Карта ролевой игры "Между прошлым и будущим"

Чикаго, штат Иллинойс.
Northwestern Memorial Hospital

- Скальпель!
- Черт! Отсос, отсос! Сколько крови…
- Ты задел артерию?
- Я ничего не трогал!
- Откуда столько крови?
- Доктор Хант, давление падает.
- Фибрилляция!
- Дефибриллятор! Разряд!
- Ничего.
- Еще разряд!
- Ничего.
- Кендалл!
- Время смерти семь пятьдесят две.
Отхожу от операционного стола. Резко срываю окровавленные перчатки с ладоней, бросаю их в специализированную корзину.
- Приведите его в порядок, - отдаю последние распоряжения медицинским сестрам, стягиваю с себя операционный халат, выбрасываю вслед за перчатками. - Родные захотят его увидеть.

Самое сложное в профессии хирурга – смерть. За время работы, она постоянно преследует. Первые годы в интернатуре я допускала серьезную ошибку. Я говорила родственникам пациентов, что операция пройдет успешно. За это получала нагоняй от старших ординаторов. Но я свято верила, что все хирурги подобны Богу: они могут вернуть с того света, впрочем как и отправить туда.
Самое страшное в профессии хирурга – смотреть в глаза родственников умершего пациента. В их взгляде теплится надежда. Которую не всегда удается оправдать. Перед операцией их сына/дочери/матери/отца я стараюсь их успокоить, но я больше ничего им не обещаю.
Иду по коридору, в вестибюль больницы. Там и ожидают родственники вестей. Они ждут, ссутулившись на стуле, или разрезая воздух ходьбой туда-сюда. Руки сложены в молитвенных жестах. Они верят, что это поможет. Молитва.
Завидев меня, мужчина и женщина резво поднимаются со своих кресел, и направляются мне навстречу. Я замедляю шаг, пытаясь отсрочить неизбежное.
- Доктор Мейтленд, как все прошло? – спрашивает мужчина. Отец.
- Он жив правда? – интересуется женщина. Мать. – Он ведь поправится. Наш сын.
Я пытаюсь подавить тяжелый вздох, и придать своему лицу отстраненное выражение.
Если кто-то умирает, мы говорим одну фразу. Мы говорим это родным пациента.
- У вашего сына были обширные травмы, - говорю я, пытаясь установить зрительный контакт с одним из родных пациента. – Черепно-мозговая, разрыв внутренних органов и многочисленные гематомы. Мы сделали все, что смогли, но травмы были несовместимы с жизнью. Нам не удалось его спасти.
На этом месте, я замолкаю. Даю возможность родственникам осознать сказанное. Осознать потерю. Каждый человек переживает горе по-своему.
Пятнадцатилетний Бен Стивенс поступил к нам после аварии. Угнав у старшего брата мотоцикл, парень не справился с управлением. Как и предполагалось, в деле замешана одноклассница. Желая показать свои умения, храбрость и начитавшись комиксов, Бен решил, что он бессмертный, и не надел шлем.
- Я соболезную вам.
Мы говорим: «Я соболезную вашему горю». Ею не выразить и тени того, что происходит. Она позволяет нам проявить сочувствие, не погружаясь в чужое горе. Она нас защищает. Защищает от боли. От страшной, бездонной, неослабной боли. Той, которая может убить. И за это я каждый день благодарна Богу.

