Карта ролевой игры "Забытый мир"

"Безбрежные воды. Борт быстроходной шнеки "Прожорливая чайка".

Перечислить варианты я просто не успел. То ли виной тому заторможенное тенетами смертного сна сознание, то ли душное покрывало ее зова, как сквозняк отсекающее истинный смысл сказанного ее устами манящими, но ответить вначале я просто не успел. А затем…
Ну созданы Ошьеном эти твари двоякодышащие, чтобы ему, затейнику седоусому, одиночество скрашивать. Талантами одарены безмерными, статью привлекательной, индивидуальностью яркой, никем на суше неповторимой, потому что на земле свои законы, царям и магам не подвластные. Разве что богам…
Я аж помирать раздумал, честное моряцкое, от красоты такой. Как девица хвостатая вместе с волною поднялась, как обхватила меня за микитки руками скользкими холодными, так и передумал. А кто бы на моем месте глупостями такими голову многострадальную забивал, когда последняя капля жизни в теле и та расходовалась не по уставу? Вот кто бы смог, если лицом своим, носом ветрами простуженным, как раз чуть ниже ожерелья русалке и пришелся? В то самое наглое попрание законов земных тяготеющих. И пусть рыбкой свежей попахивают, пусть что-то на чешуйки похожее посверкивает, и слишком гладко к щекам притирается, но глянешь на такое статное, не всякой ладонью обхватное, из близи, и сам на веки вечные под воду уйдешь. Абсолютно добровольно.
И я б тут же ушел, чего жалеть-то полудохлого? Но потянув меня с собою вниз, за камзол многострадальный ухватившись, нож в спине красавица растревожила похлеще иного. Взвыл я от избытка чувств что-то не слишком куртуазное, ногами дрыгнул протестующее, растопырил их, коленками в борт упираясь, руками в планшир как в младенец в соску вцепился, ну и .. укусил. За левую, мяконькую.
И вовсе она на рыбу не похожа, скажу я вам. По вкусу уж точно нет.

"Безбрежные воды. Борт быстроходной шнеки "Прожорливая чайка".

Баек про морской народ во все времена ходило немеряно. И не то, что бы с русалками никто никогда не встречался, чтобы ради красного словца наделять их совсем уж немыслимыми дарованиями, но всё же живые свидетели были достаточно редки, чтобы рисуемый народом образ морской девы не смущал излишним неправдоподобием.
Не знаю, смогу ли кому-нибудь поведать о собственном опыте, но для себя отвечу: все истинно! И красота их неотразимая, и голос чарующий, и деликатное обхождение, пуще иных достоинств к себе располагающее. Когда это деликатное обхождение плавником мне коленные чашечки в обратную сторону выбило, да по палубе кувырком пустило, не взирая на нож в спину добросовестно спрятанный, я так прямо в миг единый и вспомнил все эти легенды про дев нежных и мужей их чешуйчатых, а так же все обитатели бездны мне вспомнились. Поименно. Нож, памятью моей впечатленный, с душераздирающим "хруп" решил с ребрами моими более не расставаться, растрогав решением этим до брызнувших слез.
И можно бы на этом прощаться со светом белым, небом черным и планами на ближайшее будущее, но не тут то было. Кто ж моряка спрашивать будет о планах его, если дева мокрая, с глазами томными, локонами по доскам, да по лужам кровавым разметанными, ручки свои, изящно плавниками от локтей до ребер украшенными, призывно тянет? Да еще и губки капризно надувает: " Мол, я для вас старалась, вся вот как есть трупами украсилась, груди царских размеров не пожалела, а вы все где-то там обретаетесь?" Кто ж с моряка спросит в таких условиях, как он устоял, как честь флотскую вместе с мужской уронил недеянием? Да никак! Если дело чести касается, то ни себя, ни пуговиц по доскам брызнувших жалеть не следует. И первым делом вину свою загладить требуется, укус зацеловывая. И первым, и вторым, и третьим себя не вспоминая даже когда на спину неведомо каким образом обнаженную будто горсть углей горячих сыпанули. Нечего на ерунду отвлекаться, когда и губы смешливые холодные рядом, и шейка длинная, и ключики ятаганами амирскими выгнутые, и груди форм непревзойденных - что правая, что левая, и талия плавностью изгиба манящая, плотным хитиновым наростом по кромке бедер кокетливо подчеркнутая, и хвост сильный стройности необыкновенной, чешуйка к чешуйке зеленью мерцающий - ума мужского не достанет все это великолепие осознать, рук жадных не хватит всю эту роскошь объять. Особенно хвост.

Все истинно - зов русалий разума лишает, о себе и о других забыть заставляет, инстинкту древнейшему из мирских подчиняет. Все верно, ни для кого исключений не бывает, разве что кровь древняя в жилах, да кровь льдом холодная в венах, противиться хоть сколько-нибудь может. Да и это сомнительно. И не было позора, что не устоял, позор начался как руки до мест где у женщин бедра начинаются добрались, как ладони по чешуйкам гладким заскользили, ибо никогда прежде с такой коллизией сталкиваться не приходилось. Грешен, многое в жизни с дам прекрасных снимать случалось, и не снимать, впрочем, тоже, но вот как быть с данным творчеством природы, не знал, а альтернативы разные с ходу предлагать галантность не дозволила. Кто ж их , дев О'шьена знает? Сел на доски палубы, поясницу покойником каким-то не брезгливо подпер, плавник широкий ее как простыню за кромку держу, встряхиваю бессознательно и думу невеселую гадаю. И от думы той, да от невозможности деву повертеть из стороны в сторону всяко - ведь живая же, может еще и мнение свое имеет, так грустно стало, так тошно, что хоть и впрямь топись.

Дзютте, у меня с русалкой еще по программе чтение стихов и выступление ансамбля песен и плясок. А потом шнека будет в полном распоряжении всех страждущих. А до этого времени - не обессудьте граждане.

Главная площадь в центре столицы, два года назад.

