали...
Уж было вовсе к земле припадать собралась, в траве хорониться, а ветер в кронах, да туман болотный мне новую загадку подкинули. В речи слышимой слова отдельные различимы стали и слова те древним рыцарям вовсе не подходили. Ну никаким краем.
- Солдаты, - стиснуло горло наново. Да уже не страхом - злобой рысьей. По моим следам пятками вперед шли. А от этой полянки до ватажьей стоянки... Я, городская, прошла, и они пройдут. Не за что мне было Хольга с его людьми любить, но и гибели я им не желала. На становище не только тати лесные жили - женки их и дети. Им я зла и вовсе не мыслила, хоть и были средь первых изрядные змеи.
Не думала я в тот момент больше ни о чем. И о себе не думала. Подхватилась с земли как есть, одной гривой рыжей укрытая, да сук увесистый на котором хотела корневища от зелени отделять прихватила, да навстречу голосам и прянула. Ноги босые неслышно по траве ступали... Зашла с подветренной стороны, со спины подкралась, вгляделась: первый, второй, третий... десятый... дюжинный... Прядь рыжую со страха зубами закусила, чтоб не запищать, решимость поддерживая, да на макушку тринадцатого со всей моченьки лесину и опустила. Звук глухой, казалось, по всему лесу разнесся....

В лесу.
Ой, баба глупая, ой, синица разбушевавшаяся, ой, соколица щипанная! Ну во что же ты лезешь, Эвора, птичка певчая, воительница ремнем не поротая?! Ой мне, ой!
Прыть сошла находник еще упасть не успел. А как упал так душа моя вновь в пятки рванула. Не солдат! Ни кольчуги, ни мундира форменного - так тряпье ношенное-латанное, отродясь не стиранное, с миру по нитке собранное, да морда не уставная, не бритая. Насмотрелась я в столице на гвардейцев, по одному в девках даже слезы лила, а замужней стала и горнизонных повидала, и увальней деревенских, и пограничных ухарей. Этот же бандит бандитом, ничего в лице приличного не видится, и вряд ли водится в ушибленной корягой голове. А с головы-то шляпа слетела, мне под ноги покатилась, обнажив косынку вонючую поверх кудели нечесанной на моряцкий манер повязанную.
Тут уж я совсем обомлела, чуть второй раз по голове дубиной не оприходовала. Вот ведь мерзавец! В лес забрался! Где то море и где этот лес?! Да будет ли мне покой на этой земле от швали всяческой, синь безбрежную бороздящей?!
Пнула со зла тело бесчувственное - пальцы на стопе чуть не отшибла. Едва не вскрикнула, да вовремя сама себе ладонью рот зажала. Очнись, Эвора! Ты что делаешь-то, а? Посреди тропы нагишом стоишь, телом белым в ночи светишь, в руке дрын зажат, под ногами то ли живой-оглушенный, то ли покойник неостывший, а ты политесы разводишь, в социальных различиях копаешься. Хватай, пока на тебя саму никто не набрел, и волоки трофей до ближайшего овражка или хотя бы до кустов!
И все же прежде чем под руки тягать, окунула пальцы в пот мужской холодный, липкий, на шее мощной живчик ленивый нащупала, выдохнула с облегчением сама себе признаваясь в радости - не убила. Пусть и скверный, а какой никакой человек... Тяжелый как настоящая лошадь!
До овражка не дотянула. Находник тащился за мной по траве как по каменной насыпи вверх - с грохотом, лязгом и цепляясь за все, за что можно зацепиться. На первом шаге чуть не надорвалась. На втором - ухватила его за ноги. На третьем сама в кусты свалилась. Четвертый решила не делать: сорвала с головы нечесанной, да еще и плешивой, косынку, в рот слюной исходящий затолкала, руки его же ремнем поясным связала, ноги портупеей перехватила, штаны до колен, а камзол до локтей спустила, и перекатом, как тюк или бочку какую под ближайшее деревце и закатила, да там и оставила. Вместе саблей и всем содержимым карманов. Даже шляпу ему вернула, и нож не забрала, хоть и был соблазн великий. Но ведь нож, да чужой - это что? Оружие и первый показчик. А так брожу с дубиной в ночи, никому не мешаю, может хворост на костер собираю. Голышом.
