|
Главы написаны совместно с Идалией фон Тальберг
Глава тридцатая
В процедурной кабине* оказалось прохладно.
– На это указывает не только мой личный врачебный опыт, но об этом пишут многие отечественные и зарубежные коллеги в серьёзных научных статьях. Массаж, гидропроцедуры, лечебные грязи, в частности – разводные ванны**. Вот увидите, всё означенное выше непременно поможет успешно достичь нашей с вами главной цели! А, кроме того, ваше сиятельство, вряд ли вы будете отрицать, что это просто приятно! Гораздо приятнее любых других лечебных манипуляций! Маргарита не отрицала. Она вообще никогда не спорила с врачами, терпеливо исполняя любые их назначения. Так как находила в этом своего рода источник спасения от неизбывных внутренних сомнений, достигавших порой масштабов почти абсолютной уверенности, что Господь, дав ей в жизни столь много – да практически всё, при этом, по какой-то собственной прихоти, одновременно лишил её способности исполнить самое главное женское предназначение. «Или же – в наказание». Подобная горькая мысль, как ни странно, тоже успокаивала в моменты очередного крушения надежд. ... Оставшись одна после того, как помогавшая ей в начале процедуры служительница лечебницы отправилась навестить пациенток в соседних кабинах, графиня с минуту следила за тем, как бесстрастно пересыпаются в колбе часов песчинки. Потом это наскучило, и Маргарита закрыла глаза. Мысли вновь вернулись к минувшему дню, и к тем безумным событиям, которыми он оказался наполнен. По приезде домой, она, разумеется, осознавала, что должна будет как-то объясниться с Басаргиным. Написать ему письмо, или хотя бы отправить записку... Однако личной встречи с ним не подразумевалось. Потому, когда вечером он вдруг сам объявился на пороге дома, возмущению – а, по правде сказать, и испугу, Маргариты Михайловны не было предела. В конце концов, женщина всегда имеет право передумать! Оттого ждать, что в такой ситуации она непременно обязана оправдываться, да ещё и лично – для мужчины явный признак какого-то душевного ущерба! Так что, выходит, Господь отвел её нынче не только от греха прелюбодеяния, но, возможно, ещё и от больших бед. Ухватившись, словно за спасительный круг, за эту мысль, сполна оправдывающую её собственный поступок, спустя некоторое время Маргарита Михайловна почти успокоилась. А наутро и вовсе поверила, что к ней вернулось её обычное благоразумие. Всё миновало и никто, к счастью, ни о чем не узнал. С этой уверенностью она нынче вполне спокойно отправилась в грязелечебницу, намереваясь провести тихо и уединенно и этот, и несколько последующих дней. И пока это вполне удавалось. Но внезапно сонную тишину павильона нарушили посторонние звуки в виде приглушённой расстоянием и закрытой дверью странной возни и последовавших вслед возмущённых восклицаний служительницы. Что именно та кричала, тотчас же тревожно вскинувшаяся Маргарита не разобрала. Тем временем, шум за дверью усилился. Ещё больше напрягшись, Маргарита Михайловна выпрямилась и нервно оглянулась на дверь, которая почти в тот же миг резко распахнулась, впуская в помещение... – Вы?! – тихо ахнув, графиня судорожно вцепилась пальцами в края ванны, испуганно взирая на возникшего в проёме Басаргина, облачённого, пусть и весьма небрежно, в докторский халат. Меж тем, без особых усилий преодолев сопротивление своей преследовательницы, доктор вновь захлопнул дверь и – к вящему ужасу Маргариты Михайловны, запер внутренний засов. – Вы... что здесь делаете?! – выговорила она дрогнувшим голосом.И, вспомнив, что абсолютно обнажена, тотчас нырнула в грязь по самый подбородок, продолжая настороженно следить за дальнейшими действиями Басаргина. Впрочем, пока в них не было ничего криминального. Не обращая внимания на сотрудницу павильона, продолжавшую биться снаружи с требованиями немедленно открыть, Артём Глебович бесшумно прошёл по выложенному кафельной плиткой полу до ванны с напряжённо замершей в ней Маргаритой. А затем, так же тихо, опустился на корточки и, опершись локтями на бортик, стал внимательно рассматривать её лицо. При этом, выражение его собственного оставалось для графини совершенно непонятным. Хотя угрозы и даже гнева в нём точно не было. И это чуть успокоило Маргариту Михайловну. – Итак, что вам угодно от меня? – надменно спросила она. – От вас? – откликнулся Басаргин, удивлённо приподнимая бровь. – Ничего. Скорее от себя: понять, где и когда вы были настоящей, Марго? Третьего дня, во дворе вашего дома, когда, так искренне и трогательно трепеща, обещали мне свидание? Или теперь, когда смотрите на меня так, будто это я сижу перед вами голым и по горло в грязи. – Тогда и мне хотелось бы узнать, где были настоящим вы? – проигнорировав этот саркастический тон и ещё больше осмелев, ответила она. – Благородным человеком, которого я знала прежде, и нынешним...испытывающим наслаждение, унижая других?! – Хм, значит, всё-таки, сейчас, – не обращая внимания на её слова, задумчиво выговорил Артём Глебович и наконец-то отвёл взгляд от Маргариты. – Что ж, этого мне достаточно, – прибавил он после, поднимаясь и вроде бы уже собираясь уходить. Но в тот миг, когда сама графиня уже почти что в это поверила, внезапно вернулся. И, прежде чем она успела понять, что происходит, без слов и сантиментов подхватил её под мышки. А затем, рывком подняв на ноги, притянул к себе – как есть – и поцеловал в губы. На мгновение окружающий их мир будто бы куда-то исчез. Растворился. Но, придя в себя очень быстро, практически сразу, Маргарита Михайловна ощутила, как кровь бросилась ей в голову, наполняя оглушительным стуком виски и заливая алой краской стыда щёки. Она готова была разрыдаться, но, не желая выказать своей слабости, каким-то чудом сдержалась и даже попыталась оттолкнуть от