Карта ролевой игры "Совсем другая Сказка"

Мамо!! Ты жадюга!! отак от.
Доничко, а ты козяффка, нет шоп помочь мамке блины напечь, она только черничное исчет.
Серый, очень круто.

Доня, це халтура))не показует блины)))) Мотивировать, да, умею)))
Это, еще, зайдешь вечером ко мне в скайп, вспомнила, что у меня для тебя таки что-то есть)))

Васю, доню, расти большой)))




Товарищ мэр, поздравляю, желаю добропорядочных граждан и хорошего настроения.

Жека, твоя плодожОрка непривзойденна!
Алисо, попистю твое "пурх-пурх")))

5:00 Бодро подскакиваю с кровати и начинаю будить остальных. Ибо хули. А еще шашлыки.
5:30 Все злые, но проснулись. Не потревожен только Дракон Деня и малышки. Девочкам на шашлыки низя. В это место первобытного разврата. Дене тоже.
5:45 Милостиво варю кофе. Роджер жарит мясные оладухи. По плану завтрак.
6:00 Начинаем сборы. Святое существо Роджер собирает припасы в две корзины. В одной салаты, в другой булки и малина.
6:30-7:30 Идем с Джекой на Мишаню. Он нам должен еще со времен "выжиавшего".
7:30 - 8:00 Переговоры проходят успешно. Шарик и ружье творят чудеса. Как и ведро медовухи с палаткой из лопухов.
8:00 - 10:00 Завершение сборов, старт.
11:00-11:50 Дорога. Комфортабельная кровать и живописные виды. Шишки, белки, песни. Мишаня - звезда, договаривается таможней из скунсов. Алексей дает автограф - он теперь знаменитость вроде Гагарина.
11:50 - 12:00 проезжаем мимо драматичной сцены "гризли страшен". Мишаня в обиде, хочет бросить в них зонтик. Приходится пообещать дополнительную порцию медовухи. Прав был чорт - разоримся.
12:00 Прибытие. Все нам обрадовались. Пообнимались. С Буличкой перемигнулись. Надо будет выбрать юбку попухнастей.
12:00 -13:00 Ставим лагерь. То есть отжимаем уже поставленную палатку. Мы не виноваты, что она пустая. Развешиваем по всей палатке часть бубенцов из мешка - сигнализация. Цепляем еще к днищу кровати - тоже сигнализация. Натягиваем розовые колготы. Пушу желтую юбку, я сегодня одуванчик.
13:00-14:00 Танцуем под напевное наигрывание Румпа. Я с Мишаней, Джека с катаной, Чорт с Котовым, Алексей в Вешалкой.
14:00 Втягиваем Иджа, все еще пребывающего в шоке от нашей наглости и храбрости. Мишаня оскорбился - ушел ловить раков и Кешу.
14:30 Идж променял нас на Росю и сосну. Замыслили гадость.
14:30-15:00 Прячем мой Киевский и чертову Прагу. Джека фейспалмит, чем заставляет нервничать. Тяжко спрятать торт от Серого.
15:00 - 15:30 Ловим Котова, ибо Джека хочет шаверму.
15:30-15:45 Привязываем Котову красный бант, делаем начес. Котов делает вид, что ему не в кайф.
15:45 - 15:55 Открываем вискарь, разливаем в пластмассовые стаканчики. Идем всей толпой к Серому.
15:55 - 16:10 Пытаюсь беспалевно полапать главного по шашлыкам за зад. То есть интересуюсь где же хвост и покажет ли он его мне.
16:10 - 16:15 Джека вручает подарок брату со словами: никто лучше тебя не знает как готовить мясо.
16:15 - 16:30 Убеждаю Джеку подождать с дарами и пытаюсь погладить Котова, чтобы не серчал. У нас на него глобальные планы. Пока топчем уши Серому, Сайтанов понимающе крутит у виска и протягивает Серому вискарь, мол, держись, бро.
16:30 - 16:50 Котов, прикрываясь плащом и нашей трескотней по одному тырит шампуры с шашлыком, складирует у палатки. Делает запасы, Алексей с Вешалкой - бдит.
16:50 - 17:00 Серый не выдерживает, вручает командование шашлыками чорту, а сам отправляется на прогулку в лес.
17:00 - 17:05 Поручаю Джеке бдить чорта и доливать вискарь, выдвигаюсь следом. Проблема хвоста остро волнует.

