Карта ролевой игры "Забытый мир"

Где-то. Когда-то. С кем-то. Клетка.

И снова не ответила. Глаза как две льдины, замерзший торф болотный. Лицо гранями едва ль не ранит, твердое, гладкое, голыш ветром обкатанный, волосы под ладонью шуршат ветвями ивовыми, соками промороженными. Все в ней, птахе замерзшей, жесткое, беспощадное.
Так откуда внутри, за дрожащей тошнотворной жилкой, зреет убеждение - сожмешь этот голыш, гранями до костей обрезаясь, и разлетится он осколками наста, снегом пушистым, перьями мягкими совиными? Только бы хватило сил.
И снова не ответила. Глаза как две льдины, замерзший торф болотный, ром в полночной кружке поднятой за упокой. Смотреть не насмотреться, отвращением корчась, глубокими прорехами души просеивая убожество свое. Ничего не ждут они от меня и ничего не требуют.
Так откуда неуютность эта, неприкаянное осознание недопустимости, подталкивающее решать что-нибудь и немедленно, развернуться, спиной загораживая, шею и плечи под гнет чужого ярма подставляя? Только бы хватило сил.
И снова она не ответила. Глаза как две льдины, замерзший торф болотный, замочные скважины в двери темницы, где в черноте мечутся черные тени. Не поймать, не утаиться, ржавым железом клеймя веки, ожиданием взгляда навстречу холодить неверное сердце. Помедлишь еще немного и оно остановится, горячим током уходя на север.
Так откуда тяжесть ключей, среди прочего накопленного барахла затерявшихся в карманах, стоит только найти, подобрать верную отмычку? И есть их у меня - две железных и одна ребрами окованная. Только бы хватило сил.
И снова ... щебетание совиное, губы капканом сомкнувшиеся на грани ладони, круг распавшийся, стальной полосой хребет межующий. Чего же ты можешь хотеть, как не того же самого. И нет разницы между нами ни в годах, ни в цепях заговоренных, только удача моя, непутная, кривой дорожкой всегда гуляла, дверей-запоров и столкнувшись не признавала, а твоя, видать, потерялась во вьюгах вчерашних. Или переросла ты ее, рожью невзросшей недокормленную, снежным пивом хмельным недопоенную, на полатях мехом бурым недовылежанную.
На волю хочешь, так хочешь, что торф болотный льдом застыл прочным, топкую бездну надежно пряча, мостком стелясь - иди и руки натруди весом непомерным. Только донеси до другого берега, а там туман подступит, оттепелью возьмет, и разойдется трясина на последнем шаге, ключами холодными горло примучит. Уж на это-то сил хватит!
Голову поворачиваю - хрустит-трескается лед кожу панцирем обнявший, осыпается инеем. Руку от щеки ее отнимаю - рукав хрустит - ломается, щепками тканными осыпается, обнажая предплечье.
Коленями к полу примерз - не отнять, не подняться. Белым рисунком по черной коже угадывается очертания отмычки, да до нее не добраться. Сапог не рвется, не ломается. Промороженное лезвие, Честь на Честь похожее, неловким пальцам как бы в раз не дается. Чуть не шепчу ей: "Помоги!" Но время слов закончилось, зимней нитью губы сшитые. Сам цепляюсь, сам тянусь, не приученный молить неслышащих. Только бы хватило сил!
Человеком созданное, запертое, человеком откроется, разрушится.
И все же мне проще отрубить ей ноги у щиколоток, отпилить ей руки у запястьев.
Воронёное шило белое, аж светится. Хрупкое, хрусткое, как стекло амирское, песками закаленное. Не выдержит соприкосновения со сталью заговоренной, замки прахом омоет. Колеблюсь не долго, вены на предплечье вдоль вскрываю, под кожу кинжал прячу, кровью еще пока горячей укрепляю. Если на последнем шаге трясина все одно разойдется, так не стоит ли нырнуть?
Ты ведь подождешь, птаха ужасная?

Где-то. Когда-то. С кем-то. Вклетке и вне.