У нас с подругами, тоже врачами больницы, имеется укромный уголок. Когда в ординаторской полно других врачей, мы берем сэндвичи и кофе, из ближайшего автомата, и идем туда. Бывшая кладовая, переоборудованная одним врачом. Он уже не работает в госпитале, но по слухам – любил одиночество и частенько приходил в эту « кладовую», надевал круглые очки на нос и погружался всецело в термины заполоняющие страницы медицинского справочника.
Поворачиваю дверную ручку, и дверь с легким скрипом поддается.
- Я давно говорила, что нужно смазать петли.
Я улыбаюсь, слыша голос одной из своих подруг Рейчел Миллер. Она врач – ортопед. Решение выбрать такую профессию Рейч приняла еще в детстве, когда сломала ногу, неудачно упав с велосипеда. Толи по врачебной ошибке, толи из-за неугомонного образа жизни, но перелом сросся неправильно, в связи, с чем осталась легкая хромота. Заметная хромота.
Можно было заново сломать, а позже нарастить, чтобы видимый дефект у будущей женщины, внешность которой обещала быть очень красивой, не был заметен, но врачи не стали утруждать себя. Лишь махнули рукой и сказали, что и так практически ничего не видно.
Рейчел сидит на кушетке, с сэндвичем в одной руке и с кофе в другой. Откусывает немаленький кусок от бутерброда, тщательно пережевывая, наблюдает, как я вхожу в комнату, аккуратно ставлю пластиковый стаканчик с кофе на вторую кушетку.
- Мои интерны – идиоты, - не до конца прожевав сэндвич, говорит Рейчел.- Вот скажи, неужели мы тоже такими были?
- Не хочу тебя разочаровывать, - залезаю на кушетку, подгибаю под себя ноги и тянусь за своим кофе.
Рейчел стонет, услышав такой ответ, и запивает кофе.
- Я бы предпочла сладкую ложь, - усмехается девушка, откусывая следующий кусок.
- Сегодня явно не мой день. Я пациента лишила зрения.
В комнату влетает Брианна – врач-нейрохирург. Среди нас троих, она была наиболее оптимистичной, жизнерадостной и веселой, хотя профессия обязывает в обратном.
Родители Брианны попали в автокатастрофу. Бри находилась с ними, на заднем сиденье автомобиля. Отец скончался на месте, не дождавшись приезда машины скорой помощи. Ее мать…. Во время нейрохирургической операции было тяжелое диффузное аксональное повреждение мозга, вследствие чего, миссис Монтгомери, мать Брианны, впала в длительную кому. Последствия комы необратимы. Миссис Монтгомери так и не очнулась.
- Но зато спасла ему жизнь, вытащив из мозга огромную опухоль, - дополняет свой монолог Бри и усаживается рядом со мной, заглядывая в стаканчик. – Как ты можешь пить эту больничную бурду?
- У меня нет такого заботливого Питера, который каждое утро будет готовить мне кофе, - по дружеский упрекаю подругу, вызывая у нее мечтательную улыбку.
- Как противно, - вторит Рейч,- скривив рот, смотрит на счастливое лицо Брианны, - она еще и улыбается. Нет, ну, так нечестно! - девушка резко отставляет стаканчик с кофе, отчего часть жидкости выплескивается на кожаную обивку кушетки.
- Девочки и вам повезет, будьте уверены, - смеясь, поддерживает подруг Бри, но завидев мое лицо, улыбка гаснет на ее лице, - Кенди, что случилось?
- У меня умер пациент, - устало провожу ладонями по лицу. – За шесть дней – второй. Чувствую себя ангелом смерти.
- Кендалл, но подумай, скольких ты спасла?
- Да, и эта наша работа, нужно смириться!
- Но это дети… - отвечаю подругам, который в один голос успокаивают меня, но услышав ответ тут же замолкают.
В комнате воцарилось молчание. Странно, но даже телефоны молчали, не требуя нас к пациентам. Каждая погружается в свои невеселые мысли.
Я не знаю ни одной причины, почему хочу быть хирургом, но знаю тысячу, по которым хочу бросить это.

Спасибо за приветствие. Именинников с днем рождения!

Всех поздравляю со светлым праздником Пасхи!