По привычке прикусила прядку, теперь чтоб не засмеяться в голос. Руками трясскими подобрала с земли верную лесину, к себе прижала как дитя родное. Был пыл воинственный, да весь вышел, коленки со страха едва ль не подгибались. Лес вокруг казался страшным, темным, голоса все злей и ближе мерещились. То справа аукнут, то слева загогочут. Показалось даже, что и за спиной кто-то шевелится, руки к горлу тянет. Заметалась на тропинке, не зная в какую строну бежать: то ли обратно к полянке с бесславником за вещами брошенными, то ли прямиком через лес, от страха подальше, сверкая пятками.. Да и не только пятками.
Куда, оглашенная?! До первого поймавшего?!
Зубы сжала, обратно повернула, да дойти судьба не случилась.
Плащ на нем был. Широкий, темный, длинный до травы с плеч стекающий. На нем до травы, а меня бы по самые пятки укрыл, да еще бы осталось. В этом бы плаще я б как тень полночная в лесу растворилась бы, в шаге пройди - не заметишь. Замечательный был плащ, да и владелец его беспечный. Один одинешенек по лесу гулял, горбился. "Как я давеча, когда находника тащила," - подумалось было, да как-то шутливо, не всерьез. Уж больно в везение свое уверовала, да удар вернее рассчитывала. Чтоб опять оглушить да не до смерти, будто не я, а кто-то другая за ядом ворожить явилась...
Удар получился на славу. Короткий, хлесткий, без замаха - будто тюфяк на плетень накинутый выбивать пришлось. Владелец приглянувшейся одежки рухнул как подрубленный, канул в траву и папоротники даже не шумнув.
Да только не пришлось мне обновке порадоваться. Плащ-то я себе добыла, да как оказалось, в очередной раз волей отплатилась, да как бы вышло что и не самой жизнью.
Пискнуть не успела - мир перевернулся, земля с небом перемешались, деревья в пляс пустились. Что-то сшибло меня с ног, опрокинуло, в опад и мох вжало - придавило, в лицо злым прищуром сунулось, да напугало, зубастое, чуть не до полуобморока, будто и без того я за ночь эту страха натерпелась мало! Да еще и целоваться полезло! Как не завопила - сама не поняла, наверное голос погулять туда ушел, откуда мой пленитель взялся. Так молча на него и таращилась, без единой мысли в глупой голове рыжей. А потом, когда завозился на мне, устраиваясь, так же молча распустила бедра, ногами оплела - спеленала, и к губам губами потянулась, приглашающе. Да только вместо поцелуя, другим отдарилась охотно, в последний миг вскинув подбродок и зубами крепкими, еловой веткой, углем, да корой дубовой холимыми, в нос его длинный вцепившись.
Не дамся! Пропаду, под корягой в яме сгнию, зверью на прокорм пойду, но ни одному насильнику ни за что никогда больше не дамся!

В лесу.

Я не вздрагиваю, нет.
Ни когда меня вздергивают на ноги, ни когда окружают, ни когда, подбив колени, вновь роняют вниз. Кукольно, безвольно.
Водой из глаз не истекаю. Голоса не подаю.
Дочка любимая, жена добрая, никем отродясь не поротая до того страшного черного дня, я так и не знаю, как же правильно, как достойно вести себя, когда плеткой по телу науку расписывают.
Ой мне.
Хлыст взлетает. Раз.
А рука в темной траве безвольно поникшая белая-белая. У меня рыжей всегда кожа молочная была, в последний год только загаром чуть притопленная. А в этой ночи беззаконной, что-то и вовсе синевой отливает.
Хлыст взлетает. Два.
Пальцы землю взрывают, рыхлят. Ногтями поддеваю покровы мха, забираюсь в травянистые корни. Они хрустят, когда рвутся. Хольг, прости. Не сдержу обещания. Увидишь отметины - не поверишь. К ногам припаду - не простишь. Да и не умею я так, всерьез. К тебе - не сумею. И к этому в косынке алой - не смогу.