себя Басаргина. И он тотчас же отпустил, словно именно этого ждал. Тяжело дыша, Маргарита, на подкосившихся вдруг ногах, почти что рухнула обратно в ванну, обрызгав резко всколыхнувшейся грязью не только кафель стен и пола, но и халат Басаргина, впрочем, и без того уже грязный. Голос рассудка требовал позвать кого-то на помощь, но графиня не могла вымолвить ни слова. Вместо этого, повинуясь какому-то необъяснимому чувству, она вдруг провела по губам ладонью, словно стирая с них влажный след недавнего поцелуя. Тем временем, Басаргин, заложив руки за спину, продолжал стоять на том же месте и молча на неё смотреть. Также вскинув на него в эту минуту полные гнева глаза, Марго обнаружила на его лице, как показалось, совершенно явную гримасу самодовольства, враз сделавшую доселе нравившиеся ей черты до отвращения противными. Она уже не понимала, как прежде находила их красивыми, и как вообще смогла увлечься подобным человеком?! Словно бы подслушав эти мысли, Артём Глебович вдруг неприятно улыбнулся и, картинно ей поклонившись, проговорил: – Ну что ж, прощайте, ваше сиятельство! А затем развернулся и направился к двери, в которую в этот момент кто-то вновь настойчиво заколотил. «Жалкий паяц!» — тотчас же бросила вслед следившая за ним глазами Маргарита. Правда, почему-то опять мысленно. Но когда доктор на мгновение замешкался, отодвигая засов, вдруг схватила песочные часы и от всей души запустила их ему в спину. Увы, промахнулась. С размаху влетев в стену рядом с наличником дверного проёма, хрупкое стекло вдребезги разбилось, осыпав всё вокруг мелкими осколками и песком, но, не причинив никакого ущерба виновнику всех её бед. Не обернувшись, и, кажется даже не вздрогнув, он задержался, стоя лицом к двери, ещё на несколько бесконечных и мучительных для графини секунд. После, качнув головой и издав сухой смешок, похожий на короткий щелчок оружейного затвора, решительно вышел вон, бесшумно прикрыв за собой дверь. А Марго, у которой тут же предательски дрогнул подбородок и невыносимо защипало в глазах, осталась. Изо всех сил зажмурившись, она вновь попыталась сдержать слёзы. Но на этот раз уже не смогла.
* В гидропатических заведениях небольшие комнаты для принятия ванн назывались кабинами. ** Разводные грязевые ванны – бывают жидкие, густые и болтушки; грязь при этом смешивают в разных пропорциях с водой, рапой и др.
Глава тридцать первая
Тем временем, в коридоре за дверью успело образоваться целое собрание. Отчаявшись самостоятельно пресечь чинящееся на её глазах непотребство, работница грязелечебницы позвала на помощь местного дворника, а по пути к их процессии присоединились ещё несколько привлечённых скандалом зевак. Возмущённо охая и перешептываясь, они стояли чуть поодаль, наблюдая за происходящим и ожидая, чем всё закончится. Но вот, дверной засов злосчастной кабины, наконец, тихо щёлкнул изнутри, и в общий коридор вышел высокий мужчина в белом, пусть и изрядно выпачканном грязью, халате. Отчего дворник, опешивший при виде подобного зрелища, было ринувшись к «лиходею» с метлой наперевес, столь же резко и остановился, удивлённо озираясь на призвавшую его сотрудницу: – Вот энтот, что ли, и есть твой охальник?! Дык, это ж, вроде как, дохтур! Вон, и халат на ём белый... когдай-то был... – И вы, как всегда, правы, почтенный Евграф Лукич! Это действительно доктор! – внезапно послышался из глубины коридора ещё один голос, как всегда, дружелюбный и уверенный. – Мой столичный коллега, друг и большой специалист в области... – в этом месте Ованес Леонтьевич, а это был, разумеется, он, едва заметно то ли хмыкнул, то ли кашлянул, – психологии, Артемий Глебович Басаргин! А сами вы, любезные господа и дамы, – блеснув лучезарной улыбкой в сторону фраппированных курортниц, Хачатуров слегка им поклонился, – только что стали невольными свидетелями его смелого научного эксперимента, являющегося частью новейшей европейской методы кратковременного экстремального воздействия на психику пациента с лечебной целью. Как я вижу, успешного, не так ли, коллега? – Не то слово! – ответил Артём Глебович, честно сказать, не зная, чему удивляться больше: столь своевременному появлению Ованеса (так как вступать в поединок с дворником всё же не входило в его ближайшие планы), или диковинной наукообразной белиберде, которую тот наплёл только что, сочинив её, похоже, буквально на ходу. И главное, так ловко! Да ещё и не без толики своего обычного ехидства, очевидной, правда, лишь для них двоих, но от этого не легче... – Вот и замечательно! Полагаю, теперь самое время обсудить результат? – кивнул тогда, по-прежнему пребывая «в образе», Хачатуров и, махнув рукой, позвал его за собой. – Пойдёмте-ка обратно в мой кабинет!.. А вы, господа, тоже расходитесь! Самое интересное всё равно уже закончилось! На улице заметно хмурилось. Взглянув в небо, всё более зловеще лиловеющее с западной стороны от стремительно наползающей тучи, Хачатуров сперва констатировал очевидное – что скоро, верно, начнётся дождь. А после, повернулся к Артёму и проговорил необычайно ласковым тоном: – Тёмочка-джан! А вот скажи мне, пожалуйста, ты часом ли, случайно, не... – в этом месте был употреблен тот, обозначающий внезапное острое душевное расстройство глагол, что имеется в лексиконе, пожалуй, у всякого взрослого мужчины, однако допустим к использованию крайне нечасто и лишь в сугубо узком кругу единомышленников. – Нет?! Ты хоть представляешь, что было бы, опоздай я нынче буквально на пару минут? – Вполне. – И больше ничего не хочешь сказать? – Хочу. Я очень благодарен за помощь, Ованес, спасибо тебе большое! – Ай, да я же вообще сейчас не об этом! – А о чём тогда? – Ты мне лучше скажи, что с тобой происходит, Тёма?! Я в жизни не думал, что ты способен на подобные эскапады! Нет, ну все мы далеко не святые... – Особенно ты... – Особенно я! – кивнул Ованес, радостно с ним соглашаясь. – Но ты-то на моём фоне всегда был просто светочем разума и рассудительности! – Хачатуров, слушай, хорош издеваться, а?! – не выдержал, наконец, Артём, сердито на него покосившись. – И так тошно! – Конечно, и ведь это же именно я во всём виноват... – Да я виноват, только я! Успокойся ты, все понимаю! Просто... будто нашло что-то! Чёрт его знает, что именно! – Ну, хоть не удушил её в припадке ярости, и то, слава богу! – вздохнул Хачатуров, открывая дверь амбулатории, к которой они как раз подошли. –Заходи! – Я её поцеловал, - внезапно признался Артём.