«Если работа помогает тебе жить, то тебе нужна либо новая работа, либо новая жизнь.»
Вечер.
«У меня был ужасный день», — мы повторяем это так часто. Стычка с начальником, расстройство желудка, пробки. Вот что мы описываем как кошмар, хотя на деле никаких ужасов не происходит. Вот мелочи, о которых мы молим — зубная боль, налоговая проверка, кофе, пролитое на одежду. Когда происходит нечто действительно ужасное, мы молим бога, в которого не верим, вернуть нам наши мелкие ужасы и избавить от этого кошмара. Забавно, не правда ли? Потоп на кухне, аллергия, ссора, после которой мы дрожим от ярости... Нам бы полегчало, знай, мы, что случится следом? Поняли бы мы тогда, что переживаем лучше моменты нашей жизни?
Тридцать шесть часов на ногах и лишь несколько минут сна. Жизнь по инерции. Забываю, когда в последний раз нормально высыпалась.
Двери приемного отделения распахиваются, пуская сквозняк и запах возможной смерти. Врачи скорой помощи везут на каталке человека.
Я заполняю карты в приемном покое, когда мимо меня вихрем пролетают санитары. Я бросаю незаполненные документы на стойку ресепшена, спешу за ними.
- Что здесь?
- Девочка, тринадцать лет, выпрыгнула из окна, - фельдшер ловит мой вопросительный взгляд, - возможно попытка самоубийства. ЧМТ, перелом нижних конечностей, перелом ребер, возможно внутреннее кровотечение.
- Не говорите папе.
Удивленно перевожу взгляд с пациента на фельдшеров.
- Давно она в сознании?
- С самого начала.
За описание симптомов подъезжаем к предоперационной палате.
- На счет три: Раз. Два. Три.
Девушка оказывается на больничной кушетке. Фельдшеры исчезают, оставляя пациенты в руках докторов.
- Вызовите доктора Монтгомери и доктора Миллера! Сделайте общий анализ крови, анализ мочи, МРТ головного мозга, рентген ребер и нижних конечностей.
- Мы не успеем….- отвечает один из хирургов Грег Янг, - давление падает.
Взгляд на монитор, подключенный к пациенту, где опасно мигают слишком низкие цифры давления.
- Ты вызывала? – спрашивает Брианна.
- Сильное повреждение головы.
- Она теряет сознание.
- В операционную!
- Мы не можем оперировать, не выявив внутренние повреждения.
- Выявим в операционной! Живо!
- Кендалл?!
- Пока ты будешь ее «фотографировать» она истечет кровью, Грег, - замечаю в его взгляде капитуляцию. – Готовьте операционную! Быстро!
- Я с вами, - бежит следом Брианна.
Операция заняла несколько часов, прежде чем пациент оказался в состоянии «стабильно».

Три часа ночи. Ослабевшей рукой открываю шкафчик, чтобы повесить белый халат, обменивая его на простую одежду.
Надев белый халат, доктора спасают жизнь, противостоят смерти, но сняв его, мы становимся уязвимыми, как и все остальные. Обыкновенные люди. Мы все умрем. И никто нам не скажет, как и когда, но мы можем выбрать, как прожить жизнь.
Чувствую, как закрываются глаза за рулем автомобиля. Машина еще стоит на больничной парковке. С третьей попытки удается ее завести.
- Не спать! Не спать! – шепчу как мантру, включаю радио на полную громкость.
Не хочу засыпать в машине. Мечтаю о своей мягкой постели. Только эти мысли позволяют добраться до дома. Дорога занимает вдвое больше времени, чем обычно.