Умереть, на самом деле, просто. Особенно, если тебя мало волнует что сотворят с твоими бренными останками после: захоронят торжественно и с помпой, бросят под забор или вывесят для всеобщего поругания. Если за тобой стоит только твое доброе имя, а хвост поколений предков завязывается узлом именно на таком бесполезном потомке - умирать можно в любую минуту.
Мертвые сраму не имут. И забот не знают.
Куда сложнее остаться жить.
- Abi, - сказала птаха и ткнула крылом мне в грудь, жестом, который даже столь скудный умом не понять не смог бы: "Иди". Прочь. Кыш. Хватит, наигрались. И я, отпущенный, пошел как повелели. То есть как пошел - пополз на четвереньках, потому что ног под собой не чуял вовсе, всерьез опасаясь, что полного веса ледяной глыбы, коим по ощущениям, стало тело эти культи не выдержат. Пополз к решетке прямой наводкой, встряхивая как сонная лошадь головой, прилипая раскроенными, но уже не кровоточащими ладонями к полу, с каждым шагом собирая за собой новые тревоги.
Убила б тварь ледяная, птаха инеем гремящая - хлопот бы не знал. Получай маг тушку хоть на опыты, хоть на трапезу, хоть для примерного порицания. Но коли тушке жить заказано, то придется тушководу повертеться. Для начала выбраться. Нет, не за решетку - что не говори, но самые приличные замки, к которым без деликатного обхождения, без масленочки и полной связки разнообразных отмычек не подступиться делают на Грехе. Второе место по хитроумности засова за Амиром. Царь островов же занимает почетное и не последнее третье место, полагаясь больше на чары да на массивность, нежели на сложность механизма - при этом этот благословенный остров является колыбелью лучших механиков мира! - замок решетки можно и ножом вскрыть. Но вот как быть с глухой, обитой металлом дверью, заложенной засовом снаружи? Как быть с алыми росчерками по телу пленницы? Как быть с неучтенной живой единицей, оказавшейся в месте слишком далеким от праздничных экскурсий?
Именно, что неучтенной. Назвавшийся Ирвингом, ты провел меня к предмету своих страстей незаконно, тишком. Не представляю, на что ты рассчитывал, но вряд ли собирался окончить бытие на дыбе, иначе в клетку зашел бы сам. И я не помню других сторожей кроме тебя - впрочем, я вообще не очень помню как очутился в сих хоромах, - а значит, тебе придется вернуться. Хотя бы из любопытства.
Я подожду. Мы подождем. Думаю, птаха, тоже прекрасно умеет ждать.
Пока копался с замком клетки - он не пришел.
Пока полз до входной двери - он не пришел.
Пока заново учился стоять, прижавшись к холодной, но для меня будто раскаленной до бела стенной кладке - он не пришел.
А потом стало поздно.
Честь зажатая в ножнах плоти грела. Уже грела. Как стены, как воздух, как видение распластанной белой на белом. Становящейся все ярче в мире, где и без того не горели свечи. Единственным зерном смысла в мире пустой темноты. Есть она - птаха, есть клетка, есть мерная зыбь страха, есть темная кладка стен. Перешагнув порог, ты не заметишь воздух, который вдохнешь, не сосчитаешь прутья в калитке, не отличишь тот, что кузнец выковал первым. Ты не заметишь меня.
Обезличенность - обратная сторона харизмы.
Сколько в это "поздно" утекло соленых капель? Стакан радостной встречи? Кувшин расставания? Море попранных надежд и пустых разочарований? Настал тот миг, когда лязгнул засов и открылась неприступная дверь. И гулящая моя удача хмельным поцелуем измазала щеку.
Назвавшийся Ирвингом пришел. Один.
Наедине с охотником у меня тоже был только один удар. Всего и целых.
Честь вошла ему в ухо. Еще не глубоко, лишь чуть-чуть поцарапав мозг. Смертельно.
Живой мертвец скосил на меня безумный свой взгляд, но и теперь увидел не сразу.
- Шагай, охотник, - сказал я ему и шевельнул кистью. Рукоять повернулась. Он сделал шаг, я два колченогих, деревянных за ним. Траурная процессия возвращалась к своему алтарю. Лучший из всех адептов шел к источнику своей благодати. Сразу по кромкам двух миров.
Его не пришлось больше подгонять. Должно быть уже понял, что умер, и теперь вперед его влекло любопытство. На моих же плечах свесив ноги сидела надобность, но не тяжел был ее костлявый неаппетитный зад. В конце концов, я просто отдаю мерзавцу долг.
В клетку протиснулся боком.
Жуть накатила, когда мы оба зависли над ней.
- ... И весь в крови широкий ятаган...
Обоюдоострое лезвие Совести вскрыло охотнику, назвавшемуся Ирвингом, глотку. Честь ужалила мозг от уха до уха - мне не нужны были посмертные откровения. Багряная дымная волна широко разлилась на белые волосы ветви замороженной ивы, на белые крылья, схваченные узором оков, на белые щеки как грани ледяной глыбы, на белые веки укравшие льдины замершего торфа болотного, на белый пух постели ее.
- Оставлю двери открытыми, - сказал я ей, зная, что она не поймет меня так же, как не понимал ее я, - Если сможешь - выходи. Этому городу скучно без тебя.
Ноги горели жидким огнем, порождая дикое и рациональное желание погреться в парных, еще трепещущих охотничьих требушках. Но в кровь я обмакнул только пальцы, коими сбоку от клети, где плиты пола серебрились белым инеем, вывел рунами древних одно единственное слово.
Сам не пойму зачем мне оно понадобилось.
Может быть скрасить долгую и трудную дорогу на волю.
Алым по белому?
Черным по белому?
Чернотой в черноте:
"Лжец".

В заброшенном крыле дворца.

Есть, есть в жизни вопросы, своевременность ответов на которые могут эту самую жизнь существенно продлить. И не все из них задаются в мрачных застенках, там где дышат в лицо раскаленные угли и связки весело трещат, разрываясь под гнетом дыбы, сторонним лицом. Порой жизнь зависит от четко сформулированного вопроса самому себе. К примеру, "На чьей я стороне?" '"Что такое присяга и стоит ли быть догматичным?", "А мне не хватит?", "Точно умею делать это?", "Ну и где я?"..
Вот именно, где?
В месте, где повороты не отмечаются указателями, а вензельки дверных ручек ничем друг от друга не отличаются по причине отсутствия не только ручек, но и самих дверей, кстати, как и окон, где держатели факелов столь первобытно лаконичны, что их едва можно различить от трещин в стенной кладке, а те в свою очередь от узких переходов на лестничные пролеты, где пыль веков под ногами так методично заносилась грязью веков, что под ней можно встретить не только мумифицированные мышиные трупы, но, похоже, и человеческие останки - но только не чьи-нибудь свежие следы, сложно с ходу сориентироваться. Во всех остальных отношениях - совершенно чудное место для длительных, восстанавливающих душевное равновесие, прогулок.
К слову, я так надежно восстановился, что к моменту смены интерьеров, практически совершенно оттаял. И стал смотреть на бытие крайне философски:
" Хорошо, что мне так никто не встретился. Я больше никого не убил."
" Хорошо, что не пошел самой широкой из всех грязных троп. Кажется, в той стороне каркал ворон."
"Хорошо, что на восьмом переходе третьего уровня, свернул на лево и через половину морской мили втиснулся в тот шкуродральник. Еще миля и стали попадаться деревянные перегородки".
"Хорошо, что я так замерз. Буквально до "Инь-Инь-Инь".
"Хорошо, что в ледяном болоте сапога сбилась стелька. Пришлось остановиться и опереться."
"Хорошо, что не вывалился вместе с кладкой. Вряд ли получилось бы подняться."
"Хорошо, что не зашиб симпатичную женщину штукатуркой.."
Ан нет, не хорошо. Мысль первая: придется убить.
За шиворот текло с волос, зубы лязгали, временами до крови прокусывая губы, в сапогах хлюпало и иногда хрустело льдом. Рука начинала кровоточить.
- Скажите, - самым светским из всех своих голосов поинтересовался я, когда все прочихались, - Мы уже там или все еще здесь?

В заброшенном крыле дворца.