– В том самом припадке... Достал прямо из ванны этой, с грязью, и... – Врёшь! – потрясённо к нему обернувшись, Ованес коротко расхохотался. – Черт, а я всё думаю, где ж ты так изгваздаться-то успел?! Но не суть! Скажи лучше, что она на это в ответ?! – Запустила мне в спину песочными часами, – Басаргин пожал плечами и тоже чуть заметно улыбнулся, хотя до того был мрачнее тучи. – Но не попала. – Надо же, какие страсти! И это хорошо! Куда хуже, знаешь, когда всё сгорело уже лет сто как, а приходится изображать чувства. – Это ты о себе, что ли? – Почему?! Нет, конечно! При чем тут вообще я, когда мы твои амурные похождения обсуждаем?! – А мы, выходит, их обсуждаем? – Так, а с кем тебе ещё об этом поговорить-то, ну скажи, Артём-джан? Тем более вот умчишься скоро в свой имперский склеп... да-да, это я о вашем Петрограде, никогда его не любил, ты же знаешь. Чужой он какой-то, холодный. И люди там все такие же... ну, кроме тебя, разве что! Вот и не с кем будет по душам поговорить кто знает, сколько ещё времени. – Последнее верно, – согласился Басаргин. – Но про сам город – это ты, конечно, зря. Он прекрасен. И люди тоже хорошие. Ты просто там не жил. – А зачем? Мне и здесь хорошо!.. Ладно, полно болтать! Не то этак и на поезд свой ненароком опоздаешь. Снимай-ка лучше с себя вот эту грязь. – Внезапно резко сменив тему, Ованес указал взглядом на его халат. К этому моменту они уже вновь находились в его рабочем кабинете. – Да руки там, за ширмой, вымой как следует... Тебе, ведь, вроде, к полудню на станцию? – Да, поезд в двенадцать, – откликнулся Артём, с удовольствием исполняя его деловитые распоряжения, так как было и самому неприятно ходить этаким вот чучелом. – А ты платочком мне вслед, что ли, помахать собрался? – Хотел бы... Но, увы, не смогу. Извини, джан. Важная встреча в это же время. И никак не перенести. – Да и не нужно, – вновь показываясь из-за ширмы уже вполне отмытым от целебных липецких черноземов, Басаргин искренне улыбнулся другу. – Долгие проводы – лишние слёзы, как говорится. Простимся сейчас, и будет! А там, позже, ты сам, даст Бог, ко мне в гости нагрянешь? Покажу тебе тогда заодно, какой тёплой и гостеприимной может быть наша столица! – Кто знает, возможно, однажды и приеду! – усмехнулся в ответ Ованес. После чего старые приятели, наконец, от души обнялись. И, перекинувшись напоследок ещё несколькими фразами, пожелав друг другу всего наилучшего, расстались с надеждой, что не навсегда. А вот по поводу Маргариты Михайловны, новую скорую встречу с которой, вкупе с последующим непременным бурным примирением, Хачатуров щедро напророчил ему уже на пороге, подобного оптимизма у Артёма Глебовича отнюдь не имелось. Строго говоря, он вообще не надеялся, что увидит её хоть когда-то ещё. И от этой мысли почему-то становилось на душе довольно тоскливо. Впрочем, сполна это неприятное чувство захватило Басаргина в свой плен уже в купе поезда. А до того были ещё короткие сборы в гостинице, и поездка до железнодорожной станции, что расположена примерно в двух верстах от самого города. Там оказалось весьма многолюдно. Столичный поезд ещё не подали к перрону, да и испортившаяся погода – ливень, Наконец, состав подали к перрону, и вся внутривокзальная колгота тотчас же перетекла туда. Уже, невзирая на дождь, вокруг обнимались и прощались пассажиры и те, кто был с ними; грохотали тележками, под завязку заваленными чемоданами и коробами, носильщики, торопясь пробраться к багажному вагону... Артём Глебович привык путешествовать налегке, потому чемодан у него был с собой только один. Да ещё небольшой дорожный несессер. Транспортировать их в отдельном помещении нужды не возникало. Потому, аккуратно пролавировав меж всех встреченных на пути препятствий, он явился к своему вагону прямо с вещами. И сразу же туда вошёл. Провожать его из Липецка было некому, так что и мокнуть на перроне до самого окончания посадки выглядело глупостью. В купе Басаргин сразу задвинул под свою полку чемодан, а затем сел и стал ждать, будет ли попутчик, однако уединения его вплоть до самого отправления так никто и не нарушил. И это было прекрасной новостью. Уже после того, как состав тронулся в путь, в дверь купе деликатно постучал проводник, чтобы узнать, не угодно ли «его благородию» горячего чаю. Басаргину было угодно. И вскоре столик купе украсил уютно курящийся ароматным паром стакан в мельхиоровом кольчугинском*** подстаканнике. А сам Артём Глебович, сняв с себя пиджак, растянулся на полке во весь рост, подложив под голову свёрнутый валиком плащ, так как подушек сроду с собой не возил, полагая подобное сугубым проявлением мещанства. В руках у него при этом был сборник рассказов Конан Дойля, но толком погрузиться в чтение так и не удалось: взгляд без конца рассеянно расплывался и «застревал» на какой-нибудь из строчек, в то время как думы, напротив, улетали прочь максимально далеко от детективных перипетий сюжета. И по-прежнему стремились обратно в Липецк. Вернее, в тот дом на его Дворянской улице, где сейчас о нём, должно быть, не вспоминали ничего хорошего. А может, не вспоминали