Кааааааай, пусич, очнулся))) прювет)))
Кешка, а Кешка, какой шалун)) одинокий парус)))

Я чего пришла. На волне укура, мы с Джекой и чортом подумали и решили, что Алеша тоже почетный самец Сказок. Но так как укура на пост не хватило, на эротичный пост с Вешалкой зато хватило лени я принесла только анкету Алексея.

Кааааай, мой милый Кааааай, иди ко мнееее, идииии, у меня есть идеи)) и много
Док, спасибо за Русь, млин, так интересно. Круто-крутоооо. И таки да, таки судьба.

29 февраля. День, когда не только Лео получил Оскар, но и день, когда Смарт написал пост)))
Чорт, нам принесли лялю, играем в семью)

— Составляю график отпусков, тебе месяц на какую букву?
— На "И".
— Ладно, в Инваре пойдешь.

Маяк. Хата Хэттер.

- Жека, было очень весело и круто. Никогда не забудем, но мы с чертом приняли важное решение.
Дерек очень важно кивает, Женя вскидывает вопросительно бровь.
- Мы решили жить отдельно! Вот, - сгребаю разбросанные по дивану булавки, пихаю черта в лодыжку, - Поддержи меня.
- Да, Жека, твоя Че Геварра и сакура, конечно, вне конкуренции, но молодой семье как новой ячейке общества нужно личное пространство.
На заднем плане Котов делает "йес", а потом облизывает лапу, чтобы не запалили.
- Ну хоть шаверму возьмете?
- Нет, он теперь твой...фамильяр, вот и живите вместе.
- А Алексея? - Жека не теряет надежды.
- Алексея отогнать к доктору Краусу.
- Да, отгоните меня к доктору Краусу. Весь ваш спирт я уже выпил, - мимо проходит лось с цветочной гирляндой на рогах. Весна.
- Предатели, - вздыхает Джека и отправляется в свою комнату, по пути спихнув Котова с телефизора.

У лифта маяка нас встречает Вольдемар Абрамович. Молча окидывает габариты черта, увешанного свертками тканей и бижутерии, протягивает мне счета и баночку "за вход".
- Вольдемар Абрамович, это Дерек, мы с ним вместе!
- Ничего не знаю! Таки вижу его в первый раз.
Слова смотрителя маяка тупым ножом по здравому смыслу. Мы умудрились начать встречаться, а я даже ни разу не пригласила к себе. Уметь надо. Расправив плечи, загораживаю собой Дерека и подпихиваю к лифту. Он понятливо отступает, закрываясь свертками.
- Ну Вольдемар Абрамович! Я вам ночной колпак монетками вышью, хотите?
- Хочу. И монетку, - потрясает баночку.
Оглядываюсь на черта, тот уже спрятался в углу кабины.
- Монетку передам Василем! - заскакиваю в лифт и нажимаю кнопку "пентхаус".
- Что за прикол с монетами? - слышу из-за тканей.
- Вольдер Абрамович брал плату за пользование лифтом с парней, которые приходили ко мне.
- Мудрый человек этот Вольдемар Абрамович.
- Бизнесмен.

Когда Деня укатил в поисках нерадивой мамаши его дочери, я приняла его решение, не вступая в спор о том, понимает ли он что делает и зачем. Теперь я просто делаю два дополнительных звонка в день. Дене с Тиной и Алеку с Никой. И если Деню я могу только пилить без надежды приложить насилие, то Алек отдувается за всех, получая не только выжимки родительских сайтов, которые находит Василь, но и периодически страдая от налетов на его заросшую коноплей будку.
Во время одного такого звонка, речь Смарта ломается и я не выдерживаю. Поток болтовни прерывается криком о помощи. Без раздумий соглашаюсь, потому что слышать больной голос друга - тяжело. Прикидываю, когда смогу забрать Нику и как подвинуть дела в ателье, чтобы освободить выходные. Гном отключается счастливым человеком, и против воли я улыбаюсь собирающемуся в автомастерскую черту:
- Нам привезут лялю. Будем играть в семью.
- Абзац.