"Больно надо!" Как вообще эти два слова оказались в одной связке и почему употребляются в качестве пренебрежительного отрицания чего-либо, а не являются девизом поклонников насилия? И тем не менее мне было больно, мне было "надо" и ничего из этого я не мог отменить.
Плохо, что барышня оказалась не типичным великосветским гиацинтом, отбывающим в глубокую обморочность при виде мышей, ужей, тараканов и голых мужчин.
Плохо, что встречная оказалась не столько симпатичной, сколько женщиной. Вот такой женщиной из женщин, мужчины меня поймут, которая просто не бывает не по вкусу. Попадись она мне некоторое время назад, желательно до встречи с белой птахой, жутью и холодом дышащей, мы нашу встречу развязали как-нибудь по-иному. По крайней мере, "нравиться" существам, которые нравились мне удавалось куда как лучше и быстрее. Некоторое время назад я смог бы произвести на нее столь должное впечатление, что ей бы в голову не пришло связывать меня и какие-либо темные дела воедино. Даже если бы ее спрашивали с пристрастием. Увы, сейчас лодочка моего дара, черпанув одним боком, катастрофически не успевала до новой волны подставить другой.
Плохо. Оставалось быть обычным - какое странное слово! - а значит, поступить самым простым и, увы, самым диким способом.
- А какой нынче Правитель? - лязгая челюстью, опять же светски вопросил я и уронил сапог, который все еще держал в руке. Нет, прежде я вылил из сапога хилую пресную струйку, вытряхнул пару льдинок, а потом уж со стуком уронил и стал метиться в голенище непослушной ногой. К слову, стоять на одной ноге, частично лишенной чувствительности по причине вероятной отмороженности, то еще акробатическое искусство. Приходилось балансировать руками, как на палубе в самую суровую качку. Кружевной манжет одного рукава сорочки то и дело осенял пылью собеседницу, отсутствующие признаки второго открывали длинный разрез, скверно набухающий кровью. Не хотелось бы милой даме горло вскрывать. Незачем повторяться, - Простите за не скромность вопроса, но нет ли у вас при себе нижней юбки или сорочки, которую вы могли бы пожертвовать на благое дело?
Обдирать труп дело конечно не хлопотное, но такое...
Стены ухнули. Охнули. Вздохнули. Где-то совсем рядом грохнуло столь сильно, что высокое стрельчатое окно, пожизненно занавешенное бахромой паутины - что как и пыль, наверняка так возмущала незнакомку! - дало многочисленные трещины стекла. Потолок заскрипел и первым рухнувшим камнем оповестил о том, что нехоженными тропы в дворцах бывают совсем не с проста.
"Совет! "- подумал я и не сдержал широкой довольной улыбки, - "Началось!"
... к сожалению, во дворце водился ни один единственный чехайский ворон...
- Бежим! - рявкнул я и ухватил нежный гиацинт за руку. Поверх рукава. Поверх широкого для утонченной барышни запястья профессионального мечника.

По пути из заброшенного крыла дворца.

Вестовые гонцы из нас с барышней вышли некудышные: она путалась в юбках и на каждом десятом шаге грозила клюнуть носом немытые плиты пола, с головой выдавая свое неумение обращаться с традиционными женскими одеяниями, я же не знал на какую ногу хромать мне удобнее, потому хромал на обе.
Потолок обваливался за спинами перекрытиями, звонко просыпаясь на обломки доспехами предков. Где-то кричали люди.
Я знал, что это только первая волна. Этот город нужно было встряхнуть со всех сторон.
Но оказаться в эпицентре стало неуютным.
И дело было не в жалости.
И не в страхе.
Где-то недалеко отсюда в промороженной клетке сидела окольцованная цепями зимняя птаха.
Отчего-то мне хотелось бы, что бы ее не коснулась беда. Наверное, Холод забрал еще один ошметок моей растрепанной души.
Инь.
Другая женщина, горячая даже сквозь ткань, бежала рядом, цокая набойками каблучков. Не задыхалась. Не скулила. Не вжимала голову в плечи, ожидая когда на макушку грянет осколок былого. Не висела мертвым грузом.
Вытерпливала. Выслушивала. Выглядывала.
Ай-да гиацинт, ай-да цветочек нежный. Все же углядела за голенищем, то, чего и матерые сыскари не сразу разглядывали, если не знали что и где искать. Сапоги-то шиты на заказ. Кинжалы кованы под руку. Еще одни, но не будем об этом.
Ни слова не говоря протягиваю даме, так и не выпустившую томик в сафьяновом переплете, обоюдоострую Совесть. Честь, граненое шило мизерикордии, вроде бы должно быть более уютное для дамы, обученной вязанию и шитью - но, кажется, эта дама уже скомпроментировалась в приверженности к традициям женского уклада, - оставил себе. Мне все едино, а шило требует все же большей уверенности и силы удара..
Так думал я, пока из бокового ответвления - а вышли мы как раз на пересечение двух коридоров и лично я намеривался сворачивать налево, - не явились мохнатые и чудные оборотни земли этой. Парой. Явились не крадушейся стелью, а самым что ни на есть наметом. Они б и нас не заметили - сдались им люди, когда где--то впереди маячит свобода, но мы с дамой по уму своему и осевшему потолку с покосившимися стенами, перегородили весь путь.
Оборотни напряглись. Мы с дамой тоже некультурно присели растопырив коленки - для устойчивости и маневренности. Меховые рыкнули.
Я впечатлился, но не слишком. Белая птаха в клетке серебряной отбила всякую опаску.
Усмехнулся.
- А давайте брать живыми? Может, в доме этом и лошади где бродят, но по мне и эти сойдут.

По пути из заброшенного крыла дворца.

Принять фырканье пони за рык оборотня! Это каким же болваном надо быть, что бы так обознаться?! Это же каким олухом надо быть, что бы не признать поступь неподкованных копытец да по гладким дворцовым плитам, приписав им жутковатое цоканье когтей?! Это же каким трусом надо быть, чтобы в мохнатой рюгенской породе увидеть очертания перевертыша?!
Я чувствовал себя глупо. С досады остро захотелось приголубить решительный дворцовый гиацинт рукоятью в висок. Чтобы никогда и никому не рассказала не только о самой встрече, но и о некоторых ее смущающих обстоятельствах.
Бездну в уши, но я ведь моряк, а не крестьянин! И в военной академии нас учили выездке только лишь бы не свалиться, а не различать по оставленным яблокам масть!
Честь успокоительно перевернулась, холодя ладонь лезвием, и тут же канула в неизвестность, чтобы очутиться в нужном сапоге в положенных петельках.
Женщина обуздывала со всех сторон обыкновенных, но очень уж низкорослых животных.
Прислонившись плечом к стене, следя за ее колебаниями, посасывал самое кровоточивое место в ране и уговаривал себя охолонуть.
В конце концов, это просто нервы. Устал. На что, кстати, имею право! Вряд ли еще хоть кто-нибудь последнюю четверть навигации на этом острове был занят столь полно и разнообразно, что бы осудить за мгновение слабости. Вряд ли еще хоть кто-нибудь на этом острове... Нет, про белую птаху, ледяную ведьму, тварь запредельную, даже мысленно ни слова. Не знаю я таких. И никогда не видел!
Женщина обернулась. Я опустил голову, на мгновение пряча взгляд, а когда поднял, мир стремительно начал блекнуть. Я тебе не интересен, красавица, понимаешь?
- Думаю, придется взять их с собой, - сказала она мне с очаровательной непринужденностью.
- Сумеете управиться сразу с двумя? На них нет узды, - и седла, и стремян. А еще они столь крохотные, что если я сяду на одного из них верхом, то ноги будут волочиться по полу. Разве что боком. И заодно переодеться в женское платье, что, кстати, не помешало бы. Потому что оно сухое. Этим роскошеством на мне не могла похвалиться ни единая нитка. И это, между прочим, тоже говорило не в пользу самого очевидного пути, - Я пойду туда, - мотнул головой в лево, в сторону исхода лошадей. Во-первых, потому что не мог отказать себе в удовольствии лично оценить масштабность результатов. Во-вторых, там может повезти и попаду в заварушку, способную оправдать оцеплению на площади мой плачевный внешний вид. В-третьих, даже если не попаду, то покидать дворец лучше с черной, рабочей стороны. - Возможно, там требуется помощь.
И многозначительно протянул к ней здоровую руку: Леди, имейте совесть, верните Совесть!