и вовсе... Хотя в последнее Артём Глебович всё же не верил. По прошествии некоторого времени, то, что Ованес дипломатично назвал его сегодняшней «эскападой», вызывало всё большее ощущение стыда и досады. Воистину дернул чёрт, иначе и не назовёшь! Марго теперь имеет полное право его ненавидеть. Да он и сам, похоже, всё глубже погружается в это состояние. Ну что ж, выходит, хоть в чём-то они вскоре вновь сделаются согласны друг с другом. А более – ни в чём и никогда. И от этого тоже далее никуда не деться. Хотя, в сущности, для чего ему отныне её согласие? Соприкоснувшись лишь на миг, дальше их жизни вновь потекут каждая по своему руслу. Со временем охладеют, угаснут и нынешние острые эмоции. Какими бы они ни были изначально и во что бы ни превратились теперь. И, видимо, это к лучшему. Потому что в итоге не случилось ситуации, из которой могло не оказаться попросту ни единого хорошего выхода. Не для него самого, разумеется. Плевать ему на себя! А вот ей, женщине, было бы во сто крат труднее, если даже только на миг представить, что их начавшаяся на курорте связь затем все же продолжилась бы и в Петрограде. Странно, что эти мысли пришли ему в голову лишь теперь. Хотя, быть может, именно сейчас, очистившись от тумана похоти, разум его наконец-то и начал работать правильно, определив главное и расставив всё важное по своим местам. Жаль, что поздно... Тяжело вздохнув, Артём Глебович свесил ноги и снова сел, нашаривая во внутреннем кармане оставленного на спинке стула пиджака портсигар. Затем долго курил, задумчиво глядя на пролетающие за окном придорожные виды. После залпом выпил давно остывший чай и снова лёг, на сей раз уже больше не пытаясь читать, а просто закрыв глаза и прислушиваясь к мерному постукиванию вагонных колёс. И через какое-то время уснул. Вновь открыл глаза внезапно. Будто бы от толчка. Впрочем, возможно, именно так оно и было – вагон дёрнулся на рельсах сильнее обычного. Ещё пара мгновений ушла на то, чтобы сообразить, почему вокруг так темно. Оказалось, уже вечер, а значит, выходит, проспал он практически всю вторую половину дня? Пребывая в некотором удивлении по этому поводу – обычно спать днём сроду не получалось даже на фоне сильной усталости, Басаргин поднялся и зажёг настенный светильник. Затем глянул на часы: так и есть. Почти десять вечера. Значит, скоро уже Орёл. А за ним – и родная Москва. В которой он, впрочем, не был уже более полугода. Последний раз – когда приезжал домой в Рождество. Не очень-то, правда, весёлое, так как тогда впервые встречали его без Глеба Романовича, ушедшего до того весной хоть и в весьма почтенном возрасте, а всё же так внезапно, что это стало настоящим потрясением для семьи. Может быть, и оттого, что вся прежняя жизнь Артёма,с самого рождения и до нынешних лет, прошла в уверенности, что отец всегда рядом, что бы ни случилось. Что он – несокрушимая опора и защита для матушки. И что он будет всегда... С момента же его утраты в душе навеки поселилась неизбывная за неё тревога. Ведь уезжать из Москвы в столицу, несмотря на все уговоры, Аглая Никитична решительно отказалась, оставшись в опустевшем доме поначалу совсем одна. К счастью, позже Артёму каким-то чудом все же удалось убедить её нанять себе хотя бы помощницу по хозяйству – всю жизнь до этого прислуги у них в доме принципиально не держали. Но теперь прежний принцип определённо конфликтовал со здравым смыслом. Именно на этом, в итоге, ему и удалось сыграть, настаивая на своём в возникшем было споре с горячо обожаемой старой упрямицей. От мыслей о матери и родном доме, на сердце сделалось привычно теплее. При этом, прежние тягостные думы никуда не делись, но слегка поблекли, будто бы их припорошила пыль двух сотен вёрст, уже отмотанных железнодорожным составом по рельсам от точки своего отправления до нынешней. В Орле простояли около часа. И уже к этому моменту у Артёма Глебовича зародилась идея, которая затем вдруг стремительно оформилась в непоколебимую уверенность. Поэтому, когда поезд начал постепенно замедлять ход, приближаясь к платформе Николаевского вокзала, он был уже полностью одет и готов воплотить её в жизнь. До этого, правда, пришлось ещё несколько раз объяснять сонному, озадаченному проводнику, что это не ошибка, что он действительно решил сойти в Москве, и дальше пока совершенно точно не поедет. Но вот, дверь вагона перед ним наконец-то открыли. И, соскочив с подножки, Басаргин уверенно шагнул в сырую и заметно уже прохладную позднюю августовскую ночь. Буквально первым из всех пассажиров, которые также завершали свой путь из Липецка в Первопрестольной. Затем, бодро пройдя через монументально здание вокзала, вышел на Каланчёвскую площадь, свистом подозвал одного из дремлющих, сидя на козлах в ожидании ездоков, извозчиков, и велел ехать к Арбату, в Мансуровский переулок, предвкушая уже с нетерпением и душевной радостью, как сильно удивится матушка их нечаянной встрече.
* Сам по себе билет подтверждал лишь право на проезд в вагоне 1 или 2 класса, «плацкартой» же называлась дополнительная услуга, гарантировавшая конкретное место. Она покупалась отдельно. Однако постельного белья и даже подушек также не подразумевала. ** Фиксированных правил транслитерации иностранных имен кириллицей тогда не существовало, поэтому в первых отечественных переводах знаменитому сыщику случалось именоваться не только Хольмсом, или Гольмсом, но даже иногда и Черлоком, а не Шерлоком.
***Массовое производство подстаканников началось в 1892 году во Владимирской области. Российский предприниматель Александр Кольчугин организовал производство на базе металлургической мануфактуры. Благодаря купцу подстаканник стал более доступным и дешёвым и со временем превратился в своеобразный символ железнодорожных путешествий.