На следующий день вместо обеда бросаюсь в черта его грязными носками. Угрожаю, что если увижу еще хоть один не в корзине для грязного белья, выкину с балкона в море. И носок и черта. Дерек лениво огрызается, что в этой планировке он сам себя найти не может, что тогда говорить про корзину белья. Странно, кровать и холодильник он находит без проблем. Где-то посреди вялого скандала "никакой формулы-1 пока в доме ребенок", слышим обреченный крик и звонок стационарного телефона. В кричащем узнаю Смарта, в звонке - Вольдемара Абрамовича. Видимо, Смарт орет долго.
Выскочив из квартиры, спускаюсь на лифте, у входа застаю привысную картину. Алек обвешан детскими вещами, а Вольдемар Абрамович трясет баночкой с монетками.
- Он просто друг. Попросил присмотреть за ребенком. Вольдемар Абрамович, пощадите кормящего отца.
- Вы меня разорите, Симочка.

- Обобрали? - интересуется черт, стоя в дверях.
- Отмазали, - качаю Нику на руках, Смарт кряхтит, вытаскивая сумки из лифта.
- Млин, - расстроенно вздыхает Дерек. Начинаю подозревать, что он вступил в долю с Вольдемаром Абрамовичем.
- Ты убрал свои гаечные ключи с дивана? - собой пропихиваю черта в квартиру.
- Убрал.
- Молодец. Возьми печенюху с полки.
- Не хочу я печенюхи. Я хочу пирог.
- Пирог для гнома, посмотри отощал совсем, а ты кабанище в центнер.
- Мой пирог, - сопит кабанище. Мысленно попросив прощения у Ники, сую девочку в руки Дерека.
- Смарт, на кухню быстрее, пока пирог еще существует.
- Так точно, ма женераль.

Мама рОдная, сколько красоты. Мужики, спасибо огромное, так аццки приятно. Шурик, ты шо это там)) контролила процесс?))
*вешает календари вместо обоев в спальне*
Кешуля, маньяг, мерси за цветули

Дохтоооооор, простите окаянную, виноватая, затянула, мы почти готовыыы с выкладкооой, от прям почти готовы нажамкать "отправить".
Папо, ну ты таки знатный нагибатель))) *цепляет на хрудь швейную машинку*

Киевская Русь. 1050 год от Рождества Христова.

Мне трудно верить словам.
Предпочитаю верить поступкам. (с)

Едва только тонкий лед сходит с бурного Дуная, легкие да быстрые ладьи опускаются на воду. Вниз по течению мартовской реки легко скользят с ветром попутным. Расшитые геральдикой и цветами французских королей паруса полукругом трепещут. Отрывки приказов да свист хлыста приносит ветер на нос лодки, где, взглядом недвижимым вперившись в зеленоватую синь, я стою. Пытаюсь разглядеть за пеной белой, за горизонтом края родные. Земли русские, что рождением дали право своими считать. Чтобы отобрать тут же по велению батюшки своевольного, решившего, что домой вернуться он всегда успеет. Да не успел только. Пал в битве, бок о бок с братом своим, разделив смерть на двоих, позабыв, что сын его один остался в стране чужой. На произвол судьбы брошенный. Но смилостивилась госпожа белоглазая, подбросила мальчонку потерянного под копыта всадника - короля французского, Генриха I, войнами живущего. Сжалился тот над юнцом, впервые меч в руки взявшим, забрал к себе, обучить мальца, воспитать воином верным.
- Как звать тебя? - спросил король вечером поздним, вызвав дрожащего меня в свой шатер.
- Мирослав, - страшно было без батька остаться, без родной крови на чужбине вражей. Но отец всегда велел лицо держать, не преклонять головы без надобности. Смело взглядом встречать опасность, судьбою уготованную.
- Отныне зваться будешь Гасленом де Шони. Граф де Шони возьмет к себе на воспитание, в отряд воином, учить будет всему, что сам знает. В ответ на милость эту ты будешь верен мне ценою жизни.
- Да, Ваше Высочество.
- Так как звать тебя?
- Гаслен де Шони.
- Что ты там высмотреть пытаешься, де Шони? – епископ Роже в манере излюбленной со спины подкрадывается, обрывает воспоминания горькие.
- Говорят, в реках русских русалки живут. Девы ликом прекрасные, светлой кожей на солнце блестящие, резвые как ладьи самые быстрые.
- Ересь, де Шони, меньше по тавернам шляйся да брод всякий слушай. Не дело это для господина, королем помилованного.
- Король не может запретить верить, - жму плечами, тяжестью доспехов напоминая себе об осторожности. Не с тем разговорился о вере. Пусть и епископ человек мудрый, не замкнутый собственными убеждениями, все же не стоит с ним культуру языческую обсуждать.
- Сказал верный католик, - усмехается епископ и тоже смотрит вперед, считая разговор законченным.