На пути из заброшенного крыла дворца.

Мохнатый круп вздрагивал, вскидывался и вновь опадал. Копыта беспомощно разъезжались по плитам, разобранный на волосины, плетеный в косицы хвост мок в разрастающейся луже. Где-то впереди тонко и жалобно ржал второй пони.
Вернее, первый и единственный.
Прохода вперед, вдоль узких и пыльных стрельчатых окон, вдоль выцветших старинных гобеленов и пустующих ниш больше не существовало.
Потолок обвалился.
Не сам по себе. Тяжелый выдох нового близкого взрыва, выдул стекла из переплетов, почесался боками о ветхие стены. И вновь вспоминается, что крыло дворца не зря называется заброшенным, что в царской казне коты давненько перешли с гусиной печенки на вульгарно обыкновенных мышей, и то, что некоторые фасады с изнанки частенько порой подпирают гнилые брусья.
Одному пони не повезло. Все что видимым осталось от него - елозящий круп, остальное частично погрязло в камнях, частично провалилось вниз.
Еще известие из неприятных: мы находимся не на первом этаже. Есть опасения, что даже не на втором.
Из приятных: мне удобно. Добрался до вожделенного платья. Лежу, греюсь. Лежу мягко - в платье женщина, тоже теплая. Град мелких камней и пыли охотно разминают уставшую спину, плечи и остальные элементы тылов фигуры. Вот в затылок прилетело что-то не ласковое и такое же чиркнуло по щеке, побрило вместе с кожей. Весьма оригинальный способ утреннего туалета.
А ведь я почти ушел. Вежливо почти ушел. Даже в след расхитительнице любимых кинжалов не плюнул - рот был занят, держал зубами отвратительно мокрый подол вытянутой сорочки с целью обеспечить себя хоть таким перевязочным материалом. И перевязать рану на ходу. Но за окном прошелестела черными крыльями крупно пернатая тень и я чуть-чуть отвлекся, напомнить себе за что конкретно не люблю чехайских воронов. В алфавитном порядке.
Может поэтому и успел. Кто б еще ответил, зачем это мне понадобилось?
Бегать по кренящимся стенам?
Во-первых, я старый больной человек. Меня даже из действующей флотилии списали именно за шикарный букет благоприобретенных на службе родине заболеваний. И закаленная печень совсем не в первых свитках числится.
Во-вторых, дворцовые стены это вам не мачты, борта и ванты. А по отношению к гобеленам слово "старинный" равнозначно слову "гнилой".
В-третьих, зачем мне этот гиацинт понадобился в здравии? Всего скорее из опасений, что она разделит судьбу пони и Совесть канет где-нибудь в завале. Бессовестность мне не к лицу.
Ну вот, успел, схватил, прокатился, лежим. Под самым носом сафьяновый переплет, пыльный как я не знаю что.
- Интересная книга? Стихи?

В заброшенном крыле дворца. Под завалом.

В гладиаторских романах я совершенно ничего не понимал. В самих гладиаторах разбирался чуть больше. К примеру, доподлинно знал, что в ограниченных пространствах каких-нибудь тесных корабельных трюмов эти добровольно принужденные граждане Греха совсем не бойцы. Большего мне про них знать не требовалось - на арену я не собирался ни в каком случае.
Какие с такой жизнью арены? И так каждый день как в клетке с оборотнем.
А нынче еще и с диким, ограниченно заботливым.
Женщина принялась стряхивать с меня мусор. Очень любезно с ее стороны. Давно не принимал в спину битое стекло. Стал забывать, как оно приятно, художественно полосует шкуру.
Вяло трепыхнувшись, брыкнув ногой, собираюсь в коленно-локтевую. А так хотелось полежать! Зажмурившись, встряхиваю гулкой с недосыпу башкой, повожу плечами, виляю кормой. Штукатурка сыплется весело, шрапнелью.
Внимательно смотрю на то, как расшитой подол заголяет круглые коленки - левая, кстати, поцарапана и с синяком, - и ползет все выше, выше и потому чуть-чуть упускаю нить разговора. Как-то она быстро вильнула от дел насущных - к примеру от перекрытия верхнего этажа, зависшего в полутора футах над нами и то исключительно по божью недомыслию, на сугубо дамские заботы.
- Умею, - согласно киваю. Еще бы не умел, если живу - не захожу, а именно живу в борделе! - и "нравлюсь" поголовно всему рабочему персоналу. А оно ведь как у женщин - от "нравишься" до "дай подержу тебя за руку, мне так спокойней!" даже не полчиха. На каких только процедурах бывать не приходилось - рассказать не совестно, а боязно. Бездна, они меня друг другу даже одалживали и платили мною знахарю! - Родовспоможение, прерывание беременности, лечение от "стыдных" заболеваний и другие услуги акушера. Приступать прямо сейчас?
Беременная придворная дама под шатким колпаком обвалившейся крыши - что может быть хуже? Только оказаться с ней в одной компании! Не убить, не пои.. Тьфу-ты, бездна!
Лежа пол казался хоть и грязной, но надежной опорой. Стоило встать на четвереньки и плита ощутимо покачнулась.
Мягко говоря, мне это не понравилось. Хоть качку люблю. Правда, на корабле сверху обычно небо, а не сотни стоунов камня, дерева и голубиного помета.
- Самую полезную позу для дам в интересном положении знаете? - осведомляюсь страшным свистящим шепотом с претензией на светскость. Ползти явно не ее вариант. Что ж, жаль коленки, - Вот принимайте ее и сохраняя спокойствие двигайтесь в обратном направлении ярдов на семь. Там проход в боковой коридор, его не должно было сильно присыпать. - Насколько помню устройство королевского дворца, то животных содержат ближе ко внутреннему двору. Строения там менее помпезные, но более основательные. - Можете попутно читать стихи про цветы, луну и мотыльков. Ни одного такого не знаю, полезно будет послушать. Главное ни на что не опирайтесь и не пытайтесь встать.
Кто его знает, в какой момент боги начнут работу над ошибками?

В заброшенном крыле дворца. Под завалом и вне его.