Глава тридцать вторая
Москва, август 1915 г.
Вот уже два битых часа Аглаю Никитичну мучила бессонница. Не помогали ни молитвы на сон грядущий, ни чтение. Никак не находя себе удобной позы, старуха беспрестанно ворочалась в постели, то комкая одеяло, то без конца поправляя пуховые подушки в вышитых гладью наволочках и поминутно вздыхала от тревожного беспокойства, поселившегося в сердце безо всякой видимой причины ещё с самого вечера. Отчасти мирному сну, конечно, мешал ещё и городской шум – летом в Москве, как известно, гуляют допоздна. Вот и нынче тишину переулка, в котором чета Басаргиных безвыездно прожила около сорока лет, занимая одноэтажный с мансардой дом, постоянно нарушал грохот проезжающих рядом по мостовой экипажей, слышный даже в хозяйской спальне, выходившей окнами во двор. Тем более что слух у Аглаи Никитичны, несмотря на возраст, был по-прежнему отменный, да и на память она не жаловалась. Хотя говорить о прошлом ни с кем и не любила: что прошло, то прошло, ворошить незачем. В конец измаявшись без сна, докторская вдова всё же поднялась с постели, сунула ноги в войлочные туфли, зажгла лампу и стала перебирать стоявшие на тумбочке лекарства, бормоча под нос их названия. Мятные капли, эфирно-валериановые, гофманские... Всё не то. Но вот, наконец, на глаза попалась нужная склянка с хлоралгидратом – пустая! От этого из груди Аглаи Никитичны вырвался разочарованный вздох. Поколебавшись ещё с минуту, она облачилась в халат и далее побрела уже на кухню, освещая себе путь керосиновой лампой. В доме было тихо, лишь из чулана слышался заливистый храп служанки Лизаветы. «Вот уж кого бессонница стороной обходит!» – усмехнулась Аглая Никитична. Прислуга в её доме появилась недавно. В прежние времена, полагаясь лишь на приходящую пару раз в неделю помощницу, госпожа Басаргина, бывало, вполне управлялась в доме и сама. Иное было и ни к чему. Жили они с мужем уединённо, тихо. Гостей у себя почти не привечали. Единственный же сын их, Артемий Глебович – а для матери с рождения и поныне только Артёмушка, давно уж вырос и поселился в столице, бывая с тех пор у родителей лишь наездами. Вот и осталась, овдовев, Аглая Никитична в своём доме одна. Хотя, сын, конечно же, сразу завёл разговор, что пора, дескать, матушка, и тебе в Петроград ко мне поближе перебираться, неровен час, заболеешь, и кто тогда станет за тобой присматривать? Только она наотрез отказалась! Так прямо и молвила: не поеду, что хочешь со мной делай! Однако, чтоб сын зазря не тревожился, согласилась, всё же, скрепя сердце, взять себе тогда постоянную помощницу. Вот и нашлась после Лизавета. Которая нынче в доме и за кухарку, и за горничную, и за компаньонку. Ест и спит, правда, тоже за троих. Вон как разъелась на хозяйских харчах, скоро уж и в двери пролезать перестанет! Иное дело сама Аглая Никитична! И с молодости была худощавого сложения, и к старости не раздобрела. Не то, что иные московские барыни или купчихи. Глебушка-то, покойник, когда оба помоложе были, тоже частенько ей о том говорил, гордился! Добравшись до кухни, Аглая Никитична вынула из буфета бутыль с домашней вишнёвой наливкой, осторожно, чтобы не расплескать, наполнила серебряную рюмку, перекрестилась, и, не глядя на образ в углу, выпила. После раздумий о том, что вишнёвая наливка в этом году удалась лучше абрикосовой, налила ещё. И тотчас едва не выронила рюмку из рук, когда позади послышался громкий страдальческий шёпот: – И чой-то вам, барыня, не спится! В кухню, заспанно щурясь, вошла Лизавета в ночной сорочке и накинутой поверх неё изъеденной молью шалью. – Тьфу, пропасть, напугала ты меня! – напустилась на неё Аглая Никитична. – Я-то, что ль, не спугалась?! Ужо думала, воры к нам забрались... А тут вы! Наливочки захотелось? – с подобострастием спросила прислужница. – Тревожно мне что-то, Лизавета Саввишна...Потому и не спится. – Аглая Никитична опрокинула вторую рюмку и удовлетворённо причмокнула губами. – И даже молитвы что-то не утешают... – А вы, барыня, тогда Николе Чудотворцу помолитесь! Мне отец Вениамин сказывал, что от бессонницы молитва ему как есть самая сильная! А хотите, так и вместе помолимся! – Лизавета примостилась на стуле и протяжно затянула: – Моли, святителю Христов Николае, Христа Бога нашего, да подаст нам мирное житие и оставление грехов, душам же нашим спасение и велию милость, ныне и присно и во веки веков. Аминь. – Сама уж после помолюсь. А ты вот что, Лизавета Саввишна, как утро будет, первым делом лучше в аптеку сходи, за моим снотворным. Всю склянку уже извела... – А ежели аптекарь рецепт попросит? – Скажешь, что после принесёшь. Забыла, мол, с собой взять. – А коли не даст? – гнула своё Лизавета. – Да что ты заладила, право дело! – рассердилась хозяйка дома. – Да я что? Я ничего! – Широко зевнув, прислужница подошла к окну, отодвинула край занавески и всмотрелась в ночную улицу. И вдруг удивлённо выпалила: – Барыня, Аглая Никитична! А там, кажись, барин молодой, сынок ваш, Артемий Глебович! – Что ты врёшь, Лизавета! Или того хуже, бредишь?! – Да нет! Ей-богу, не вру! Истинный крест! – И где ж ты его по темноте такой увидела?! Фонарь-то в это окно почитай и не светит! – Дык папироску он перед нашим домом засмолил, а пока спичку жёг, я личико-то и разглядела! – торопливо пояснила Лизавета. – Вот счастье-то к нам нынче! – Да как же?! Откуда... От вмиг затопившей сердце радости у Аглаи Никитичны перехватило дыхание и подкосились ноги, так, что пришлось даже опуститься на стул. «Ну вот и дождалась...