Самое страшное, что не помню я, как выглядел Киев во время отъезда нашего. Помню только тянущую боль внутри, под ребрами, тоску смутную, будто тогда уже знал, что не вернусь домой. Сейчас же Золотые ворота трепет вызывают, отдаются нежностью в груди и понимаем в виски – дома, на родной земле, снова целый. Пусть и под чужими знаменами, под чужим именем, в чужой одежде и с чужой речью на языке. Ведь никому не нужно знать, что у меня на сердце, это только мое, сокровенное. Снаружи я лишь человек короля, посланный за будущей королевой. Королевой, с первого взгляда на которую желание пробуждается оберегать ее. Любить. Не так, как принято при дворе французском. Шелками обвешивать, драгоценностями душить. А будто домой возвращаешься в ее объятия. Марево рассвета на двоих делить и одеяло вышитое маками. Портрет, что Генриху прислали, совсем не отражает красоты ее. Рыжих волос и глаз светлых, губ нежных розовых, рук прекрасных. Не передать кистью беличьей облако духов вокруг ее, свежий запах трав сиюминутно сорванных, не передать то, как люди улыбкой загораются, стоит взгляд поймать ее любопытный. Но вместе с тем, княжна – девица непростая, характер проявляющая. Беспокоюсь поначалу, что взбрыкнет красавица, на поводу эгоистичных желаний пойдет. Но нет. Послушна воле государя и отца своего. Стоит тихо, пока в верности князю Ярославу клянусь. Сколько еще клятв принести, чтобы стать свободным? Сколько еще приказов исполнить, чтобы отпустили? Боюсь, что не узнать мне этого. Как и не узнать того, какая Анна Ярославна за дверями закрытыми, у окна слюдяного, росписью яркой обведенного. Обидно, да только клятвы свои привык держать. Коль должно привезти в Париж невесту невредимой, то так тому и быть. Но глаза все равно возвращаются к ней, к тонкому стану, скрытому сарафаном изумрудным, к личику нежному, бледному, с румянцем пудрой свекольной нарисованным. Как же хочется смущение настоящее увидеть, не поддельное, искреннее, чтобы только мое. Но остается лишь взглядом колоть, намеренно не отпускать, напоминать, что не все заняты обсуждением политических дел, что есть вещи куда более приятные, чем выгода обоюдная.
Не выдерживает княжна веселья буйного, радости за ее жизнь загубленную. Выходит из горницы, прочь от бояр беснующихся в дурмане винном. Противна беспечная удаль, бесполезность пиршества, когда жизнь чья-то ломается привычная. Ее печаль отупевшим клинком по сердцу – слишком мне знакома. Нельзя, нельзя одной сейчас оставаться, натворить сдуру всякого можно. Помочь хотел бы, да боюсь, что сам пропаду, затеряюсь в душе чужой, будто в лесу нехоженом, но все равно тенью за Анной, по краю осознания – не быть моей. Но все лучше думать о ней, чем о печали, сердце разъедающей. О том, как тянет меня на земли русские, в леса пушистые, да поля пшеничные, просторные, к реке бурной, горной, что захлебывается водами и воздухом. Захлебывается свободой и солнцем слепящим. И я готов захлебнуться, лишь бы только дали вдох последний свободным сделать.
Моргаю, воспоминаю себя уже на крыльце, на Луну бледнолицую, однобокую смотрящим. Анна рядом стоит, молчание после нескольких фраз рубленных тяжело меж нами повисает. Новый виток туги свинцом сердце опоясывает, не удерживаю язык свой болтливый. Срывается с него сожалений гроздья. Но не понимает княжна истинной причины, и слава всевышнему. Мое это дело и только. Но вижу, что обидел. Ненароком, походя, задел что-то в девичьем сердце. Гордости и чести в том нет, но не успеваю покаяться - отвлекает падение ее. Негоже радоваться ненастью, но тема горькая забывается, когда фигурка девичья прижимается ко мне. Слои одежд совсем не дают чувствовать, но представить можно. Как обнимать ее за плечи хрупкие, прижимать к груди, виском к плечу, чтобы коса толстая руку щекотала. Как дыхание сорванное пить из губ приоткрытых, дрожь ответную кожей ощутить. Сердце с ритма сбивается от понимания, как скоро и незаметно она стала столь близкой, столь дорогой. Столь желанной. Мы лишь успели злыми словами обменяться, а жжет в груди, тянет, покоя не дает, если не рядом. Если прижать сильнее, вдавить пальцы в поясницу, оно пройдет? Это жжение, желание не только физическое, но чувственное - оградить от неприятностей, от забот лишних, жить позволить. Не было со мной еще такого, как назвать, что делать – не знаю. Но даже пугаться нет сил, только слушать биение жилки на запястье ее.
Окрик гневный разбивает магию, рушит собранные по кусочкам мысли. Остается криво, с насмешкой улыбнуться, острой шпилькой уколоть, прячась за ядовитыми словами. Прячась от ее частого дыхания и проступающего сквозь пудру румянца, яркого, горячего. Иди, княжна, беги к себе. Скрывайся за резными дверьми от болезни, что сердце твое поразила. Нет во мне радости от этого, нет превосходства. Лишь жалость и печаль, что не быть тебе счастливой. Не суметь Генриху раскрыть тебя, чтобы цвела красотой, сгубит тебя грязью Франции, осквернит разум твой невежеством своим. Как жаль, что не силах моих помешать этому. Как жаль, что в жертвы всегда выбирают лучших.
После пира пышного, громкого тишина жилых комнат благословенна. Позволяю себе вдохнуть глубоко, спокойно, не оглядываясь на возможную опасность и приличия. Подарком князя – прямой меч русский, что так ценен в Европе, и кольчуга тонкая, как первая паутинка утром на опушке. Пальцами по стали с любовью и долгом кованной, цепляя ногтями шероховатость колец, острие меча. Горькая усмешка – обманом заслужил, как подарок, подачку подбираю, а хочется по праву. По праву носить вооружение русское, ведь русич, кровь ревет и просит.
«Вернись. Покайся. Простят»
Но долг мой давно не родной земле служить. Не найти мне упокоения до той поры, пока в короб деревянный не лягу. Пока дела мирские завершу, верну с лихвою милость, что Генрих оказал. Довольствоваться мне до конца века своего его радушием.