В чем разница между женщиной, ползущей головой вперед и ею же, но прокладывающей путь пятками? Разумеется, в том, на что смотрит ползущий следом. И от открывающегося зрелища, как правило, напрямую зависит безопасность пути. Потому как говорили мудрые - смотреть надо все же под ноги. Возможно, поэтому мудрых в нашем мире все меньше и меньше. Не размножаются.
Честное, моряцкое, я выглядывал там свой кинжал и ничто иное. Да и запнулся всего раза три, не более. Исключительно от общей слабости организма.
Но если кто-нибудь когда-нибудь спросит у меня какого цвета были ее глаза, я отвечу, что красивого.
Это тоже будет правдой.
Если кто-нибудь когда-нибудь спросит у меня, люблю ли я поэзию, то я отвечу, что терпеть не могу. Особенно абстрактную. Особенно про насекомых. Однажды, на рейде мы задержали торговую шхуну с Греха, в трюме которой был устроен вынужденный тифозный лазарет. Тот, кто хоть раз видел как "блондинки" кишат на гниющем от пролежней человеке, вряд ли сможет адекватно воспринимать восторженные чувства крылатой дряни. Цветы в саду меня поймут.
Если хоть кто-нибудь когда-нибудь спросит меня, что я знаю об амирских пустынных варанах, то отвечу - многое, но энциклопедически. В детстве я был очень любознательным ребенком и мечтал о дальних странах, а в борделях, где провел большую часть своей сухопутной жизни останавливались разные гости. Я им "нравился" и они мне рассказывали о чудесах окружающего мира. Иногда грязных, иногда сволочных, но чаще о самом ярком, что встречалось на их пути. Я знал, что амирские вараны - падальщики, что у крупных этих ящеров не хватает ни зубов, ни силы сжатия челюстей, чтобы всерьез претендовать на крупную дичь. Поэтому они пробавлялись мелкой, в том числе и скорпионами, но самый пир для них был, если в пустыне подыхало что-то достаточное, чтобы начать разлагаться до того, как беспощадное солнце иссушит плоть до состояния хвороста. Еще я знал, что эти ящеры полны трупного яда и не пригодны в пищу. Что их слюной дети пустынь смазывают свое оружие.
В общем, в образовании обнаружился значительный пробел.
Ящерица оказалась той соломинкой, что сломала хребет верблюду.
Если хоть кто-нибудь когда-нибудь спросит меня, что я знаю о верблюдах...
От брошенного в лицо кинжала я инстинктивно шарахнулся в бок. Увы, наработанные годами рефлексы сработали прежде, чем я вообще понял, что произошло, и безотчетно ушел с линии атаки. А потом рядом рухнула тяжелая туша, подняв небольшое пыльное облачко.
Если кто-нибудь когда-нибудь спросит меня, обрадовался ли я Совести, вновь потенциально замаячившей на расстоянии вытянутой руки, то я отвечу честно - не успел.
Плита под нами хрустнула и дала отчетливый крен.
А потом и вовсе оторвалась.
А этаж-то был явно не первый.

Заброшенное крыло дворца. Ярусом ниже.

Я умер.
Так хотелось бы сказать и испустить последний дух, выронив из уставших пальцев все узелки и волоски, лоскутки и ниточки, кинжалы и отмычки, за которые так привык хвататься, вновь и вновь оставляя себя в живых. Ни о чем не волноваться. Ни за что не нести ответственности. Никому не мстить. Просто умереть, отправиться наконец-то той дорогой, что приведет меня к любимым, но..
Но шальная девка гулящая, дурная моя удача и тут расстелила шелковым платом пестрые свои юбки, распустила темные косы, которые за десятилетия знакомства уже изрядно побило сединой, сплела их паутиной, ловчьей сетью, волосяными тенетами. Не то что расшибиться - удариться толком не дала, будто не летел ничком, с ящерицей поганой в обнимку с высоты глазу приятственной, а на шелковых простынях оскользнулся, да в подушках и думках на лебяжьих перинах запутался. А может просто не оттаял до сих пор, тюкнувшись бесчувственно.
А штаны с камзолом и без того насквозь мокрые были. И то что нынче еще и смердели слезоточиво, так варана паскудного подо мной по камням тонким слоем расплескало, лапы с хвостом в разные стороны далеко разнесло. Посмотришь на него раз и порадуешься, что он в объятия моряцкие угодил, а не гиацинт дворцовый, которую ловил.
Живая не живая, но точно не на мою совесть телом холодным ляжет.
Первым на глаза томик сафьяновый попался, затем и его владелица. Вот что значит дама придворная - шикарно устроится даже в Бездне, имея вид прибранный и изящно уложенный. Мы с моим вараном на ее фоне смотримся бледно - все таки не дотягивает рептилия до полноценной лошади, на софе потертой возлежащей. Лошадь мохнатая карликовая на софе, без подпорок, но ситчиком веселым обитой, а вот поверх лошади уже любительница сомнительных стихов вольготно раскинулась, руку одну за голову заложила, ножки крестиком на спинку пристроила. Лежит, напевает, только в крови по самые уши. Впрочем, пони этот еще на том этаже кровить начал, а тут вообще ребрами разбрызгался.
- Встать можете? - спросил ее издали, по обломкам пробираясь. Спросил и сам себя не услышал. - Хэй, леди, вы в порядке?
И снова тишина, лишь тянет женщина тихо заунывную ноту.
Тут сверху едва ль не на ногу шлем рыцарский, старомодно гребенчатый прилетел, отскочил от двойного слоя мусора как тряпичный и без звука откатился.
А может, и не поет...
Руку за голову заложенную она сломала. Ребра с правой стороны выдавали подозрительную подвижность, ключица правая же мне не понравилась, но череп, таз, бедра опасений не вызывали, и обе ножки прекрасно ощутили короткие кинжальные уколы - дернулись.
Посмотрел я на ее испарину, на кудри темные ко лбу прилипшие, на нос заострившийся, на рот в вое раззявленном, а грудь, молоком налитую, я еще наверху видел - красивая баба. Еще родит. Если найдут вовремя. Повернулся уходить - делать мне тут было нечего. По хорошему, вообще меня во дворце быть не должно. Да и чем могу помочь при внутреннем кровотечении, если таковое имеет место быть, сам с ног до головы кишками падальщика уделанный? Разве что прирезать из милосердия.
Вот ведь доля неугомонная цветочку садовому выпала: то стена на нее падала - не упала, то потолок рушился, стенами прихлопывал - и снова мимо, то вот теперь сама бакланом голодным в провал как в воду кинулась и опять ничего, может только ребенком откупилась.
Повернулся уходить... И опять ушел не далеко. На клюв чаячиный, разве что.
Ругнулся некуртуазно трижды - сам себя не услышал, но на душе легче стало, - и остался. Развел ее крестик широко, в коленках согнул - прямо на лошади, все одно окружающего не чище, - камзол с себя снял, оборвал ей одну нижнюю юбку, обтерся ею как можно тщательней, а другие чуть не на уши закинул, да и нырнул в их мягкий омут.
Что там, под подолом видел - никому не скажу, что щупал и трогал, на что нажимал - подавно. Самому стыдно - это ж надо, чтобы даме хорошенькой под юбки залезть пол дворца разнести надо и ее с верхотуры скинуть!
Об одном просил богов, в которых не верю и удачу свою запропащую - чтобы во время осмотра на нас еще какой кусок древности не опрокинулся. Не за одного просил, за троих.
Была б одна, Честью клянусь, на той софе оставил бы. Мне мороки со стражниками и без того хватит. Была б одна...
Сам себе не верил. Но очень хотелось.
Если бы я умер, мне не пришлось бы никуда тащиться и никого на себе тащить, да еще и по завалам. Коридор и нижнего этажа был с двух сторон перекрыт, но тот поворот, до которого мы самую малость не доползли, здесь начинался раньше и даже был почти чист и маняще пуст.
Не умер. Какая жалость.
И они не умрут. Может, хоть этому кто-нибудь порадуется