видно, чуяло сердце, что это Артёмушка едет...» – думала она, с улыбкой прижимая к груди ладонь и блаженно прислушиваясь к нетерпеливому стуку дверного молотка, что тотчас же донёсся из передней. – Ну, чего стоишь?! Иди, открывай барину, – едва совладав с волнением, приказала вдова. – Только оденься сперва, а то срам один... – Ага! Я мигом! – с этими словами Лизавета Саввишна рысцой припустила прочь из кухни в свою комнату. А Аглая Никитина снова встала, чтобы встретить сына. Но когда тот вошёл, глядя на неё с ласковой улыбкой, только и смогла произнести: – Сыночек...Артёмушка... – Да, матушка, он самый и есть, живой-здоровый, собственной персоной! – делая ещё пару шагов навстречу, Артём на миг бережно обнял старчески-хрупкие, птичьи плечи, нежно прижимая мать к своей груди. Но затем сразу же отстранился, внимательно вглядываясь в её лицо. – А у вас-то здесь всё ли хорошо? Вопрос был отнюдь не праздный. Опустив извозчика ещё на повороте в Мансуровский переулок, последний крохотный отрезок пути к отчему дому Басаргин намеренно проделал пешком. Да и дверь намеревался отпереть собственным ключом, чтобы затем потихоньку пробраться в свою комнату, а уж утром явиться матери на глаза приятным сюрпризом. Чего её в ночь-то зря будоражить? А в результате взбудоражился сам. Когда, остановившись уже подле порога выкурить папиросу, внезапно заметил в кухонном окне отблески света керосиновой лампы. Спать у них дома особенно рано никогда не ложились, но теперь-то было уже около трех! И потому первая же мысль оказалась столь тревожной, что, бросив едва раскуренную папиросу под ноги, Басаргин сразу метнулся к двери и, уже не заботясь о том, что напугает, настойчиво застучал по ней медной колотушкой. Открыла ему Елизавета Саввишна, лет сорока с лишним отроду бойкая вдова фабричного рабочего, служившая госпоже Басаргиной уже больше года. На первый же после приветствия вопрос, всё ли благополучно с матерью, она испуганно перекрестилась и клятвенно заверила, что всё так и есть. От сердца после этого в целом отлегло, однако убедиться собственными глазами хотелось всё равно как можно скорее. Потому, без церемоний отодвинув в сторону монументальное тело материнской компаньонки и просочившись, наконец, в прихожую, Басаргин оставил прямо там свои вещи, а сам устремился прямиком на кухню, где, как сказали, ныне и находилась Аглая Никитична. – Я просто свет вдруг увидел в окне среди ночи, да что-то и всполошился, как дурак. – Барин, может, чайку с вареньем? – тем временем, вновь заглянула в кухню Лизавета. – Мигом самовар поставлю, только скажите! – Бог с вами, Елизавета Саввишна, куда мне целый самовар? – улыбнулся Артём. – Но чаю, конечно, выпью, и непременно с матушкиным вареньем. Да и перекусить не откажусь. – Всю дорогу, теперь, не ел? Как обычно? – качая головой, всплеснула руками Аглая Никитична. – Ты же меня знаешь, – виновато вздохнул он в ответ. – Кому ж, как не мне-то! – усмехнулась Аглая Никитична и, поворотившись к прислужнице, велела той поживее ставить чайник на примус да нести всю оставшуюся от ужина снедь. А пока позвала сына в столовую. –Ты уж прости, родной, что пока, чем есть, угощаю. Гостей мы не ждали! – Пустое, матушка! Мне уж и этого хватит, чтобы до отвалу наесться, – глянув в сторону стола, где, словно на сказочной скатерти – самобранке, стремительно множились тарелки с холодными закусками, пироги, домашние соления и столовые приборы, он рассмеялся. – Ничего! А вот, как утро настанет, ещё и оладушек твоих любимых напеку, соскучился по ним, небось? – Соскучился, матушка! Да только не по оладьям, а по тебе самой, очень! Так, что из поезда, почитай, на ходу выскочил! – Это как так?! – недоуменно нахмурилась докторская вдова. – Зачем же это уж прямо на ходу-то, Артёмушка?! Так ведь и убиться немудрено! – Ну, не совсем на ходу, не волнуйся! – усевшись за стол рядом с матерью, Басаргин с нежностью расцеловал её руки. – Я просто здесь проездом оказался, из Липецка в Петроград возвращался, у старинного приятеля своего, Ованеса Хачатурова, гостил, помнишь его?
Аглая Никитична, конечно, не помнила, только всё одно кивнула, умилённо любуясь сыном, который, чем старше делался, тем отчётливее напоминал ей наружностью покойного мужа, только черты лица мягче и правильнее... Хотя, чего уж скромничать, писаный красавчик вышел Артёмушка, с какой стороны на него ни глянь! А ведь даже и не помышляли они с Глебом о родительском счастье... Обвенчались, когда оба были не первой молодости, с изломанными судьбами. Перебрались из столицы в Москву, тут и сынок родился. Вот такая нежданная радость! Души они в нем не чаяли, окружили, сколько могли, любовью и заботой, хотя держали в строгости, возлагая большие надежды, к счастью, во многом оправдавшиеся. Сын вырос не только пригожим, но и умным. Таким, что позвали его служить в известный столичный госпиталь. Жаль, далеко от родного дома. Да только ж разве вправе добрые родители своим чадам крылья подрезать от подобной жалости, когда тесами в высокий полёт стремятся?! Вот и Аглая Никитична не роптала. Ни когда на войну японскую Артёмушка сам вдруг отправился, едва сойдя с университетской скамьи, ни когда в Петербург – Петроград нынешний, после решил жить поехать. Хотя скучала безмерно, ждала его каждый день, но ни разу и словом не попрекнула за то, что бывает в Москве нечасто! Вот и сейчас лишь незамутнённо радовалась их новой встрече.