Чорт, кажись, ты вместе с писсуаром заколкой привез мне работоспособность китаезов)) больше одного в путешествия отпускать не буду))

Киевская Русь. 1050 год от Рождества Христова. Часть 2.

Это миф, что истинную любовь нужно "узнавать получше", приглядываться к ней, искать подводные камни. Родным можно стать после первого "Привет!", так бывает. В то же время случается и так, что "чужой" человек может жить с вами много лет в одной квартире и не знать вашего цвета глаз. (с)

Наутро силы чувствую нерастраченные, рвут изнутри, наружу просятся вместе с мыслями смурными. Нет лучше места для их избавления, чем поле тренировочное. Звон оружия и сбитое от усердия дыхание, где единственной мыслью: не подставиться, не пропустить удар. Где утоптанная земля пылью на плечах оседает и успокоением на сердце. Где разум чист от тревог и волнений.
Задержался я на поле до приезда отряда воинов русских, из боя возвратившихся. Хвалу принимали они от сородичей, оставшихся в столице, о битве расспрашивали, пока собирались на поклон к князю идти. Один только не смеялся с остальными, байки не травил, сбежал, едва успев коня расседлать. Улыбка на губах возникает, на свидание побежал, к невесте своей. Обрадовать, что жив, что вернулся. Отворачиваюсь от силуэта его, усмехаюсь рассказам бахвальским, всегда приятно иноземца припугнуть отвагой своей.
К вечеру, когда дела улажены государские, договоры скреплены печатью восковой да словом веским, отдан приказ сборы начинать, дабы утром следующим выехать из Киева. Держусь на расстоянии почтительном от княжны, на глаза не попадаюсь, успею еще оскомину набить. Но не упускаю из виду ее рассеянность, будто гнетет ее что-то невысказанное, тайное. Сомнения вновь зарождаются, вдруг сорвет уговор? Подбираюсь еще ближе, насколько возможно, но остаюсь незаметным за спинами бояр, за их хохотом и рассказами.
На закате неслышно следую за княжной узкими улицами. Верхом неудобно, заметно, приходится иной дорогой, но направление ее принимаю. Лес за чертою сомнений больше не вызывает. Сбежать надумала, чуяло сердце все же правду. Жаль девицу капельку. Жаль, что не сбежать ей, не стать счастливой. Жаль больше, чем обидно, что не меня выбрала, только разум смутила, ответную дрожь почувствовать заставила. Да и не смог бы я. Не сбежал, не нарушил слово данное много лет назад. Нет во мне достаточного своелюбия и легкомыслия, дабы поступиться принципами ради удовольствия.
Анна в мужском костюме среди деревьев уже теряется, разглядеть сложно, лишь услышать можно. Придерживаю коня, прячусь за высокими кустами малины дикой. Глажу рукой в перчатке гриву белую, успокаиваю животное и себя. А ведь оно чувствует, что там, в нескольких метрах, драма разыгрывается нешуточная. Не хочет Анна бежать, понимает ответственность свою. Невольно выдыхаю. Не разочаровала, хорошая выйдет из нее государыня. Чего о друге ее не скажешь. Илюшенька. Болью отдается имя в висках. Русское. Мое же давно забыто. Не позволяю себе помнить, как оно звучало в устах родных. Ласково, напевно от матери, и отрывистое, резкое отцовское. Прикрываю глаза лишь на мгновение, чтобы унять забившееся быстрее сердце. Узнаю в Илюшеньке сбежавшего поутру молодца. Вот, значит, куда бежал, кому торопился встречу назначить. Знал бы – удержал бы силой, благо ее в избытке. Как, впрочем, и у него. Глуп еще совсем, несмышленый, не понимает чем обернется авантюра им задуманная, подготовленная кропотливо. И силу свою не туда направляет, кто ж на княжну русскую лапы наложить пытается? Дурак только. Жаль его, командир хорошо отзывался, слышал я, воин хороший. Что ж, коль одумается, отпущу.