Из дворца в...

Бежать. Бежать надо. Бежать со всех ног, не оглядываясь. Но коридоры эти бесконечные, то тут, то там заваленные. На норы крысиные похожие. Но штукаутрка плотным слоем да по пыли, вереницей следов легко читаемая. И женщина на руках, с каждым ярдом втрое тяжелее против прежнего.
Как же она меня раздражала! И платье ее, занавеской грязной свисающее, в коленях путающееся. И фижмы, вдвое объем увеличивающие, взять как следует мешающие. И голова безвольная все с плеча скатывающаяся и как у гусыни дохлой мотающаяся. Потная, грязная, бессознательная. Захребетница. Юбки порванные, корсет съехал, в кровище... Брр, смотреть противно, до тошноты, до блева. Кинуть бы куда, да тащу зачем-то, будто мерзости в мире мало. А ведь еще и на сносях!. Сама дурища редкая и понесет такого же. Не просто кинуть надо - раздавить. Сапогом по пузырю живота пройтись, шею окончательно довернуть, чтоб со спины на себя посмотрела.
Вот сейчас еще шаг-другой сделаю, и точно брошу. И лучше не просто так, а на завал какой или в проем лестничный. Что б хребет сломала. Чтоб хоть ступени обтерла, какую-никакую пользу принеся. Разок-то в жизни можно, не облезет. Но, как на грех, нет в сарае царском этом достаточной глубины пролетов, и завалов прочностью подходящих не видно. Двери запертые, ниши пустые, шпалеры плесневелые да окна слепые. И женщина на руках. Зачем тащу? На руках зачем? Если такая блажь взяла с грязью всяческой возиться, так за косу и волоком, а лучше кубарем пинками.
В глазах темнеет как злоба душит, до седьмого колена вперед ношу свою ненавижу. Муку одну страшней другой про себя ей придумываю. Пальцы б на фижмах не свело бы - хоть голову, но разбил бы ей, благо стен и откосов вокруге в достатке.
Нет. Иду. Тащу. Почти здоровую.
И шагов своих не слышу.
И шелеста черных крыльев не слышу.
А знаю - рядом воронье. Слетелось на развалины дворца как на кладбище. Как на поле битвой вспаханное.
По ненависти своей знаю. Потому и тащу.
Что такое чехайский ворон? Да ничего, птичка раскормленная, крыса пернатая, сама по себе ни в чем не умная. Но окольцованная. Золото, эллениум, серебро. Дураки и чужаки считают, что колечки эти показатели благосостояния места службы мажьей птицы, да только кому надо, те знают - в колечках этих вся сила ворона и заключена. Сама по себе тварь пернатая только чуять может, да и то с сомнительной достоверностью, но вот колечки зачарованные иное дело. От близости этих кусочков металла дар порченный в жилах закипает, на такое безрассудство толкает, что в обычное время и подумать нельзя. Маги они ведь ушлые. Зачем им кому-то что-то доказывать, подозрения в пристрастии разводить, если порченный сам против себя свидетельствует? Если достаточно близости заговоренной безделушки и тот, в чьей крови недавно блуждала сила, буквально сходит с ума? Да не просто становится тихо помешанным - хотя и так бывает, если дар в душе слабенький или вовсе не просыпался, - в буйство впадает. Себя и окружающих калечит, рушит все, что можно разрушить - от стен до морали. Как не спасти магам честных граждан от такой напасти? Как не выжечь скверну, чтобы не расползалась по земле, по водам грунтовым? Вот и летают вороны над Столицей, кольца на себе носят. Вот и не живут почти в Столице порченные, а если бывают проездом, так те, где дара капля на ведро крови, да и про ту каплю забыть успели напрочь.
Как положил женщину на плиту плоскую - помню еще. Как каблук над лицом ее заносил тоже помню. Хорошо про кинжалы свои не думал в тот момент - точно бы в ход пустил, не удержавшись. Как дальше пошел - белое пятно пустое.
Главное из-под стаи выбрался.
Иначе, в себя бы не пришел.
Вопрос в другом: а где это я?

.. отданный на верную погибель...

Гораздо позже, в минуту заслуженного досуга, быть может убеленный благородной сединой, я все же напишу трактат на основе личного опыта, повествующий о сравнительной предпочтительности вопроса "где" над вопросом "кто". А пока я тихо радовался, что не стоит передо мной задача самоопределения, да и место при первом беглом осмотре сквозь узкую щель в опухших веках оказалось несомненно знакомым, похожим на все знакомые места подобного толка. А в том что сразу не признал, виноваты были сильнейшая головная боль и новый не испробованный прежде ракурс, с которого отражение в зеркале выглядело непривычным и мягко говоря, не приличным.
Неудобство в паховой области задавало неприличию тон, правда оно же помогало освоиться, не загружая лишней конспирацией взбаламученные мозги.
Так вот еже ли заострять внимание над сакраментальным "где", то лежало тело с едва пробудившимся сознанием в кровати, широкой и короткой - или это меня пложили поперек? - обложенный множеством подушечек и старательно лишенным даже признаков целомудренного покрывала. И не то что бы эта конкретная кровать была знакома моей спине до комочка в тюфяке, но она отражалась в большом, богато декорированном зеркале, притулившимся в складках балдахина на четыре опорные кровати столба. И вот таких-то зеркал я видел в своей жизни хоть и не мало, но все больше на Грехе, чем в нашей благословенной богами Столице, где удовольствие созерцания себя в ответсвенные моменты бытия еще считались делом зазорным и пикантным, а по сему доступным было только самым отчаянным из знати и наиболее респектабельным из шлюх.
Последних в нашем городе насчитывалось три вертких хорошо оплачиваемых единицы. И только в кровати одной я леживал впервые.
Да, с особенностями этого тюфяка моя спина была прежде не ознакомлена. Не говоря уж о том, что только Мадам Таис обладала столь ужасающим сочетанием расчетливости и чувства юмора, чтобы устилать свое ложе багряными амирскими шелками, к которым плохо пристает грязь и не выживают дурные насекомые и на которых же любое мокрое пятно кажется свежей жертвенной кровью, и при этом же обрамлять его тошнотворно розовыми подушками, расшитыми золотистыми бабочками и белыми голубками.
От видения себя, утопающего в луже крови и кружевах, мне совсем поплошало. Едва успел повернуться на бок, как между мной, Таис, ее расшитыми бисером домашними туфлями и шелковым пестрым ковром не осталось никаких секретов.
Зато полегчало.
Настолько, что показалось, будто даже звук в ушах прорезался.