– Увы, вечерним поездом придётся уже вернуться в столицу. Меня ждут в госпитале. Но я ладно – обо мне неинтересно. Ты-то как, дорогая? Суставы всё так же беспокоят? – И, не дожидаясь её ответа, продолжил : – Я же в Липецк не только по своим делам ездил, там ведь грязи целебные, лучше немецких! Всё про это на месте разузнал, и теперь точно уверен, куда повезу тебя на курорт будущим летом! Город, думаю, тебе тоже по вкусу придётся: маленький, спокойный... – Куда уж мне по курортам разъезжать! – улыбнулась Аглая Никитична, тем не менее, глубоко польщенная подобной о себе заботой. – Да и кто ж знает, что там ещё будет, через целый год! А вдруг, женишься, наконец! Вот и придётся тогда уже о своей собственной семье думать, а не меня старуху по свету таскать! – Опять ты за своё, матушка... – поморщился Артём. – Какая семья? Супруга в браке всего меня требовать начнет, а я весь отдаться не могу! Нет уж, жена моя навек – хирургия. Чем дольше живу, тем больше в том убеждаюсь. Да и на ком жениться-то? Это отцу, вон, повезло! А я где себе такую, как ты, сыщу?! – Ну, здесь ты нас с Глебом Романовичем в пример точно не бери! Мы друг друга не искали! – возразила она. – Судьба сама свела! Да и ты, сынок, кончал бы перебирать да выискивать? Не то, как помру я, совсем один на свете останешься! А ведь худо это,Артёмушка, когда по жизни прислониться не к кому! Хуже не придумать! Уж, поверь, мне, старой, знаю, о чем говорю! – Ну-ну! – поднявшись из-за стола, Артём подошёл к матери, мягко обнял её сзади за плечи и тихо произнёс: – Будет тебе! Ты у меня до ста лет доживёшь непременно, так что и я ещё долго один не останусь. – Вздор говоришь, Артемий! – внезапно нахмурилась старуха. – Больно оно мне надо: единственному сыну весь его век заесть?! Нет уж, как я свою жизнь жила, так и ты жить свою обязан! Свою, не мою! Хоть и я, конечно, тоже помирать пока не собираюсь. Попыхчу ещё, погляжу на белый свет, сколько выйдет – хорошо было б успеть притом убедиться, что и ты судьбу свою устроил по слову Божьему. Ну а потом всё одно, к Глебушке своему пойду, сколько ж ему одному, без меня-то, там маяться? –От упоминания имени покойного супруга, голос Аглаи Никитичны чуть заметно дрогнул: что ни делай, как Богу ни молись, а так и не могла она пока до конца смириться со своей утратой, хоть ни с кем этим особо и не делилась. Даже с сыном. Особенно с ним. Зачем? Ему и своих забот, поди, хватает. Вот и теперь, буквально одним мигом взяв себя в руки – чему-чему, а уж этому жизнь её ещё в молодости натвердо выучила, госпожа Басаргина столь же быстро перешла от сантиментов к делам сугубо житейским: – На кладбище бы нам завтра, сынок, с тобой съездить, крест там у отца на могиле покосился будто что-то, ещё как в прошлый раз была, заметила. – Съездим, конечно, я и сам хотел его навестить, – заверил Артём. – И уж, конечно, что надо поправим. Только что ж ты раньше-то мне не написала? Давно бы уж денег выслал... - Ещё чего! Мне и своих-то девать некуда! Слава богу! И отцу твоему покойному. Уж об этом как следует он позаботился... Да только что мы всё о нём и обо мне?! Ты, может, спать хочешь? Вон, сколько времени в вагоне-то трясся, устал ведь с дороги? – Нет, не поверишь: проспал почти весь путь от Липецка до Москвы как сурок, сам удивился!– улыбнулся Артём. – А ты-то что бодрствовала так поздно, я же так и не спросил? –Не спится! Старческое, видать... Ты, вот, ещё одно мне завтра не забудь, рецепт на снотворное выпиши! Лизавета сдуру прежний-то аптекарю отдала, а надо было просто показать! Беда мне с ней, Артёмушка, и только. Неглупая, вроде, баба, а другой раз такое учудит! – Но хоть не обижает? – нахмурился Басаргин: подспудная мысль, что эта, пока что новая в их доме, женщина может как-то навредить матери была ещё одной из его тайных тревог. Иррациональных, в общем, но с другой стороны, мало ли известно подобных случаев? – Ты только правду скажи! – Меня?! – удивлённо вскинулась в ответ старуха. – Да я сама кого хочешь обижу! И постоять за себя пока ещё точно смогу, коли рискнет кто, так что не волнуйся! Незачем. Это ж я так, ворчу всё больше, а Лизавета – она хорошая. Мы с ней дружно живём! Так, в разговорах о большом и малом, о пустом да важном,и встретили рассвет наступившего дня. С ним же разошлись, наконец, и по спальням. После чего весь дом ненадолго погрузился в сон. А поутру Аглая Никитична с радостью принялась, как в прежние времена, хлопотать над завтраком: уж очень хотелось ей побаловать сына домашней снедью. Вскоре на кухню вновь явился и он сам: ещё заспанный да растрепанный – как часто делал мальчишкой, учуяв сквозь некрепкую утреннюю дрему аромат своих любимых оладий. И так же, как в детстве, немедленно принялся таскать их прямо у неё из-под рук, чуть ли не со сковородки. Прежде Аглая Никитична за подобную дурь его бывало, что и всерьёз поругивала. А вот теперь почему-то все больше умилялась да сердцем радовалась. После завтрака засобиралась на кладбище. До Новодевичьего, где схоронили старшего Басаргина, добрались на извозчике. Прошли по тропинке к месту упокоения. Обнявшись, молча постояли перед крестом. Последний раз Аглая Никитична была здесь по весне, ещё перед Пасхой. Приезжала тогда вместе с Лизаветой – одной стало уже тяжело выбираться далеко от дома. Наняли тогда человека, тот как мог, подправил осевший могильный холмик и завалившийся крест. – На будущий год сделаем новый и надгробие из мрамора, – пообещал Артём матери. – Вот ведь как вышло: Глеб атеистом себя считал, – сказала Аглая Никитична вдруг. – А мы ему крест на могилу... Только куда ж без креста-то? Побыв ещё немного, засобирались обратно. Артём вновь взял её под руку, и медленно повёл к выходу. – Совсем забыл, матушка! – сказал он немного погодя. – Я же в Липецке ещё и старого отцовского знакомого встретил, статского советника Коломина! Услышал он, как меня представляют в одном собрании, и спросил, дескать, не сын ли я Глебу Романовичу? Говорит, знал его ещё по столице, когда молодым в полиции служил. Много хороших слов сказал и огорчился, узнав, что его больше нет на свете. – Коломин, говоришь? – переспросила Аглая Никитична, после некоторой паузы. – Нет, не припомню такого! Видать, ещё до женитьбы Глеб Романович с ним знакомство водил. Всё одно, дай ему Бог здоровья за добрую память...