Хлыст взлетает. Три.
Руки на лодыжках потные, пальцы жесткие, грязные. В стороны разводят, а другие руки юбки задирают, еще одни - руки держат, до синяков запястья скручивают, до ожога. Корсаж раковиной устричной расходится и я под этим корсажем как моллюска - не защищенная, мягкая. Мне бы кричать, биться, умолять, а у меня шпилька из прически выбилась, в затылок колет. И не удобно, и заправить бы, не то палуба затоптанная, грязная, волосы по ней растреплются - когда еще промыть сумею. Да и самой помыться.
Хлыст взлетает...
Нет, не пороли. С хлыстом ходили, по спинам рабов плеткой гуляли, а нас, рабынь, не трогали. Не портили. Выпадала нужда - по пяткам учили. Десять ударов мало какая выдерживала, в другой ряд дважды думала, что б хотя бы на пять оплошать. Когда смотрела, не понимала от чего воют так, от чего зубами белыми чурочку кляпа на щепки крошат. Не битая была, не поротая.
Хлыст... Где хлыст?
С колен его скатываюсь тяжело. В траву падаю мешком безвольным, о землю грудью бьюсь, в мох щекой втираюсь. Руки безвольные, будто и не мои, ноги мягкие - не чую их.
Когда по пяткам бьют ногам не больно. Голове. Кажется будто кто-то в самое темечко стучит и от него, как от колокола, боль по всему телу мчится, кости сминает. Три удара до слез, но вытерпеть можно. Пять кажутся будто под коня попала, будто копыта подкованные всю истоптали. На седьмом забываешь как дышать. На десятом - зачем.
Но не пороли. Нет. Никогда до.
Ой мне.
Пальцы в земле измазанные вздрагивают сами. Уголком глаза вижу, как перебирают они в воздухе что-то, на струнах играют. Пучок травы в ладони живым ежонком шевелится, в лунном свете греется. Баюкаю его, зверя лесного. Ти-ше! Ти-ше! Ти..
- Ша!
С земли взлетаю, будто крылья дали. Сидит, глаза наглые щурит, усами самодовольно топорщится. Не ежонок, но еж, не травяной, а всамделишный, игольчатый, в эту морду ехидную колючим летним снежком отправляется. Жри, не подавись!
Бросила, а смотреть не стала попала ли. Сколько между нами было - шаг или два? Ой мне, промахнуться! Развернулась и такого стрекача дала, какого олени в этом лесу отродясь не видывали. Зря что ли ноги длинные сильные даны? Неужто только чтоб ткани на подол больше соседки тратить?

Все глубже в лес.

Ох и бились надо мной нянюшка, и матушка бились, и батюшка серчал, а все одно привычку детскую не извели, не искоренили. Чуть что приключится со мной волнующее, чуть какое недоброе грудь стиснет, так и начинаю пряди рыжие мусолить, зубами белым прикусывать. Вот и теперь, топчусь на месте, ногами влажный мох в землю вмешивая, давлю осторожно на бедрах голых, красными полосами трижды перечеркнутых, злых болотных комаров, в лес вслушиваюсь, волосами похрустываю.
Лес молчит. Прикрывается молочными клочьями тумана, ветвями сонно поскрипывает. А казалось бы, самая страда ему охотничья, самое лягушачье раздолье.
Ой, тревожно мне что-то. Ой, не весело.
Молчит лес, будто ждет кого-то. А может, и дождался уже?
Росы под утро выпадут щедрые. Ночь за половину перевалила едва ли не теперича, а холодная взвесь уже на плечах мостится, под коленками струйками собирается, загривок мочит.
Или смотрит кто не добрый?
Топчусь на месте, землей чавкаю, дух перевожу. Что бежать, ум последний по кустам развешивая, коряги носом считая, что стоять вот так, воздух болотный, багульником сладкий, грудь наполняя - в чем пользы больше? А если впереди карта болотная, трясинами да бочагами перемежаемая? А позади люди злые, и этот, в косынке красной сын женщины богами не обласканной? А ты сама не одетая не то чтобы в общество приличное, а хоть бы в нитку какую, да и ножки хоть и резвые, но к долгим босым прогулкам не привычные, мелкими сучками и шишками во все пяточки ужаленные? Что делать-то остается?