Утро следующего дня.
Настойчивый звук никак не хочет исчезать. Прячу голову под подушку, прихлопывая ее ладонью. Зажимаю уши.
- Кендалл тебя к телефону!
- Я не работаю сегодня – стону в подушку, укрываю голову одеялом.
- Это не с работы. Это твой отец!
Ответ Рейчел прогоняет сон. Вылезаю из укрытия одеял и подушек, недовольно глядя вначале на подругу и позже на телефонную трубку в ее руке. Подруга пожимает плечами, что-то напевая, покидает спальню.
Пара коротких вздохов и прикладываю трубку к уху.
- Привет. Пап. -голос еще хриплый ото сна.
- Я не мог дозвониться до тебя несколько дней.
Голос отца грозен. Ноа Мейтленд – воротило бизнеса, умел нагнать страха.
- Я была занята.
- Так занята, что не приехала на свадьбу сестры?
Эшли Мейтленд, старшая дочь. Старшая сестра. Журналист, проживающий в Бель-Эйр. Вчера состоялась ее свадьба.
- Я отправила ей открытку.
- Кендалл…- голос отца приобретает нотки усталости.
Я будто вижу, как он откидывает спину на широкую спинку кожаного кресла. Свободной рукой проводит по лицу, как всегда, когда не мог сладить с непоседливыми дочерями.
- Папа, я думаю, ты меня понимаешь, – прикрываю глаза на мгновение, отбрасываю пряди волос с лица. – Я бы не смогла там находиться.
-Но столько времени прошло, пора простить…
- Я простила… Просто была занята.
Я устала от этого разговора, который каждый раз заканчивается некими нравоучениями со стороны родителя. Пора заканчивать.
- Мне пора. Поцелуй маму за меня.
- Хорошо. Будь осторожна, малыш.
Бросаю телефонную трубку на постель. Пару минут наслаждаюсь тишиной, пока до ушей не доноситься грохот с кухни. Морщусь. Накидываю халат на плечи.
- Не говори, что ты разбила кофеварку…
- Тебе повезло. Что хотел богатый папочка? - спрашивает Рейчел, собирая осколки разбитой чашки с пола.
- Спрашивал: Почему меня не было на свадьбе Эшли? - отвечаю подруге.
Достаю из шкафчика глубокую тарелку и кружку.
- Пусть ее жизнь с Домиником будет короткой и неудавшейся, - произносит речь Рейч, выбросив осколки чашки в мусорное ведро, усаживает за стол напротив меня.
Засыпаю в тарелку сухой завтрак, заливаю стоящим на столе молоком.
- Прекрати, - отправляю ложку с хлопьями в рот, - она не виновата.
- Он тебя бросил ради нее!
- Он меня бросил, потому что я была всегда занята, – оправдываюсь.
- Пф, - фыркает подруга, глядя на меня с нескрываемым скепсисом, - почему ты постоянно его выгораживаешь? Господи! Ты все еще его любишь!
- Не говори ерунду! – доскребаю со стенок тарелки хлопья. – Просто у него был пунктик – он помнил все даты. Тогда как я их постоянно забываю. Но когда я забыла про его день рождения….Черт побери, ненавижу его! Что это за мужчина, который повернут на датах?!
- Мне нравится, когда ты грустная и злая, ты становишься похожа на человека, и перестаешь быть роботом.
- Слушай, оставь сарказм мне, тебе он не идет, – зло смотрю на подругу, с грохотом опустив ложку в тарелку. - И тебе не пора на дежурство?
- Уже ухожу, - смеется Рейч, снимая ремешок сумки со спинки стула, и посылает мне воздушный поцелуй. – Не скучай!
- Да уж будь уверена! – шепчу под нос, обхватывая кружку обеими руками.
Горячее стекло чашки приятно греет ладони. Наверное, надо было позвонить сестре. Год. Целый год мы не общались. Эшли пыталась контактировать, я же выстроила вокруг себя барьер, посвятив себя исключительно карьере. Нет. Не буду.
- Рано или поздно тебе все равно придется отпустить прошлое и вступить в новую жизнь. И пускай перемены болезненны, но это единственный путь к развитию... – любила повторять Брианна.
Время летит. Время не ждёт. Время лечит все раны. Любой из нас хочет больше времени. Время, чтобы встать. Время взрослеть. Время отпустить. Время, которого всегда мало.

Какие правильные слова. Решила воспользоваться принципом этого знатока.
Если есть кто- то в Америке, и если у Вас что-то болит или "разбито" - обращайтесь. Избавлю от всего лишнего, безболезненно.
Ну, или почти безболезненно.
Спасибо за внимание.

Райль, действительно жаль, потому, как раны перевязывать я умею, как никто другой. Относительно " перевода" в Лондон обязательно подумаю, спасибо.

Чикаго, штат Иллинойс.

Когда ты в операционной, время замирает. Ты подходишь к столу. Смотришь на пациента. Берёшь скальпель и окунаешься в иной мир, в котором есть только ты и операция. Все остальное не имеет значение: время, боль, усталость – все уходит на второй план и теряет смысл.