Лгали кукольные глаза, лгали.
Не горе в них было. И не высокомерие. Страх один. Страх загнанного зверька, что карабкается по дереву жизни все выше и выше не из желания посмотреть на мир из поднебесья, а лишь из опаски, что оставшиеся здесь, внизу, затопчут. Разорвут, как разрывали многих прежде, даже не из личной неприязни, а просто, чтобы когти поточить. Не смотри в толпу, кукла. Толпа – трава. Ей все едино кто ее приминает. Она поднимется. Она пробьется. А ты? Пробьешься сквозь то зверье, что в бархате и шелках подбирается все ближе?
Какого цвета у куклы глаза?
Приспущен в залах штандарт опального Дома. Пустуют места в Совете. Не цепляются за подол детские руки. Кто за твоей спиной, кукла? Кто поддержит тебя, чтобы не оступилась? Гвардия? Флот? Стенные? Механики? Маги? А может быть Дарий? Неужели, тебе есть чем платить? Венцом? Без силы, без опоры это всего лишь кусок золота, на который и одну навигацию беззаботно не проживешь. Отпылает закат, прогорит костер и с новым приливом оденут на тебя, кукла, тяжелый полог. Спрячут от света, от мира под его мрачной завесой, засунут в укромное дупло на том самом дереве и если ты будешь умной, кукла, больше не вспомнят. Или подкинут пару-тройку ядовитых змей в компанию, и рано или поздно, какая-нибудь из них тебя укусит. Тебя есть кому от них защитить? Есть кто-то, кого ты можешь рассадить по ветвям ниже себя, чтобы щерили зубы за твою корону? Кому из Великих Домов, кому из реально существующих сил ты нужна? Только Дарию. Потому что он сам слаб. Потому что сейчас никого кроме Мелоса за ним нет. И пока существует вероятность, что в чреве своем ты носишь наследника, ты будешь его ширмой. Его и Мага, хоть Маг, по сути, сам себе абсолютная непререкаемая величина. Один в поле жердь, а трое, вроде как и изгородь.
Вот только.. Кто в Столице две седьмицы тому назад знал о существовании некой Констанции Аэрас? И кто через две седьмицы вспомнит о Непорочной вдове Эдварда Мученика, случись с ней какая оказия в эти часы? Разве что ребенок на моих руках, да и то, пока кукла не истреплется.
Власть создана не для того, чтобы ею делиться. И приказы в этом мире отдаются теми, кого будут слушать.
Маг решил, что слушать будут Бастарда.
Не знаю. Мне он еще ничего интересного не предлагал.
Поживем - посмотрим.
Площадь тем временем вновь пришла в движение. Часы на ратуше показывали пятый час, последнюю смену перед тем как зыбкие осенние сумерки опустятся на шпили города, а значит наступил момент отобедавшим сановным лицам вновь возвращаться к приличествующему выражению скорби. Возле громады будущего костра, на должном расстоянии расставляются скамеечки для лиц преклонного возраста и излишне чувствительных дам - разумеется, для тех и других самого благородного сословия, и утомленные бдением старики уже начинают их занимать. Они видели достаточно королевских похорон на своем веку, чтобы не ждать от дальнейшего сюрпризов. Те кто помоложе, но все - таки достаточно знатен, вновь устремляются к помосту уже не столько для демонстрации своей принадлежности к тому или иному дому, но и потворствуя своему любопытству: скоро солнце коснется края крыш и оттуда, как с горки, все быстрее покатится в море, а значит наступит черед жутковатых священнодействий Мэлоса. На закате власть возьмут золото, смола и красная нить.
Я чувствовал с каким нетерпением утомленная бдением толпа ждет этого мига, по сути, ради которого большая часть горожан и собралась. Даже древние камни площади под ногами, положенные еще в те незапамятные времена, когда похоронные обряды были совсем иными, гудели в этом нетерпении, толкались в пятки: "давай же, иди!", множа неуемное желание тоже двинуться хоть в какую-нибудь сторону. Но мы с Вилкот уже стояли на той черте, негласно отсекающей простолюдин от знати, и хоть формально, как давший присягу офицер, я мог беспрепятственно перейти на сторону Дома Аэрас, всё же не двигался с места. Не оттого что четко сознавал собственную родословную или кичился ею, просто потому, что быть ближе к королевской семье и их мудрому наставнику совсем не казалось мне привлекательным.
Не люблю Лордов, что коронованных, что нет. Среди них крайне редко попадаются приличные люди.
Ненавижу магов, едва терпя необходимое по долгу службы общение с ними, чтобы рисковать собственной тенью, праздно приближаясь к ним.
Не люблю и ненавижу. С детства. Трудное оно у меня было. Не без влияния этих двух категорий.
Так какого цвета у куклы глаза? И отчего мне все больше кажется, что бледное лицо ее все чаще оборачивается в эту часть площади?
Царица, солнце заходит не здесь.

"Главная площадь в центре столицы, два года назад".