- Эй, дружинник, - показываюсь пред очи ясны, с коня спрыгнув. Руки на виду держу, но опустить ладонь на меч дело столь короткое, что моргнуть не успеть. Замирают оба, застигнутые врасплох, в ожидании решения.
Но вот Анна падает, оступившись, напоровшись на чувства сильные, оборванные в одно мгновение, пошатнувшие мир привычный. Оба бросаемся перехватить тело хрупкое. Отталкиваю Илюшу, взбешенного, еще не понимающего, что кончено дело его.
- Уходи, - твердо, удерживая его на расстоянии. Не его забота теперь Ярославна. Не слушает, не хочет слушать. Анна просит его, и против нее он уже бессилен, против слов ее таких болезненных для влюбленного.
Уходит, напоследок бросив взгляд колючий, злой, будто обещающий расплату. Мне должно быть лестно? Но мне все равно. Отпускаю его, потому что не убийца вовсе, как принято считать. Пусть. Пусть идет, пусть будет благодарен за жизнь дарованную.
- Отпустите меня, - княжна о себе напоминает. Молча выравниваю ее, отхожу на шаг. Позволяю командовать, чувствовать власть надо мной. Нет больше желания защитить ее. От глупости все же не защитить насильно.
- Нам пора, - короткое, после молчания красноречивого. Анна кивает послушно, но с места не двигается. Взглядом возвращается к следу призрачному, что дружинник оставил. Понимаю все, но молчу. Не мой выбор это, сама должна решить, чтобы легче потом было. Не корила себя за неверный шаг.
- Садитесь на коня.
Подсаживаю ее в седло мужское. Не привыкшая, да разница-то какая, когда под ладонью тело теплое. Сквозь рубаху грубую жар ее пронимает, греет, заставляет жаться ближе мотыльком на пламя свечи. С сожалением руку убираю, в кулак пальцы сжимаю, ругаю себя словами последними. Не дело это, княжну другому завещанную руками трогать.
Ярославна все через плечо оборачивается, не в силах с Илюшей тем расстаться. Как порою трудно бывает уравновесить разум и чувства. Прошу ее не делать больше глупостей. Никому легче от того не станет, лишь только князя опозорит, все равно ведь поймают.
От переживаний сильных она на родную речь сбивается, забывает, что не должен я понимать ее. Но не могу устоять, не могу не использовать такой подарок, отвечаю на русском, радуясь словам, что на язык сами приходят. Анна не сразу замечает, увлеченная разговором дерзким, непривычным ей, как дочери государевой. Отбиваюсь насмешливыми словами, язвительными, призванными увести ее от темы, увлечь другим, более насущным.
- Лучше расскажите, как выучили наш язык, говорят, он очень непрост в познании?
- А я, государыня, способности имею к языкам, легко мне наречия каверзные удаются. Сам король послом в страны разные посылает договариваться. Русь нынче сильна, и такой союзник Франции нужен очень. Поэтому будьте дочерью своего отца, не подведите родину.
Дальнейшие разговоры приходится прекратить, ибо в городе уже. Пусть и вечер уже, но жизнь в закоулках кипит, освещенная факелами. Осторожно пробираемся ко дворцу никем не замеченные – слишком много дел у народа простого. Ото еще по сторонам глазеть на всяких прохожих подозрительных.
Анна молчит до самых дверей горницы своей. Думает о своем. Оставляю ее, как бы не хотелось сесть рядом, разделить боль. Сказать, что знаю, понимаю, сам такой – загибаюсь на чужбине, но не имею права. Не имею разрешения. Любить лишь Францию я должен.
- Доброй ночи, княжна. Ложитесь спать, вставать завтра рано в путь.