Я всегда знала, что делать в операционной. Но я никогда не знала, что делать со своей жизнью.
Хирурги вырастают уродами. Пока другие дети играют на улице, мы сидим в своей берлоге, учим таблицу Менделеева, часами смотрим в детский микроскоп, препарируем свою первую лягушку. Но всегда знала, где мое место.
Вся моя жизнь непосредственно связано с госпиталем. И не только моя. Это отдельный мир внутри огромного мира, существовавшего за кирпичными стенами больницы. Люблю ли я свою работу? Никогда не могла дать однозначного ответа. Но уверена в одном: что моя работа – это моя жизнь.
Стоя перед зеркалом в женском туалете госпиталя, всматриваюсь в свое лицо. Никогда не считала себя хорошенькой в том смысле, что определенные особи противоположного пола вкладывали в это слово. Провожу расческой по волосам. Отражение в зеркале показывает мне маленькое лицо в обрамлении каштановых волос, миндалевидные темные глаза, оливкового цвета кожу. Обыкновенная молодая женщина. Таких тысячи на улицах Чикаго. Мне всегда становится грустно, глядя на свое отражение, от того, что я не унаследовала светлых волос матери или пронзительных глаз отца. Все это передалось старшей сестре: высокой, стройной блондинке Эшли. От матери достался лишь невысокий рост, который признаться больше мешал, чем помогал.
- Занимаешься самолюбованием, Мейтленд?
В зеркале ловлю отражение взгляда Грега. Молодой врач. Диагност от Бога – так про него говорили другие врачи. И нисколько не лукавили.
Он мне нравится.
Нет.
Нравился.
Высокий, загорелый - больше похож на телезвезду, чем на доктора. Я всегда восхищалась им. Но по совместительству, как выяснилось, ужасный кобель. Раньше я не знала об этом, тайно вздыхала в ординаторской глядя на его широкие плечи и не подающуюся расческе шевелюру темных волос. О, Боже, как мне хотелось запустить ладонь в эти волосы. Но не всем мечтам суждено сбыться. Его спутницы - они полное противоположность меня. Это огорчало и не оставляли шансов. Хотя бы по тому, что моя грудь не дотягивала до четвертого размера, как у его многочисленных женщин. Не молочного цвета кожа, и не ярко красный маникюр, об который, казалось, можно порезаться. Оставалось лишь вздыхать, и терпеть подколы подруг.
Хотя, был случай, когда в госпитале не осталось ни одной женщины, не оприходованной им, и он переключил свое внимание на меня. Стоит ли говорить, что я была на седьмом небе?
Думаю, нет.
Но когда успехи затащить меня в койку, находящуюся в одной из палат, в которой спал пациент в коме, не увенчались успехом, его запал угас. Но странно, после этого мы стали отличными друзьями.
-Грег, это женский туалет, - ответ получается непонятным от двух невидимок, зажатых между губ.
На губах мужчины появляется ленивая улыбка. Альфа самец Грегори Харрис никогда не выходит из своей роли.
-Уильямс послал за тобой. Ему не терпится куда-то нас отвезти. Какой-то загадочный пациент.
Закалываю волосы, подбирая отдельные пряди невидимками, я иду следом за коллегой.
Вертолет ожидает на крыше госпиталя.

Я не очень люблю выездные осмотры. Как правило, они редко заканчиваются хорошо. А если вызывают хирурга и диагноста - последствия могу быть непредсказуемыми. На месте, без определенных инструментов, рентгена и прочих аппаратов, поставить диагноз, а уж тем более провести операцию, да еще успешную – редко представляется возможным.
Во время полета я заполняю карты пациентов за сегодняшний день. В госпитале совершенно нет на это времени, а доверять интернам – значит проделывать двойную работу – переписывая за ними.
Отложив карты на соседнее сиденье, обратилась к попутчикам. В вертолете помимо меня был Грег и заведующий клиникой доктор Уильямс.
- Дай мне историю, Грег, - протягиваю руку и забираю с колен коллеги историю болезни пациента.
Грызу зубами кончик колпачка ручки, пока читаю историю болезни. Обыкновенная карта. Имя, данные. Примерная симптоматика. Диагноз. Ниже всех полей, была пометка «ЗПЗ».
Недоуменно свожу брови над переносицей, интересуюсь у коллег.
- «ЗПЗ» что это? Диагноз? Ни разу о таком не слышала.
- Это не диагноз, Мейтленд, а образ жизнь.
Отвожу взгляд от карты, чтобы вопросительно посмотреть на Грега.
- Заключенный, – отвечает доктор Уильямс с сиденья сзади меня.
- Пожизненное заключение, – дополняет его Грег, кивая в сторону окна.
Повернув голову, вижу, что вертолет снижает высоту, увеличивая обзор за окном. Серые стены постройки формы квадрат, окруженной по периметру колючей проволокой.
На высоких башнях, по углам этого квадрата, охрана с автоматами. Серые стены. Проволока. Вооруженная охрана. И ярко сияющее солнце – будто в насмешку.
У меня засосало под ложечкой от неприятного предчувствия.
- Почему…?
Грегори перебивает, не дает закончить фразу.
- Почему вызвали докторов, тому, кто скоро пойдет под расстрел? Или электрический стул? Кстати, а что сейчас? Какая форма казни?
- Доктор Уильямс, почему наша больница?
Я игнорирую словесное недержание одного из своих коллег и обращаюсь непосредственно к шефу.
- Начальник тюрьмы, мой хороший знакомый, - отвечает заведующий клиникой, - попросил посодействовать. Будьте осторожны!
Последние напутствия и вертолет садится на крыше тюрьмы.