Дальше. Что будет дальше? Когда прогорит погребальный костер, когда с палубы королевского фрегата развеют над волнами пепел, когда полог опустится и два долгих скорбных года Столице не будет мерещиться твое лицо - что будет дальше?
Время течет сквозь, бежит мимо, как вода из треснувшей клепсидрной колбы, собирается на дне души лужицей раздражения. Мне давно пора уходить с этого мрачного торжества, но покорная решениям девочка, тяжестью своего худосочного тельца сделавшая нечувствительной правую руку, с тревогой ждет именно этого момента. Льнет щекой к моему плечу, сопит мирно, почти сонно и не знает, как эта смесь тревоги и покорности горчит на моем языке. Не представляет даже, что надежда ее светлая, та самая, с которой, крепко жалеючи, прижимает к себе завернутую в горестные ткани куклу, острыми иглами искренности пришпиливает к очерствевшей плоти ошметки истлевшей души. Не ведает, что вера ее наивная в мудрость царскую окаянную, в справедливость божественную, в то, что все-все с этой черной вороной на постаменте обязательно будет хорошо, что юноша с хмуростью по бледной растерянности лица расчерченной станет добрым правителем, почти таким же добрым, как тот, что нынче прилюдно возлежит под белым покрывалом - эта вера ее чистая грубыми стежками шьет ошметки те, стягивает бережно ветхие края. Стягивает так безжалостно, что душа ветрами морскими продубленная, солью дорог небесных до прозрачности разъеденная, вновь чувствовать начинает, сочиться сквозь новые швы, что еще не застыли жестокими шрамами, сочувствием и пониманием. Жалостью, как сукровицей, сочиться.
Вилкот-Вилочка, знаешь ли, чувствуешь ли, что ты наделала?
Жаль мне их. И юношу бледного, безземельного, на обозрение магом выставленного, и мужчину молодого, из чьих рук сила навсегда ушла, и еще совсем девчонку, слезами опухшую, горем обезображенную. И город этот, на перемены обреченный, жаль. Еще немного, и мага дряхлого жалеть начну, но ветер, слава О'шьену меняется. Тянет, тянет с глубины Столицы запахом сытным, мясным, коим скоро и на этой площади вкусно запахнет. Только вряд ли глядя на шкворчащее на углях нынешнее жаркое кто-то вспомнит про ужин. Может быть, маг? Может еще пару десятков стариков, кто не единожды уже провожал царственных покойничков, да те гвардейцы из оцепления, что бывало несли караул на той, другой площади, чьи плиты уже давно несмываемо зачернели от копоти. Я тоже вспомню, но отведу Вилкот не в таверну, куда всем существом стремлюсь, а в кофейню на соседней улочке лакомиться взбитым сладким маслом и заварными лебедями с цукатами. Не потому что сам хочу - совершенно равнодушен к кондитерским изделиям, потому что ребенка надо баловать. Хоть изредка. Да и кто знает, пройдет ли та уютная кофейня через следующую навигацию?
Дальше. Что будет дальше? Закатное солнце огненными всполохами окутывает золотые кандалы на черном крепе. Как же от тебя веет, Королевна, ненавистью. Не веет даже, смердит. Вина ночью не хватит этот смрад удушливый запить, из себя вытравить. Знаком слишком, как отражение в зеркальных осколках. Не вином не залить его, ни кровью, ни кострами полыхающими до утра не выжечь, ни женщинами среди разобранных простыней возлежащими не отвлечь, ни звоном поминальных тризн не заглушить. Ненависть стережется лишь одного - запаха молочного, детского, ладошки мягкой доверчиво по щеке колючей поглаживающей, шепота тихого в самое ухо:
- Дядя Дий, у тебя что-то болит? Дядя Дий, ты ведь не плачешь, нет?
- Нет, ребенок, не плачу. Я никогда не плачу.
- Никогда-никогда? А почему?
- Потому что я моряк, а моряки не плачут.
- Вам нельзя, да?
- Да. Нам нельзя.
- Совсем-совсем?
- Совсем.
- Плохо. У тебя щека мокрая. Тебя ругать будут?
- Не будут. Это соринка в глаз попала. Кто же будет ругать за соринку?
Нет, не умаляет ненависть звон поминальных тризн, не думай Куколка. Справишь одному врагу, а он позовет за собой других. И ты потеряешься в их веренице. Хуже, и город этот белокаменный, паутиной воздушных дорог пронизанный, потеряешь. Нет у тебя, Куколка, личных врагов. Только государственные. Подумай над этим. У тебя целых два года на то, чтобы подумать, решить, что будет потом. Дальше.
А пока солнце касается крыш и маг приходит к телу. Буднично приходит, привычно. И в этой неспешной привычности движений его теряется любая жуть. Золотой иглой маг прокалывает прямо сквозь веки глаза покойному и тут же ею скалывает неподатливые серые губы. Не режет серпом кривым грудину, а деловито колет острой воронкой в межреберье, заливает ковшичек малый горячего свинца так аккуратно, что на белой вышитой рубахе и пятнышка не остается. Разве что алым хвостом тянется по покрывалу белизны кипельной, шелковой, нить, что руки Эдварду чопорно внахлест связала. И пятки, бесстыдно заголенные, накрест режет сноровисто. Глубоко режет, так что и живой бы не скоро встал, а покойник.. Покойник и не собирался. Не нужен больше Эдвард Милостивый, Эдвард Мученник никому. Тело. Вещь. Символ. Вот только почему с каждым движением мага болью скручивает. Не его - ее. Ту, что, по обычаю, вынуждена магу прислуживать, мужа собирать. Так скручивает, так корчит, что кажется и впрямь любила царица молодая своего царя. Все две недели законного брака и любила.
Не в тишине Мелос обряд творит, все, что нужно проговаривает, просто я его не слушаю. Мне его голос, шелестящий, бездной усиленный, что тоже лезвие изогнутое, только ржавое, тупое, по пяткам босым, что гвозди раскаленные в ступни. Так пнуть хочется, что пальцы в сапогах кулаками сжимаются.
Отворачиваюсь, благо и повод есть - гвардейцы дорогу до погребального костра расчищают совсем рядом, пара голов всего впереди. Снимаю Вилочку с руки, сажаю на плечо - пусть смотрит, пусть видит. Как уносят с помоста носилки с телом Царя - не гвардейцы плюмажные уносят, а ближайшие сановники рыцари Дома Аэрас, как медленно, будто семеняще, движется за ними маг, и только после царственная ... крыса.
Самая натуральная, тоже траурных черных тонов, крыса. А за ней вторая. Третья. Пятая. Площадь вдохнуть не успела, как из-под ног толпы вначале по отдельности, а потом и стайками на расчищенную широкую тропу устремились десятки, сотни городских, мелких, и портовых, раскормленных, наглых крыс. И все они, большие и малые, черные, бурые, серые и рыжие потекли вперед, за белеющей в сгущающихся сумерках путеводной звездой погребального кортежа.
По моим ногам тоже проскрежетали торопливые острые коготки.
- Не боишься, - спрашиваю Вилкот, пока еще что-то слышно.
- Нет, - отвечает девочка и крепче обнимает меня за шею.
И тут поднялся визг. До самых темнеющих небес.
На самом краю площади, впереди, за так пока и не воззоженным костровищем, на плечах дюжего мастерового вместе с сотнями других дам, а где-то и мужчин, истерично вопила круглолицая деваха, в наряде среднего дохода горожанки. Не слишком полная, не слишком худая, не слишком красивая, но уж и не совсем страшная девица, вопила во всю луженую глотку, выкатывая бесцветные со страха глаза, отчаянно колотя по макушке своего "коня" зажатым в потную ладошку предметом, коий при самом ближайшем рассмотрении оказался простой деревянной свирелью. Словно в насмешку, чаровница сама смертельно боялась своих вызываемых, что обиднее всего, платя за дар совсем не этим.
Кем была та первая несчастная, что с отчаянным, совсем не человеческим воем прорвала растерянное гвардейское оцепление и ступила ножками в бурливую пищащую реку? Так и останется неизвестным, как никто не знает имени первой весенней ласточки. Толпа качнулась, шатнулась и двинулась, как огромное, мало поворотливое животное. Смяла похоронные строй, рассыпала, в миг единый отсекла голову процессии от едва двинувшегося по брусчатке хвоста, оставив мага с телом Эдварда где-то впереди, а вдовую Королевну и молодого Царя здесь, рядом, так близко, что я смог все же рассмотреть какого цвета ее глаза. Синие-синие. Рассмотреть и уже в следующий момент замахнуться на нее трехгранной Честью. И тут же с приятностью узнать, что новый Царь у нас будет не совсем уж медлительным ротозеем. Короткий церемониальный меч рыбкой впорхнул в его руку и устремился.. я сделал шаг вперед, поворачиваясь к нему левым боком, отгораживая собой вцепившуюся мне в волосы молчаливую Вилкот... устремился мне в сердце. Замер, едва не пробив мундир. На мгновение мне была оказана высокая честь пристального внимания Бастарда, но вряд ли старательно напущенная в мой взгляд смесь верноподданнического рвения, любопытства и легкого, присущего всем морякам, снисхождения к сухопутным воякам, стала решающим аргументом в защиту капитанской невиновности. Аргумент, вереща, сучил задними лапами, бешено вращал лысым хвостом, съезжая по задранному острием вверх длинному кинжалу под собственной тяжестью. Горячая крысиная кровь текла по тускло блестящему лезвию на гарду, а оттуда на белую форменную перчатку, пачкая не только ее, но и изрядный кусок туманно-серого шелка, зажатого в парализованные передние лапы и так же насаженного на острие. Что поделать, вышедшие из подчинения твари тут же решили покинуть данное увеселение и делали это, с присущим всему крысиному племени размахом, по земле и по воздуху, не гнушаясь использовать в качестве ширм широкие дамские юбки, а в качестве укрытий - их вычурные шляпки и причудливые прически.
Королева крысам представлена не была. Впрочем, молодой Царь тоже. В крысином фаворе оказался только один Магистр Мелос, которого чуткие твари обтекали со всех сторон как зачумленного. Всем остальным такой пиетет не грозил. Прихватив шелковый огрызок вуали пальцами, я уронил трупик вниз под ноги, и, глядя в мажью спину, не без удовольствия раздавил каблуком. Острие вместе с мечом и Царем исчезли немногим раньше, увлекаемые пробившимися к нам сквозь ошалелую толпу телохранителями.
В тот памятный вечер, увлеченно отбиваясь от крыс, я еще не знал, что эти похороны в будущем породят множество слухов, одним из которых будет: "А новый Царь-то не настоящий". И уж более чем буду истинно ошеломлен, узнав, кому народная молва приписывает их авторство.