Рассвета не дождавшись, караван наш Киев покидает. Груженные дарами княжескими лошади спины прогибают, землю после дождя мягкую копытами глубже вминают. Карета самоцветами украшенная Анну к жизни новой везет. Ни слова ей не сказал с возвращения вчерашнего, лишь сухой кивок да пожелание утра доброго. День в пути полями от влаги черными пропадает в заботах о безопасности княжны. В беспокойствах о том, где на ночь остановиться, чтобы возможность иметь отбить нападение одичавших до наживы легкой. Выбором становится опушка леса густого, непроглядная тьма в сумерках сгущает кроны, что спасением может стать, коль правильно оборону выстроить.
- Лучше бы вам, княжна, в шатер свой вернуться.
После ужина настойчиво рекомендую Анне покинуть кострище у временного обиталища епископа Роже. Разговоры светские стихли, и епископ углубился в решение проблем политических, отпросив прощения за столь уход ранний. Даже в дороге не оставляет его бремя власти.
- Разве мне не безопасней рядом с господином Роже?
- Слышали что-то о том, что не стоит класть все яйца в одну корзину?
- Вы только что сравнили меня с яйцами? – светлая бровь в недоумении поднята, а тонкие пальцы мнут тонкий лён салфетки.
- Чего только не сделаешь ради вашей безопасности, государыня, - низкий поклон не скрывает насмешливую улыбку в уголках губ. Общая тайна открывает массу возможностей играть на нервах. Но я бы никогда не причинил ей настоящую боль только из прихоти. Просто потому что могу. Гораздо веселее играть в эти броски словами, следить за реакцией и ждать ответа, ведь Анна не так проста, как считают окружающие.
- Не забывайтесь, - припечатывает грозно, поднимаясь с места, кивая епископу. Прячу ухмылку и тоже киваю Роже, но не с целью прощания, с молчаливым договором: глаз не спущу.
- Ни в коем разе. Позвольте, провожу.
Анна царственно кивает и руку протянутую мою принимает, ноготками запястье через рубаху цепляет. Мелочь, даже не почувствовать из-за вышивки шнурами по манжету, но понимает душу греет. Не боится уже, раз позволяет себе выходки наивные.
- Хочу гулять, - строптиво княжна выдает, как только доходим до ее шатра. Тянет дальше, на опушку. – Сама пойду, коль не согласитесь.
- Охотно верю, поэтому и не отстаю.
Киваю важно на упрямство девичье, улыбку пряча. Легко разрешить ей шалость эту, пока еще можно. Пока она еще свободна, пока дышит последними днями на родной земле. Ветер прохладный вспарывает спину, царапает щеки. Бездумно запахиваю кафтан на ней плотнее, затягивая пояс туже. Анна на полувыдохе замирает и смотри глазами ясными. В светлой зелени луна белобокая отражается и трепет плещется. Пальцами по щеке веду, по коже тонкой, бледной, стремительно горячеющей. Смущается, но шагу назад не делает. Скрыты мы уж стволами толстыми, среди темноты спасительной с прогалинами в шапках лиственных. Не видать за деревьями лагерь на ночь разбитый. Обманчивой тайной спасительной окутывает нас уснувший лес.
- Анна. Аннушка, - имя ее с губ срывается прежде, чем остановиться себя успеваю. На родном, почти забытом языке русском. Взлелеянном в одиночестве французских комнат, в разговорах с портретом отца, чтобы и вовсе не забыть.