... исключительно молитвами дев порочных и их попустительством...

До чего некоторые из баб бестолковый народец, не в обиду им сказано будет, но у меня салажата-юнги и то сообразительней были. Нет бы тазик подставить, видит же, коль раскутала, что на четверть синий от кровоподтеков, на треть опухший и весь в пупырышку от озноба. А все туда же - лезет под самый нос со своими приторными духами, от которых пользы пшик, лишь в паху неуместная тяжесть и новый приступ желудочных судорог накатывает.
И надо ведь было такому случиться, что мостик единый не перешел, до пристанища своего более менее на этой земле постоянного не добрался. Таис она хоть женщина в целом и симпатичная, но ниразу не маркитантка, о том как болезных-раненых выхаживать имеет самое смутное, порой весьма противоречивое представление. С нее станется меня, горемыку беспамятного, в оба лагеря зачисленного, и отваром для рожениц опоить, и тем зельем гремучим, которым ее соседка пользует всех от своих декоративных болонок до жеребцов на конюшне. Так что, если к утру не рожу и не заржу, то жить однозначно буду. Возможно, даже и долго.
Бюст приближался. Руки мягкие, выбеленные, к шее моей потянулись, с целями подозрительно не ласковыми. Неужто ковер был дорог как память или за тапочки свои обиделась?
Я зажмурился и как смог отвернулся, испариной до пяток покрывшись. За два восхода луны столько раз под смертью бегал, что на еще один ее лик смотреть не хотелось вовсе. Да и не моглось. Перед глазами все плыло и качалось, простыни мокли от загривка к заднице - хорошо хоть не обратно! - в груди что-то булькало и скреблось, намереваясь разодрать легкие кашлем. Желудок, как оговоренно, перевертывался и грозил поискать в своих недрах завтрак третьего дня. О том что бы встать не было и речи, и духу на сие деяние даже запрос устный не посылал, опасаясь что ответит тот на запрос нелестно и может где-то и матерно. Единственно сил на что хватило, так это руки на груди сложить, ровно под покойницкую нитку и пятки ровно с краю свесить: режь, но с места не сдвинусь!
Так паршиво мне давненько не было. Даже в клетке льдистой ведьмы еще чего-то хотелось, о чем-то мечталось, за что-то боролось. В окружении же набивных сердец и пухлявых голубков можно было только одно - сдохнуть, и пусть эта дама деятельная возится с трупом как может. Хоть в канал спускает, хоть чучело при двери с подносом ставит.
В балдахинном зеркале отражалась ее темноволосая макушка, ко мне в припадке человеколюбия склоненная.
- Отстань, - попросил я ее, намедни проникшись к брюнеткам подозрительностью, - Не слышу.
И слышать не хочу! Даже если прямой дорогой побежит кликушествовать до Вороньей Управы, глупости набравшись. Во-первых и глухой я могу выдать ее по самое сокровенное, коли спрашивать будут хорошенько о том, насколько подробно мне известно кресло в ее будуаре и какие дела, сидючи в этом кресле, с ней обсуждал. А во-вторых, много баек про Воронков по свету бродит, но одной, той что платят они щедро своим осведомителям, никто не слыхал. Так что за будущность свою, пытками каленым железом не подверженную, я и лежачий оставался совершенно покоен. Если не рожу, не заржу, и в грудях не задохнусь, то...

Места не отдаленные и порой весьма приятные.

Я брел по коридору. Не коридору даже - тоннелю, трубе, сырой и мрачной. Живой. Касаясь рукою стены, я чувствовал какой дрожью встречает она, гладкая, будто полированная, мое касание. Теплая, почти горячая.
Брел в абсолютной темноте, наугад, по пояс в густой вязкой жиже и казалось, будто все те же переходы мажьей башни окружают меня.
Спешил. Как мог. Спотыкаясь, окунаясь с головой, захлебываясь, порой пускаясь вплавь. И пол под отчего-то босыми ногами пружинил, изгибался прихотливыми горками, порой вовсе исчезал, встречая сквозными прорехами.
Иногда меня засасывало в них. Иногда потоком вышибало вверх спиной познавать такой же живой чувствующий потолок.
Иногда тоннель расширялся и во мгле под его сводами поселялось гулкое эхо.
В какой-то момент я понял, что это за место и то, что больше не один в нем. Они гнались за мной на ощупь. Прорастали сквозь живые своды, плели ловчие тенета, скрадывали шаг за шагом. Невинной белизной попирающие ржавую тьму, смертным холодом опоясывающие.
Седая, снежная паутина во мраке кровеносных путей.
Белые волосы в серости артериальных морей.
Инь.
И бежал от нее, зная что кружевные сети на плечах убаюкают неслышно, укроют не больно, и только во внешнем далеком мире холодом отдастся в костях окончательная смерть, патокой льда прольющаяся из пор...
Просыпаюсь. Кашель душит, рвет горло. Зажимаю рот ладонью, собираю в горсть с губ мокрую алую болезнь, выдыхаю хрипло и как чудо - слышу выдох. Открываю глаза и тут же жалею об этом - отраженная в зеркале комната начинает вращаться, втягивая в этот водоворот тяжелую голову и опустевший желудок. Промокшая потом, прилипшая к спине простыня, горячая подушка, с которой так хочется сползти на что-нибудь прохладное, кажутся ненадежно зыбкими, а покрывало злодейски пеленает ноги. Не сбросить.
- Таис, - зову сопящую рядом, но из высушенной жаром глотки вырывается только удушливое пхерканье. Из-под зажмуренных век по щекам льются слезы.
Лежу, облизываю распухшим языком потрескавшиеся губы, жду, когда уймется головокружение, слушаю с какой-то несвойственной, опустошающей радостью как разгульно, истерично даже шумит бордель под досками пола, находя в этом шуме тревожные ноты нового, привнесенного террором дня. Вспоминать о нем не хочется. Эти воспоминания набатом гудят в затылке и холодным комком бешенства сворачиваются под селезенкой.
Взрывов должно было быть три. А стало больше на порядок.
Или мне показалось?
Бордель вопит, бордель визжит разноголосо, ходуном ходят стены, отчего позвякивают хрустальные подвески на лампе, но эта какофония воспринимается отстраненно и обыденно. Настолько привычно, что наново осторожно открыв глаза, я удивляюсь. Желтый блин луны заглядывает в окно, пляшет в отражении зеркала, лучами тонет в сизых легких облаках. В нос лезут запахи духов, рвоты, настойки на черном корне, пота, пудры и... гари.
В зеркале как линии на ладони читается вся комната, даже большая сорокаведерная чугунная лохань за резной ширмой, даже поникшие в вазе на подоконнике цветы и брошенная в кресло шаль, даже как дышит натужно белесым дымом прикрывающая вход бархатная портьера.
Бордель горит.
А меня живо интересуют толко три вопроса: куда эта несносная женщина дела мои кинжалы, как встать и..
- Таис! - хрипло рявкаю, без нежности пихая даму локтем в спину. Еще проснется или уже нет? - Таис, Н'габаха тебе в койку, куда ты дела золото партии?!