Никогда не планировал умирать в дряхлой немощности. Да и постели, исконно своей, у меня никогда не было. Ни постели, ни дома, в котором бы она стояла. Где дом у ветра? Нет ветру приюта, и волнам нет. Да и ищут ли они его?
Я не ищу. Не стремлюсь, а если и жажду чего в текущий момент, то уж точно не смертного одра в окружении скорбящих родственников.
Поблескивающий над плечиком склонившейся ко мне проказницы крутой изгиб хвоста так и манил приложиться к нему ладонью, а лучше двумя. Ни в чем более себе не отказываю, ведь все мы знаем, сельдяная королева, чем завершиться эта встреча. Позволь и мне взять свое, коль ты и шнека, коль ты и ночь, коль зов и море не останутся в накладе! Обними и дай поверить, что так ты не обнимала никого. Поцелуй, как не целовала никогда, а не скользи холодными губами по щеке, не дразни колючими сосцами по груди.. Побудь со мной!
Мы упали на смятые простыни моря и не разбились об них - "Чайка" села.
Я чуял, что она не желала мне зла. Читал это в ее широко открытых лукавых глазах даже когда их захлестнула соль, такая холодная, что руки ее обвившие мой торс стали обжигать.
Моя Совесть осталась на палубе. Моя Честь была столь близко, что ничто не помешало бы мне вонзить ее под эти тонкие хрупкие ребра.
Я не желал ей зла. Она чуяла это. Видела в моих глазах, сейчас не умеющих лгать.
Обхватив ее бедрами, зажав коленями, стиснув ногами этот преткновенный хвост - не стреножив, лишь зацепившись за него, чтоб не мешал, младенцем припадал к ее груди, терзал нещадно смешливый полногубый рот и погружался в след за ней все глубже в свою последнюю перину. Погружался ли? Не знаю. Я не на миг не закрывал глаза, но видели они лишь пустоту и деву в пустоте. Здесь не было границ и ориентиров, здесь не было цветов и расстояний, здесь не было концов и начал, лишь тускло мерцало ее ожерелье и серебром отливали редкие бесформенные клочья воздуха из разгоревшихся углями легких. Я расставался с ними безмятежно - чем меньше их было во мне, тем ближе, тем полнее я чувствовал ее, а не грохочущее сердце, что будто раскаленными гвоздями кто-то тщился проколоть мне через уши.
- Зачем тебе эта шнека?
- Затем, что моя любовь к кораблям не была пылкой влюбленностью с первого взгляда. Это чувство взросло во мне не за год, не за десять, созрело и дало новые посевы - я не умею губить корабли. Шнека свободна, но не брошена. Ты пойдешь со мной?
Я целовал ее как никого и никогда - буквально, до смерти. До своей, кою не страшась, приглашал быть на перине третьей. Кровь не кипела - рвала жилы. Боль растекалась по телу, бессильная изгнать желание и ликуя тем, я свою боль тоже дарил ей, хвостатой, призвавшей, уволокшей из жизни как ночной воришка. Дарил жадно. Неистово. Держа обеими руками ее лицо, не позволяя ему ускользнуть от себя до самого последнего мига...
Я не желал ей зла.
Чувствуя как под моими руками трепещут жаберные щели, как щекочут они мои, плотно прижатые к ее шее, подбородку, ладони, я голодно целовал ее рот, совершенно не желая ей зла. Я просто тоже звал ее за собой. В Бездну. Может, там у этой похитительницы будут ноги....

Как и у всех, есть у тебя желанья.
Твое «желанье» — сила, мощь и страсть.
А я во всем — твое лишь достоянье
Твоих желаний крошечная часть.
Желаньем безграничным обладая,
Не примешь ли желанья моего?
Неужто воля сладостна чужая,
Моя же не достойна ничего?
Как ни безмерны воды в океане,
Он все же богатеет от дождей.
И ты «желаньем» приумножь желанья,
Моим «желаньем» сделай их полней.
И, никому не причинив страданья,
Желанья всех ты слей в моем желанье.