– А после прибавила, вдруг меняя тему: – Поехали-ка домой, Артёмушка, утомилась я что-то. По дороге домой всё больше молчали. Сын, поверив словам про усталость, старался её не тревожить. Сидел рядом, о чём-то задумавшись. А Аглая Никитична, закрыв глаза – и будто задремав, перебирала в памяти весьма давние уже события собственной жизни, ибо на самом деле, Родион Коломин был ей, конечно, знаком. Вот только обстоятельства их встреч были всё больше таковы, что вспоминать о них, тем более перед сыном, совсем не хотелось. Хоть лично ей этот господин ничего дурного и не сделал. И, поди, сильно бы удивился, если б узнал, как после сложилась её судьба. А впрочем, в собственной-то жизни он времени зря, видать, не терял, коли с годами выслужился, вон, аж до целого статского советника! Вот, будто бы знал об этом Глебушка, говоря тогда, что юноша этот далеко пойдёт! Вновь переметнувшись помыслами к покойному мужу, к тому, какой тот был разумный, да как людей насквозь видел, Аглая Никитична тихонько вздохнула, затем снова открыла глаза и украдкой глянула на сына. Не видя, что за ним наблюдают, тот чему-то хмурился, но едва лишь почуял её внимание, сразу улыбнулся и ласково погладил пальцами её затянутую в перчатку руку. Вскоре приехали домой, где их уже дождалась Лизавета с горячим обедом и свежими, собранными за время утренней вылазки на базар, сплетнями. Выяснилось, что в последние дни в Москву, оказывается, явилось новое странное поветрие – вернее, «очередная придурь», как сразу же, и весьма метко, окрестила происходящее сама кухарка: горожане, словно полоумные, ни с того, ни с сего вдруг ринулись менять на медь и серебро бумажные кредитные билеты*. – А у нас что-то мелочи как раз скопилось изрядно, так я, не знаючи, что там такое делается, нынче в узелок её с собой на базар понесла – что потрачу, а что нищим у храма, думаю, после по дороге домой раздам... Так, верите, Аглая Никитична, чуть с руками не оторвали! – Ерунда какая-то! – следом за матерью удивился Артём. – Что они делать-то после собираются со всеми этими монетами? Одежду, что ли, расшивать на цыганский манер? – Да вот и не знаю, барин! Но на всякий случай, конечно, наше-то сохранила. Времена нынче странные! – С этим уж точно не поспоришь, – усмехнулся он в ответ, после принимаясь, наконец, за поданные Лизаветой наваристые щи. Послеобеденное время мать и сын снова провели вместе. В неторопливых разговорах, в воспоминаниях, да просмотрах семейного альбома. Так, что и не заметили, как за окном свечерело, а значит, пришло время Артёму собираться на вокзал, к Петроградскому поезду. Благословляя сына в дальнюю дорогу, Аглая Никитична, как обычно, едва сдерживала слёзы. Но отчаянно крепилась, видя, что ему и самому нелегко, и оттого не желая расстраивать ещё больше. Заново сговорились встретиться, как и в прошлый год, на Рождество. – А ведь это же совсем скоро, верно, родная? – спрашивал её Артёмушка совсем уже на прощанье, обнимая и заглядывая в глаза – тоже, как много лет тому назад, когда мальчишкой хотел, чтоб своим материнским, непререкаемым словом она развеяла какой-нибудь очередной его детский страх или сомнение. Правда, смотрел тогда снизу, а не как теперь, склоняясь в три погибели, но всё с теми же, прежними, надеждой и доверием, обмануть которые всегда чаялось Аглае Никитичне чуть ли не смертным грехом. Потому, закрыв за сыном дверь, она тут же клятвенно пообещала себе, что и в этот раз вновь непременно его дождётся. А уж слово своё держать – как и тайны свои хранить, – госпожа Басаргина умела преотменно. Не то, что иные нынешние балаболки.
* В августе 1915 года в Москве вдруг разразилась так называемая «монетная неурядица». Недостаток разменной монеты наблюдался в мелочной торговле и на базарах,несмотря на то что размен кредитных билетовбыл открыт и полностью доступен населению.
В роли Аглаи Никитичны Басаргиной - Вера Карпова
|
Я, опять я, и еще раз я • Создан: 15.11.2009 • Статей: 36 • Автор: Vlada • Подписаться
Зябко поёжившись, Маргарита Михайловна шагнула в подготовленную для неё ванну, опустилась в вязкую жижу из подогретой минеральной воды и торфяной грязи и почувствовала, как тело окутывает тепло. От состава, правда, исходил довольно неприятный запах болотной тины, а ещё более пугал его
перешедший затем в нудный, больше похожий на осенний, дождь, удовольствию от пребывания на улице не способствовала. Из-за этого все сразу, и провожающие, и отбывающие, толпились под сводами вокзала. Свободных мест не нашлось ни в одном из двух залов ожидания. Потому, удачно купив в кассе билет в первый класс с плацкартой*, Артём Глебович решил провести оставшееся до посадки время в буфете. Это было, кстати, ещё и по той причине, что с утра нынче он успел отведать лишь единственную чашку чёрного кофе. А в поезде, во время движения, есть не любил: в детстве от подобного всегда жутко мутило. Потом, с возрастом это, к счастью, прошло, но привычка максимально
– И надолго же к нам? 
Мне понравилось!