Лишь найти полянку или выворотень по запущенней, в стороне от троп хоженных, да и затаиться на ней до света. Чай не звери, чай по духу не найдут, более того памятуя, что в большом корыте с мыльным корнем и сажей я полоскалась как раз третьего дня, над чем Хольг долго потешался, за пару лун так и не сумевши привыкнуть.
Вот только таиться на мшистой полянке под душистыми зонтиками багульника сыровато.
А дальше впотьмах брести черевато.
Мало гати не найду, так и велика возможность по змеиным спинам пойти. Всякая тварь в болотах водится.
Даже и двуногая. И оружная.
И вот как эта. Хвостатая.
Только я к багульнику потянулась, зелень горстями собрала, сок ее пряный по телу от комарья размазать, как чувствую - не мерещится. И впрямь смотрит кто. В упор, скотина наглая!
Сердце захолонуло от того как гусеничка мохнатая чужого взгляда по хребту мне проползла. Вот не смотрит так зверье, памятью нянюшкиной клянусь. Человек мерку снимает. Да не добрый какой прохожий, не славница милая - мужик взглядом прилаживается. Что-что, а за последнее полугодье, науку эту в меня крепко вбили - интерес предугадывать.
Голову поворачиваю медленно, за стволы, над кустами заглядывая. Глаза мои ночью никогда плохо не видели, а нынче кажется и вовсе каждую былинку со страха различают. Былинку видят, а того кто спину мне вдоль и поперек очертил - не замечают.
Поворачиваюсь.
Чую - смотрит. А кто - не вижу.
Кусты вкруг полянки густые, листа вчерашнего множество великое, а веточка не шелохнется, не прошуршит опад. Только мох под моими ногами чавкает сытно.
Где-же ты?
Кружусь на месте медленно или кружат меня? По солнцу обходишь или против? По небу летишь или по земле ползешь? Как же ты таишься, как?
Листья острые, на ивовые похожие, до дурноты стиснула в кулаках, до кашицы. Аж сок душный сквозь пальцы потек. Прядку не жую уже, скалюсь. Вот вот завизжу как дуреха распоследняя.
Неужто мерещится?
Неужто заговорил кто?
Древние водят или...
На задние лапы встанет - всю покроет. А так, к земле припружинившись, только до середины бедра и достанет. Уши круглые не торчком - на горизонт положены, хвост по траве колбасой мохнатой толстой расстелился, зад отклянчен выше холки - вот вот бросится. И глаза светлячками сияют. Глаза его и выдали, а от них и сам весь нарисовался. Хищный, крадущийся... Ой, нянюшка! Ой, матушка! Ой, батюшка чтож я дубинку-то, пустоголовая, бросила! Хоть не отбилась бы, да хоть подавился бы!
- Брысь! - зашипела я на зверя пятнистого, без ума руками обеими на него взмахивая. Сок зеленый, комья сырые, в которую пряная поросль багульника болотного обратилась, в который раз за ночь в морду чью-то полетел. Не человечью, так хоть в эту, усатую. И сама, путей новых не отыскивая, спиной вперед шарахнулась. Думала в бок уйти, а там в лесок редкий, тонкоствольный, кочками клюквенными переполненный утечь, да оступилась, оскользнулась на мхе сыром и в кусты багульные спиной той и влетела.
Треск, писк, плеск, а мне рык чудится! Или слышится?!
Кончился берег, кончились ветви. Не упала - ногу подставила, да все равно вниз ухнула - кусты на самом краешке росли. А за краешком том чаша болотная, водой-трясиной теплой полная. Не плес какой камышом поросший, а сразу глубина. Первый шаг - по пояс. Второй - и вовсе с головой.
Понять ничего не успела, напиться-надышаться не смогла, а ил пуховой периной принял, ряску над макушкой одеялом накинул, в волосы коряги топленые вплел. Вот и кончилось?
Ой, мне....