Если бы прежде знал, что в Бездне встречают подобным образом, то стремился бы в нее если не с самого детства, то с момента, когда дамские юбки заинтересовывают не только цветовой палитрой, уж точно.
Отдаваться зову без оглядки оказалось легко. Много легче, много слаще, чем противиться ему. И брезжущее, смазанное захлебывающимся дыханием - нереальным, невозможным, привычным бредом угасающего разума, - понимание, что оба мы на грани, а может уже и перешагнули ее, делали крушение бастионов принципов и хоть какой-то морали еще острее. Какой там каменный пол, какие розетки кристаллов, какие причудливые игры света на выпуклых прозрачной линзой каменных сводах! Я не видел никого, кроме нее и ничего, кроме нее, не осязал, не стремясь даже распознать, что именно болью растекается по моим жилам - отравленное ли ее призывом желание или всепоглощающее чистое ликование от того, что в тупике привычных удовольствий открылась дверца в неизведанное. И пусть за ключ пришлось заплатить бытием, пусть! Я чувствовал себя джином, обретшим свободу. И ни богам, ни демонам не позавидовал бы, вздумай они ее отобрать.
- Попалась! - гулким рыком вторю ей.
Всю жизнь я притворялся человеком, притворялся столь убедительно, что сам в это верил. Теперь же в этом не было нужды. Теперь же на это не было никаких душевных сил. Сосуд прошлого мира разбился на осколки, упав в изножие стихии и ошалелый дух ворвался в Бездну, обнаженный в неприглядной сути. Мы стали отражениями, возводя для двоих зеркальный лабиринт: я чувствовал ее. Не только руками, не только телом своим. Чувствовал ее желания - они калеными клеймами запечатлевались во мне, сторицей множа ожогами подпалины страстей; чувствовал ее сомнения и страхи - они растворялись, терялись в моих безвозвратно, будто в горниле переплавляясь в еще одно желание. Я знал, что она чувствует меня - это, пожалуй, единственное знание, что пришло со мной из прошлого, знание из просеянного сонма баек и легенд. Чувствует свой собственный зов и его последствия. Этот зов колючим шариком молнии мечется между нашими оголенными нервами, подпитываясь их конвульсивными разрядами, разрастается, ширится, полнится...
Давно не осталось хотений, лишь потребность, за утоление которой пойдешь на все и даже дальше. Давно не осталось разумностей - все было отдано в утробу этому ненасытному Зову.
Что же ты наделала, селедка мокрохвостая, русалка блудная?! Не моряка украла себе на потеху - клинок острый своровала из ножен. Не за тело человеческое ухватилась - за острие зельем напоенное. Кожу сними - не избавишься от яда!
Отравимся вместе?

Маргарита, спасибо. Позвольте побыть с вами солидарным: тоже весьма беспокоюсь за русалку. Это непостижимая женщина...
Дзютте ничем вашим пролежням поспособствовать не могу. Ваш корабль - ваш маршрут, вам и карты в руки. А я сошел с рейса.

Договориться по-хорошему не удалось.

Это стерлядка переросшая поерзала на мне, как на тюке пеньковом безгласном, и придавила всей своей стройностью так, будто спину мне и впрямь холодил каменный пол. Тяжко. Вдвойне тяжко, коль все во мне на ее ерзанье охотно отзывалось, а рук на это все определенно не хватало. И вот тут-то бы согласие между нами ко двору пришлось, но кроме Зова ничего общего у нас не было, а макруруса эта, окаянная, бабой оказалась. Мало что русалкой, так самой что ни на есть бабой ледящей. А с бабою мужику в редком случае сразу понимания достигнуть удается. Все-то они норовят выкружится, да покрасивше как, позаковыристей. Никакого сладу с таким нет, на таких только терпения напастись можно, да плетками бы еще сыромятными, но ни того, ни другого при себе нынче не держал.

Я б и себя не держал, да меня держали. Не только ручками, без плавников с виду хилыми, в плечи упирались, не только бедрами, чью жаркость проверить полноценно не удавалось, но и штанами кожаными мокрыми, а потому тесными что вторая кожа, держали, на гульфике азартно подпрыгивая, да развязывать его не спеша. А самому не сподручно заняться было - за коленки ершоватку ухватил мало ли не до синяков - не дай О'шьен сомкнутся да опять чешуей порастут - тотчас сдохну!

Сердце в ушах грохотало - себя не слышал. Зов внутренности выкручивал, кровь всю, исчисляемую вполовину от должного, по палубе да по морю не разлитую, к естеству гнал, на разум мало оставляя - прекрасней девы обнаженной, что гривой сырой, улыбаясь, потряхивала, ладонями проказливыми мне живот оглаживала, грудью полной губы дразнила и без того отродясь не встречал, не видывал. Но когда она желаньем хищным, торжествующим, преисполнилась, когтями нелюдскими острыми вдесятеро полос по мне наделала, Зов совсем нестерпимым стал. Выгнуло меня дугой, затылком во что-то упираясь, жилы на шее напряглись, в ушах грохот в гул равномерный слился, а потом и совсем в писк тонкий перешел. Хрипел ли я, не знаю, глаз только левый запекло неожиданно, будто золой его горячей кто присыпал.

А потом тихо стало, совсем тихо. Ни сердца не слышу, ни урчания ее довольного. Того самого, с которым она язычком своим меня вылизывает, кровь с морской солью пополам с груди собирая, деликатесничая. Чую, хорошо мне от этого, приятно, да не исступленно - Зов, перегорев, дрожью крупной по телу растекся, маяту за собой оставив. Желание-то тоже, но не столь всеобъемлющее...

Да и гульфик до сих пор не развязан, не расшнурован. А значит, не договорились мы. Когда женщина твою страсть разделяет, она сама знает когда играться можно, а когда хватать то, что нужно. А эта кровью тешится, развлекается...

Я на смерть подписывался, а не на пытки.

Как оно часто бывает, желание затянувшееся, неутоленное, злость породило. Никогда над женщиной не насильничал, а на эту рука поднялась. Одна поднялась да в гриву ее лохматую вцепилась, от себя голову отводя, а в другой неведомо как кинжал обнаружился, порезать тиляпию намереваясь мало ли не на лоскуты. Уж было совсем под ребра Честь загнал, даже кольнул слегка ее по боку, да взглянуть решил на деву напоследок. Она сдохнет и мне подыхать, так хоть в компании приятной. Правой и левой.

Глянул, да так едва и кинжал не выронил, гриву так точно отпустил. Сел от удивления, за попку даму плотно придерживая, воззрился недоуменно - хорошо хоть со стороны себя не видел, образ наверняка донельзя глупым вышел. А у кого б иной, а?