В месте любимом каждым.
Где-то на неделе...

Тяжело отходилось. Душно. Трижды три раза в час посещало желание сигануть в бездну, не подпоясавшись. Трижды в четверо стискивал зубы, уговариваясь: "Терпи".
Терпежу не хватало, мочи не было. Стоило горячечные веки смежить, болезненно отекшими прикрыть воспаленные, мутные глаза, как виделось, что растут из меня побеги белые, побеги длинные. И сколь не подливали бы ключом бьющего кипятка в бадью, сколь камин не топили бы до сухого звона в смердящей гарью комнате - не таяли те побеги белые, побеги снежные. Только цеплялись за тело, плечи окутывали, рубахой погребальной сплетались, панцирем рыцарским, панцирем ледяным становясь.
Просто было убить льдистую ведьму. Просто было сбежать от нее, настежь двери клетки распахнув.
Не просто забыть.
Инь.
Прицепилась ко мне лихоманка стылая, привязалась. Ни спасения от нее не было, ни излечения. Говорили - маги одни лишь недуг этот ведают, к магам она и тянется. К магам, да к порченным, что с магами если не одного корня побеги, то точно одной мачты такелаж. День пережить, второй переждать, не дать в третий сердцу глыбой самого синего льда застыть в груди и надеяться увидеть рассвет четвертого. Только тогда поверить в возможность излечения, только тогда пятки целые, ножом на одре погребальном не вскрытые, в сапоги обуть, а до того пои не пои черным корнем, отваром кошкиных слезок и мученихи пятилепестковой, грей не грей бадью - толку не будет. Три дня мертвяк ходячий оттаять пытаться будет, три дня искать, кого с собой утянуть, станет.
Знала ли об этом Таис, руку мою варено-красную, с края лохани снимая и в кипяток ногтями синими, стылыми опуская? Догадывалась ли как рискует, кем бы не была она - человеком простым, которому эта болезнь и дня не даст, или правнучкой Древних, коею болезнь с собой за высокую Стену позовет, - когда осторожно втирала в пробитую мою голову запах живых и живущих?
Знала ли, что, зубы чуть не до крошева стискивая, клялся себе: коль, не ведая, рядом была - озолочу за человечность, если доведется четвертое утро собой встретить, коль знала и все равно героиней рядилась - как на ноги встану, так ремнем портупеи отхожу, что неделю даже глаза скосить блудливо здоровья не хватит, дурище великой.
Знала ли? Знала ли.. Зна...
Тяжело отходилось. Муторно. Сознание по кромке блуждало, как чайка на волнах морских качалось - то ли есть оно, то ли привиделось.
- Взрывов было много, взрывов ... много.. - рындой стучит в висках, отдает в распираемых кровью венах. Кровь сочится из швов на голове, течет по шее прохладой, творит купель алую. Пока кровь течет - легче. Пока кровь течет, есть шанс осмыслить сказанное.
- Что Вороны? - каркаю хрипло, каркаю тихо. Язык распух, не желает шевелиться, челюсти свело. Пожар все красноречие с собой забрал, даже слов матерных не оставил. Пусть сама понимает, о каких птицах речь. Пусть сама решает, что говорить, о чем молчать, чем самой заняться, а от чего бежать. Пусть сама решает, а я послушаю, сделаю выводы из несказанного. Пока течет в горячую воду слишком густая холодная кровь..
- Что Вороны? - спрошу днем следующим, от ложки кашей губы марающей отворачиваясь. Все, чего хочу: сдохнуть или упиться ромом. По возможности горячим, крепости необычайной, пинта которого идет по два золотых. И снова сдохнуть, но хоть на полшага ближе к блаженству. Комната ала. Лицо Таис прячется в этой алой дымке, временами затягиваемой сплошным черным полотнищем темноты. Слепну. Мысли копошатся меж ушами как опарыши в брюхе подгнившей рыбы: с виду все одинаковые, одна другой не главней. Мне интересно все и ничего не важно.
Бордель внизу шумит. Когда не приду в себя, внизу все шумит и ходит ходуном, будто город вовсе перестал спать, будто Столица уподобилась портовому кабаку, в который завалились сменившиеся с рейда команды. А значит в Столице опять висят траурные стяги, опять от великих домов нарезало ломтей, и Столица не знает, к чьему плечу прислониться...
- Что Во... - не спрошу, закашляюсь кровью, ладонями ткань покрывала соберу. Ладони чешутся по живому, тело болит по горячему, в груди все медленнее колотится сердце. Три прошло и четвертый в окно заглядывает, или второй не протянул? Умирать не хочется. Так не хочется. Бесполезно. Как больной беспомощный старик. Тело коченеет, льдом как кожей обрастает. Хочу просить женщину. Не о ласке огневой, по которой стосковался вдруг. Не о кинжалах, что в глазницу загнать жаждется. Не о погребении последнем, не о воле прощальной. Имущественный вопрос терзает, собой распорядиться хочу. Чтоб с момента как дышать перестану, до того часа как встану не собой, тело к мажьей башне, черной башне переправили. А вдруг дойду до убогого, ненавистного. Вдруг, в зиму вечную с собой заберу, вдруг... Хочу просить, но промолчу. Не от того, что сил нет. От того, что это риск пустой, не рациональный.
- ..ороны?
Тяжело отходилось...