Мэрион, штат Иллинойс.

- Он в лазарете? – спрашивает Уильямс.
- Нет, - отвечает начальник тюрьмы. – Кажется, ему стало лучше, и его перевели обратно в камеру.
- Тогда какого черта нас вызвали? – встревает Грег, - если парень всего лишь притворяется.
- Утром у него была кровавая рвота, он терял сознание, - говорит начальник тюрьмы, не прерывая быстроту шага, и обращается скорее к Уильямсу, чем к нам с Грегом. – Сам понимаешь, наши врачи, только насморк вылечить могут, и то не факт.
Уильямс кивает, поддерживая слова приятеля. Лицо заведующего клиникой, напряженное. Он вышагивает рядом с начальником тюрьмы, неся в руке медицинский чемоданчик. Точно такой чемоданчик был в руках Грега. Он меняет руки, неся его в каждой по очереди по несколько секунд. Он всегда так делает. Перебирает что-то в руках. Это его признак нервозности.
Я иду посередине.
Впереди меня шеф и начальник тюрьмы.
Сзади: Грег и один их охранников тюрьмы.
Мои руки спрятаны в карманы белого медицинского халата. Я стараюсь сохранять невозмутимое выражение на лице и это удавалось.
Удавалось, когда открывались тяжелые железные двери внутри тюрьмы. Клацнул замок.
Удавалось, когда осматривали. Заставляли поднять руки и руки тюремщиков проходились по телу. Мне показалось, что в этот момент я увидела сальную улыбку на лице одного из них. Но, я хочу, думать, что это всего лишь показалось.
Я сохраняю невозмутимость всегда. В любой ситуации. Это часть профессии – чтобы эмоции не отражались на лице. Чтобы ни пациент, ни его родные не увидели последствия болезни, которую предстоит лечить, на лице лечащего врача.
Всегда невозмутима.
Но она была разрушена, когда снова клацнул замок. И когда я слышу их. Когда я вижу их. Я не могу скрыть эмоции отвращения и ужаса на своем лице.
За решетками, как дикие звери, заключенные улюлюкают и пошлят.
От их шуток – пробивает дрожь.
Их голоса – сеят страх.
Их лица…. Они отличаются от лиц обычных людей – тех людей, которые находятся вне пределов этой стены.
Даже Грег, с комментарием «Как это отвратительно!» стал жаться ближе к стене, отходя подальше от «клеток».
Они тянут руки, пытаясь схватить меня то за руку, то за прядь волос. Кому-то удалось, я с ужасом отскакиваю, чтобы увидеть, как дубинкой охранник проходится по этим самым рукам.
Да, Грег прав – это отвратительно.
Мы останавливаемся возле одной из камер. Я напоминаю себе о клятве Гиппократа. О том, что она относится ко всем, даже к тем, кто этого не заслуживает.
На койке, на спине, согнув одну ногу в колене, лежит молодой мужчина. Он не выглядит больным, или не хочет им выглядеть. Казалось, его ничего не занимает, кроме теннисного мячика в руке, который он подбрасывает, тот отбивается от потолка, и снова падает в мужскую ладонь. Скудное освещение камер не позволяет четко разглядеть лица.
Я слышу, как начальник тюрьмы втянул воздух, намереваясь что-то сказать, но заключенный опережает его.
- Я слышу, ты произвела фурор, принцесса.
Голоса заключенных в коридоре не умолкают. Мужчина ударяет мячиком по потолку над собой в последний раз и мяч следом замирает в его ладони.
- Так что? Пришла меня спасти, куколка?
- Я доктор Мейтленд и я пришла отсрочить ваш приговор, мистер Дэннер. Вы позволите?