Сидит у меня на коленках бедрами обхватив девица голая, зеленцой отдающая, манкая так, что зубы сводит даже те, что не народились в деснах, с грудью размеров царских... Некогда. Нынче же те размеры пункта на три как пить дать похудели. То ли Зов тому виной был, что мерещилось, то ли так хотелось экзотики какой невозможной, двумя дадонями необхватной, но хоть форма приятственная и осталась, а вот с объемами явно кто-то нагрешил.

- Никак усушка и утруска? - спрашиваю тоном бывалого таможенника эту злостную контрабандистку и, Честь ради такого дела обратным хватом придержав, за сосочек острый вещественного доказательства щипаю, а потом и прикусываю чуть-чуть, желая точно убедиться, что не чудится. Или совсем немедля не сдуется...

Не перегорел - выгорел, пеплом седым, погребальным, развеялся, сажей жирной к подошвам пристал, да водой соленой смылся. Истончился. Ржой разъелся. Был человек - кусок мяса остался. Не здесь, не сейчас. Давно уже, да что с того? С нее красота перьями больной птицы облетает, с меня - притворство. Не интересно мне. Прислонилась блудница-Безразличие, товарка подружки старой, рубищем к спине, в затылок горячечный своим нечесанным уперлась, ладони мозолистые на горло положила, да не сдавливает, не держит - сама держится, на Смерть звездноокую равнодушно поглядывает: мол, не пора ли? А та, приглашенная, пляшет босоногая, о своем напевает и нити, что меня в миру сохраняют, в зрачках широких русалочьих одну за одной обрывает, да девчонке изможденной, на коленях моих душой плачущей в руки холодные передает: играйся, пока не надоест.
А она и играется, злость мою ладонями обняв, баюкает, колыбельную для ненависти шепчет, кровь к бунту призывает. А что той крови-то - половина. И пловина вскипает, жилы по новому узлом вяжет, сердце изношенное болью стискивает. Барабанным боем в ушах заливисто хохочет гостья, на лицо мое, страстями непонятными перекошенное, глядя, слушая дыхание хриплое, сбивчивое, поцелуями захлебывающееся. И не отвернуться от нее, ни глаза закрыть: и под веками она огнем полыхает, тянется от столба позорного руками обугленными.
Джин, ты стремился в Бездну? В Бездне есть муки и страдания на любой вкус, в Бездне дом родной блуднице-Безразличию. Что бы ты не выбрал, черпай полными горстями. Для себя, ублюдка, пороками зачатым, развратом воспитанным, и для нее, твари дивной, безгрешной, дочери О'шьеновой, что ворует с палуб моряков, не спрашивая о тех, кто ждет их на берегу.
Правда, тут надо заметить, и моряки покраденные, не слишком любопытничают по поводу русалочьих родственников, но их оправдывает то, что в данном случае они выступают в роли жертвы.
Жертва из меня получалась послушная, и от того крайне мрачная. Под Зовом было не до мыслей, а сейчас стало не до чувств. Все, что было во мне своего, все что во вне подавалось, русалка привередливая наведенным подменила, да все каким-то тоскливым. До слез. То ли грудь недооцененная так ее расстроила, то ли вспомнилось чего не из приятного, но фонила она своей меланхолией, что будь в своей воле - из принципа желание на корню пресек или попридержал до грани сил. Ибо заниматься любовью и рыдать в три ручья - чего очень хотелось! - и на самый искушенный взгляд казалось извращением редкого сорта. Но кто ж этих русалок знает, а кто еще и расскажет, что у них в обычаях, а что нет? Может, не закручинившаяся до соплей жертва и вполовину не так вкусна, как печалью на соль изошедшая? Может еще, что преображение из дивы размерами потрясающей в девчонку худенькую большеглазую, не последняя метаморфоза и следующим обликом будет и вовсе какой головоногий моллюск? Как представил себе, что не руками тоненькими меня обвивает, а щупальцами скользкими в захват взяла, не мизинчик на стопе узенькой целую, а присоску с коготком в розоватой воронке, то так морозом по хребту и продрало, что приснувшее Безразличие отвалилось. Сказать что фантазия сия воодушевила, так лучше промолчать! Во мне аж интерес и планы на будущее красками яркими заиграли! У инициативы вкус появился, а не только механика, на инстинкте густо замешанная. Оглянулся я, между делом, слегка затравленно, ничего толком не разглядел, гривой ее распушившейся обволакиваемый, но соображением иным проникся: где мы не знаю, с кем не ведаю, и есть ли кругом сам третий-четвертый зритель - не подозреваю. И ладно бы есть - пусть смотрят и завидуют люто - причем мне! - но вот если, к примеру, до возвышенностей каких функциональных рукой подать, а мы на коврике придверном расположились, то это окажется весьма обидным. Сомневаюсь, что русалка на повторный заход позволение даст, тут бы на первом не подохнуть, тем более, если головоногий моллюск не вымысел, а суровая правда морской действительности.
Даже гипотетическая возможность этой правды вызывает неконтролируемую дрожь на кончиках пальцев и я не знаю, что вызвало ее в первую очередь: преодолевший дурман инстинкт самосохранения или возбуждение от прикосновения к неизведанному. А неизведанного кругом с избытком: где бы мы не находились, акустика скудно освещенного помещения совершенно чудовищная с точки зрения прикладного шпионажа - думается, отойди мы друг от друга на несколько шагов и появятся все шансы слышать только собственные мысли. Ощущение, будто мы до сих пор под толщей воды, вот только падение со шнеки все равно имело свой цвет. Этот же мир черно-белый, приглушенный, и только тускло фосфоресцирующая полоса ее ожерелья добавляет плоскому миру глубины. Время уходит сквозь ладони исследующие просторы ее тела - прохладного, скользкого не то испариной, не то морской водой. Я недоволен ею. Не на такую русалку я соглашался - не на эту девчонку, из углов и ломанных линий состоящую. Ту, что хвостом по палубе плескала можно было мять безжалостно, тонуть в ее пышности, как в перине, а эту лишний раз сжать тягостно: все мнится, что под пальцами остаются лунки синяков, что мозоли до крови царапают ее кожу, что если обниму, забывшись, как хочется - сломаю. И не важно, что это надуманные причуды, важно что волосы ее, пологом нас укутывающие, можно заплести в тяжелую толстую косу...
Скорей бы уже ты обращалась, хвостатая, в головоногого моллюска или в анемону какую жгучую.