Она ресницы опускает, щекой к ладони прижимается. Пальчиками дрожащими руку мою накрывает. Нежности невысказанной в жесте этом немерено. Сердце с хода привычного сбивается. Корни пускает черный цвет надежды ложной, гибкими ростками в ребра вплетаясь.
Анна уста раскрывает, чтобы имя назвать, ответную милость даровать, да только слышать не хочу его. Не мое. А признаться – не могу, связан клятвой, да и не поймет она поступка моего. Предательством посчитает. Прикладываю указательный палец к губам в просьбе немой. Не надо. Не надо имени. И вопросов новых о способностях моих к языкам. Неужто сложно позволить чарам нежным высветить кусочек ночи? Кусочек жизней, что вдруг переплетены оказались некрепко, на время лишь. Но только отодвигает руку от лица и кивает в сторону, откуда пришли. Первой мыслью нелепое, обиженное «отвергла», уж потом слышу крик, звон металла. Привыкший к оружию, сразу понимаю, что битва там, у лагеря, идет. Мгновенно инстинкты древние включаются, разум отбрасывает ненужное. Ненужные чувства запираются в глубине души, гнутся под грозящей опасностью. Отодвигаю Анну за спину, рука сама собой ложится на эфес меча, пальцы стискивают ажурную рукоять.
- Что там происходит? – княжна шепотом говорит, рядом становится, в волнении хватает за свободный локоть.
- За спину, - тихо бросаю, не принимая возражений. Теперь я лишь страж ее, заботит исключительно безопасность ее, а не смущение все еще розовеющее на щеках и в блеск в глазах мистический, что впору и в русалок поверить. Она кивает, и покорно шаг назад делает, прячется. Медленно крадусь к опушке, не шурша тонкими ветками орешника, тише мыши полевой, дыхание считая.
Не обманул опыт военный. Напали на лагерь. Пылает ярко шатры, оружие звенит песнь посмертную над павшими. Издали не разглядеть, но склоняюсь к мысли о разбойниках степных. Слышал я по пути на Киев в тавернах сельских, глиняных о группе людей, промыслом нечестным промышляющей. О беззаконии, что творят они с путниками одинокими да богатыми. Но не думал, что решатся на целый лагерь напасть. Неужто совсем голову потеряли от безнаказанности?
- Что делать будем? – не вытерпела Анна, снова рядом стала, вглядываясь в побоище, что раньше шумным, полным смеха местом было.
- Прятаться, государыня. Прятаться и ждать. Это наш единственный выход. Пойдемте, пока не нас не заметили.
- Но…
Качаю головой на любой звук. Надо бежать, переждать, потом разбираться что случилось. Важнее сейчас жизнь ее сохранить. Не ради себя, как на самом деле хочется, а ради короля французского, которому в жены обещана. Тяну за руку дальше, в глубь леса, в надежде найти укрытие. Любое промедление опасно.
- Скорее.
Сарафан длинный путается в листве опавшей, траве цепкой, не высокой. Останавливаюсь резко, Анна в плечо врезается, охает тихо от боли. Цыкаю на девицу и под коленями подхватываю. На плечо укладываю, игнорируя недовольный вздох. Все же бесшумность компенсирует все неудобства.
- Потерпите, княжна, ваш наряд затрудняет наш побег.

Далее, обещанное))