Отдышались? Продолжим.
Ох и маятное это дело, скажу вам драгоценные, - выбирать имя. Тем более себе. Тем паче, когда момент для знакомства настолько подходящий, что дай Боги памяти самому вспомнить, как там меня нарекли в года столь далекие, что и от ночи текущей и от прискорбной даты рождения почти равноотстоящие. А вы чего хотели? Это в нормальных семьях отпрыскам имена дают порой и до появления сосунка, а когда верещащий кулек мокрых пеленок находят под дверьми не самого благочестивого заведения с ордой нереализованных на материнском поприще кокоток, то с имянаречением вынужденно приходится задержаться. Лет на пяток. Да и слушок, что в нашем падком на рукотворные чудеса мирке некоторым несознательным личностям лучше ключи от души своей без капкана на привязи лучше не выдавать, тоже свербежом отдавал в затылке. Нет, я не трус, но.. Вы посмотрите, что вытворяет эта негодница, получившая полную власть над телом и подумайте если есть чем, а я посмотрю на результат. Наверное. Может быть.
- Не забивай себе голову глупостями, красивая, - отвечаю, в нос холодный девчонку глазастую целуя. Ее злость щекочущими пузырьками ноздри захлестывает, в уши шелестом чешуек вливается, в глотке пересохшей скребется. Будто ее злость мою ищет, да вот-вот найдет. А как найдет, то соберу ладонями ее кудри встрепанные, намотаю наново на кулак, да оторву эту голову напрочь с шеи тоненькой, до каждой жилочки прозрачной. Это если она, конечно, в кальмару не обернется, - Не надо тебе этого, - говорю и вижу, как гаснет, меркнет свет ее ожерелья, как подступает мгла к ее коже бледной, как оплывают контуры ее лица. Не потому что она меняется, потому что я слепну. В плату за крапленые кости, завернутые предками в мокрые младенческие пеленки. - Не хочется тебе этого знать. Не думай - люби меня, - прошу ее, да так прошу, что и самому на просьбу свою ответить хочется, - Или убей.
Ты же уже догадалась, осьминога моя ненаглядная? Другая ты и я другой, но в сумме, а то же самое.
Темнота возвращает все на свои места. Когда ничто не отвлекает, когда ощущения превыше всего, а слух обманывается дыханием и далеким шелестом волн, будто нас только что смыло с палубы, и надо мной все та же белопенная бездна, а вокруг слишком тяжелая невесомость. Шанс начать все с начала. Вот только пол под лопатками мешает. И я переворачиваюсь, увлекая русалку за собой, подминая ее под себя. Хватит, наигрались во вседозволенность, пора и…
Честь скользит между нами, режет гранями обоих. Пора рубить узлы.

***

Дар уходил в неё, как вода в песок - навылет. Беспечно и разорительно. Ввергающе.
Ладони больше не горели жаждой её кожи, губы не искали её дыхания в мерцающем полумраке. Темнота владела, кружила, звала. И я звал, а она...
.. Молчала.
В вихрях мыслей, в тенетах воспоминаний, она была так бесконечно далека. Столь же холодна, сколь податлива. Её сущность промораживала до костей. Казалось, мнилось, чувствовалось - её нет. А все прошедшее только лишь затянувшаяся агония.
Это утешало.
Рабство собственных иллюзий тождественно храмовой росписи, синонимично верности, эквивалентно любви. Кабала желаний всего лишь тонкая пленка лунного света на поверхности темноты. Чудится стальная тропа, что на деле не прочнее амниона. Канаты жил, дрожащие от тока крови - всего-то грёзы. Порви их, вылей яд из полых вен.
Родись.
Дар брал плату. Упирался лапами в грудь. Тащил сердце из-под ареста ребер - по кусочку сквозь прутья. Через прорехи плоти сочась капризами…
Темнота ждала и принимала, пуповиной определенности обматывая позвоночник. До хруста, до крошева.
Самостоятельность выбора пути - это только следование предписанной дорогой, маршрутом от родника во впадине колена до омута под аркой бедер. Являясь в муках, со скрежетом зубовным, с треском посеченных острием ремней, от всякой временной точки безрассудно стремлюсь к истоку. Обратно, подобно брошенному якорю. Давясь надеждой, что там ещё кому-нибудь нужен.
Дна нет. Проторенная с иными тропа тоже ведет в глубокую тьму. Топкую. Оковывающую. Обрекающую узника на вечное движение к свету. Которого тоже нет, если не верить, что тьма - это вывернутое осенью небо. В него нельзя упасть. В него, бескрылому, не взлететь. Только вскарабкаться. По живой лестнице.
Забирая её с собой.
Ступени не уступчивы, скользки испариной, своенравны и маневрены. Шатки. Каждая оплошность грозит разбить меня на кусочки. Достигая очередной, замираю, ощупываю, осязаю, утверждаюсь. Раз за разом, с каждым разом невольно ускоряясь. Ищу, торопясь, новую, одновременно страшась бесконечности и того, что больше не найду, что очередная стала последней, а с неё еще не видно звёзд. Поспешность вытесняет усердие, по капле вытравливает уверенность, размывает очертания цели, оставляя лишь стремление...
А ступени становятся уже. Ступени не терпят небрежности. На ступенях мне вот-вот не хватит места. И тогда я сорвусь...
Куда можно упасть с вывернутого неба¿

Царь островов. Где-то в Столице - Клетка.

Эта идея была настолько бредовой, что ее авторство просто не могло принадлежать мне. Даже упившись до скотского безобразия, даже разочаровавшись в жизни до самоубийства, я никогда сам не пошел бы на подобное. Самомнение и эгоизм ни за что не позволят решиться на столь абсурдный поступок. Тем не менее...
Мне очень не нравилось происходящее и ситуация в целом. Вот просто чрезвычайно. Переступая меленько, я обходил пространство по периметру. Руки за спиной прилипали-примораживались к прутьям, а отлипая оставляли на них клочья задубелых десятилетиями мозолей, но заставить меня не хвататься за них не могли ни здравый смысл, ни спесь, ни гордость. В эмоциональной борьбе за лидерство с разгромным счетом побеждал чистый животный страх. Еще несколько минут назад я не знал, что умею так бояться. Еще несколько минут назад я был достаточно пьян, чтобы беззаботно справить малую нужду на черный камень башни. Еще несколько минут назад я твердо отказывался верить в богов, а сейчас не знал которому из них молиться. У пьяных и сумасшедших свой бог. Жаль, что нас забыли друг другу представить. Жаль, что нынче я трезвее, чем, думается, бывал во младенчестве. Всего за несколько минут...
Он назвался Ирвингом, этот рыжий парень с больным безумием взглядом. Назвался не сразу. Вначале нам пришлось немножко подраться, чуть-чуть поубивать друг друга, выпить - очень много выпить, и только потом познакомиться.
- Ирвинг, - сказал он мне.
- Дрейк, - ответил я ему.
Мы посмотрели друг на друга очень честными глазами и крепко пожали друг другу руки, протянув их прямо над пышным задом Эльзы.
Он повадился ходить в заведение Красотки Лулу через день. Напивался, дебоширил, снимал на остаток ночи беляночку Литу, мордовал ее до синевы и пропадал на сутки. Всякий раз щедро расплачивался. Но и декады не прошло, Лулу подкараулила меня под утро в коридоре, обняла полными тяжелыми руками:
- Кас, рыба моя, понравься ему, а? - попросила она, густым запахом духов беря на абордаж, - Самым дорогим чую, убьет Охотник девочку, не сегодня - завтра замучает до смерти.
- Охотник? - согласился мягкосердечный я и отправился нравиться пока совсем не задохнулся.
Нравился я ему три вечера, маскарад уж начался, а я ему все нравился и нравился - очень уж непробиваемые эти гильдийные, деликатные как крабы. Чуть какое влияние, так хлеще магов прячутся в скорлупу по самые ноздри, только клешнями по чему попало и щелкают. В первую ночь я от этих клешней едва без ребер не остался. Во вторую - Охотник едва головы не лишился. На третью мы поставили печенки на кон и поделили златокосую Эльзу почти по-братски. А под утро услышали Это. Так воют жены, не дождавшись мужей из рейда. Так отпевает ветер рухнувший из-поднебесья в бездну бриг. Так оглашают конец всех времен.
- Тварь, - сказал Ирвинг и в контрастном черно-белом мире глаза его не смогли обмануть нормальностью, - Какая же тварь!
Ну не могла в этот момент мне прийти в голову бредовая идея пойти в башню мага посмотреть на Тварь? Я не настолько любопытный. И уж точно не настолько жалостливый.
Когда назвавшийся Ирвингом втолкнул меня в клетку и лязгнул засовом, я попятился. Не поверил. Не в то, что распластанная по камню изможденная девчонка, рядом с которой худышка Лита кажется удойной коровой, Льдистая ведьма - в это верилось раз и навсегда, даже смотреть не надо было. В то, что у гильдийного хватило духу пожертвовать мной. Когда я нравлюсь - это серьезно. Против этого нет ни противоядия, ни заклинания, и отсутствие души тоже не спасает. Бью харизмой на поражение, на вылет, с пожизненной гарантией. А этот отдал. Будто часть тела отрезал. Самое дорогое самой .. Дорогой?
Я попятился, вцепился руками в прутья, примерз к решетке спиной, неубедительно затянутой в один тонкий камзол, и стремительно протрезвел.
- Я верно болен, - Не смотреть не получалось. Под подошвами хрустнул снег, когда шагнул в сторону, на прутьях с треском лопнула дубленая, смоленая, натруженная кожа ладоней, - На сердце туман. - Дверца клетки самое удаленное место, так зачем же? Зачем?! - Мне скучно все, - переступая меленько, я обходил пространство по периметру, - И люди, и рассказы.
На моих ладонях выступила кровь. Двумя бордовыми отпечатками это четко просматривалось на ее белых холодных щеках. Просмотрится. Когда отпущу. Вот только зачем?! Зачем я ее за них схватил? Зачем всматриваюсь в лицо?
Нет, эта идея была настолько бредовой, что просто не могла принадлежать мне.
- Мне снятся королевские алмазы...

Где-то. Клетка.

Все, логика кончилась. Если вообще имела место быть.
Знаю одно - все на этом острове циклично. Все началось на этом острове с клетки мага, а заканчивается клеткой с ведьмой. Кому как, а мне так замена не слишком далекая. Родственная, почти.
Губы складывают слова, выдыхают паром звуки, а я не слышу их, не запоминаю. Все смотрю на это лицо до синевы белое, и думаю о разном, но друг за друга как звенья якорной цепи связанном: "Коль дураком родился и Древний не поможет", и " Как такой птахи полокостной бояться можно?" Ну не было ни в ее лице, ни в шее, ни в плечах поникших тяжестью браслетов ничего из того, что предсказывало жуть и оторопь. Так, девчонка мелкая, заморенная едва ли не до бестелесности. И кандалы на ней смотрелись не оковами, а грузилами необходимыми, чтобы не выпорхнула духом из этих косточек кожей едва обтянутых, не просочилась туманом утренним сквозь решетчатые стены.
Жизнь у меня разная была, порой пестрая, как ковер амирский шелковый, порой ветреная, как кокотка из высшего общества. Всякое в ней, в жизни, бывало, разные твари встречными случались, доводилось с русалкою тонуть, проклятых жечь, с оборотными едва ли ни нос к носу нюхаться, да и среди человечины не мало пакости всякой водилось. Но не замечал я прежде за собой, чтоб дрожало что-то паскудное в подреберии, тошноту в глотку загоняя, чтоб пот холодный струей по позвоночнику лил и тут же застывал ледяной дорогой. Чтобы подгибались колени и мягким казался выстланный снегом пол.
Прежде не замечал этого, как сейчас не замечаю побелевших инеем черных обшлагов камзола, искристых кристаллов на тыльных сторонах своих ладоней, не ведаю, что коркой льда мне кроет щеки и серебро ложится на непутную темную голову - то ли изморосью припорошило, то ли страх в макушку до седины целует.
Сколько мы уже здесь? Минуту, две, час, день, навигацию?
Она меня спрашивает о чем-то. Наверное, спрашивает. Голос у птахи такой же птичий, глухой как совиный вдох.
С трудом мотаю головой: нет, не понимаю. Совсем не понимаю. Не слышу даже.
Не знал, что лед такой клейкий, что кожа ее будто бока хорошо просмоленной бочки - раз коснешься, не отлипнешь. Бреду пальцами наугад, перебирая черты ее как слепец медяки в чаше подаяний, мараю алым белое все выше и выше, глажу по голове каким-то неожиданно жалостливым, жалеющим жестом, спрашиваю абсурдное:
- Тебя тут хоть кормят, птаха пойманная?