То же самое и в реальной жизни. Когда что-то случается, какое-то несчастье, ты как будто замираешь и пытаешься создать свою зону комфорта. В такие моменты больше всего хочешь, чтобы время остановилось. И внезапно ты осознаешь, что со старой жизнью покончено.

Стивен Деннер, если Вы хотите, чтобы это было случайным совпадением, то значит оно им и будет)
Хотя, признаться, в совпадения я не верю

Тюрьма. Мэрион, штат Иллинойс.

- Как ты меня назвала?- возмущается заключенный, вызывая непонимание с моей стороны. - Слышь ты, детка, Деннер - тот му*ак напротив, а я Доттс запомни. Хотя, конечно, запомнишь. Вы романтичные сучки всех своих трахателей запоминаете. Я прав, солнышко? – чмокнув воздух, он с мерзкой улыбкой смотрит на меня.
От его слов, звука его голоса, дрожь проходится по телу.
Но его слова заставляют задуматься. Деннер. Он не Деннер. Откуда я знаю это имя? Почему я его назвала Деннер? Но память, будто нарочно, блокирует информацию. Я его знаю? Откуда я могу его знать.
Деннер.
«Тот... Напротив».
Пока я копаюсь в закромах своей памяти, ловя неуловимые воспоминания, пытаясь удержать их, пациент начинает задыхаться, хватая ладонями свое горло. Его одутловатое лицо начинает сереть.
- Нам необходимо его осмотреть!- произносит заведующий клиникой, обращаясь к начальнику тюрьмы. – Впустите нас в камеру.
Все то время, что мужчины препираются на предмет медицинского осмотра, я чувствую на себе чей-то взгляд. Он будто прожигает, оставляя отметины на коже. Он проходит сквозь поры кожи, проникает внутрь, касается артерий, разжижая кровь, заставляя быстрее её течь по венам. Сердце отмеряет частые удары.
Я чувствую десяток взглядов, пока стою в узком коридоре тюрьмы, между камерами, но что-то было иначе. Я крепче сжимаю ладони в карманах белого халата. Это помогает сосредоточиться. Ногти впиваются в мою кожу.
Уйти, как же я хочу уйти. Затылок ломит от боли, от излишнего шума и внутреннего напряжения- первый признак надвигающейся мигрени.

Я никогда не была частым объектом внимания мужчин, и меня это устраивало. Я не любила быть в центре внимания, и когда по какой то причине там оказывалась, то я старалась исчезнуть, стать снова незаметной. Я боялась, и избегала шумных компаний и увеселений. Просто потому, что поддерживать беседы, легко флиртовать за бокалом мартини - я не умела, и от этого испытывала неловкость. Учеба, работа - мне просто некогда было этому учиться. Я пряталась в своей работе, как черепаха в панцире. И мне так было комфортно. Меня устраивала моя жизнь, в которой есть только медицина и ничего лишнего.
Подруги первое время старались изменить мой образ жизнь, таская меня по всевозможным барам и знакомя с мужчинами. Но первое- было обречено на провал: я не пила, а от шума в барах раскалывалась голова, и второе также потерпело полное фиаско. Я просто не знала, о чем разговаривать с мужчинами. Я думала, что им со мной не интересно. Что вот, этот мужчина, сидит напротив меня, улыбается, из-за благодарности к одной из моих подруг, организовавших эту встречу, а на самом деле, его мысли далеко от меня. Он хочет быть в другом месте, и пить вино в обществе белокурой красотки, а я ему просто мешаю. Моя самооценка была хрома, при чём на обе ноги. А после того, как бросил мужчина - жених, которого любила, которому доверяла, с которым я распланировала свою жизнь вплоть до старости и совместного проживания в соседних комнатах дома престарелых – она уже не хромала, её вовсе было не поднять.

Сейчас же все то, что я так боялась, избегала и не любила сосредоточилось в одном месте. Взгляды и внимание. Но от этого внимания, этих сальных взглядов хочется стереть себе всю кожу, чтобы больше не вспоминать, не видеть, не чувствовать. . А еще хочется убежать. Я не умею храбриться в условиях обычной жизни. В условиях жизни, где нет операционного стола и скальпеля зажатого в руке.
Снова ощущаю на своей спине этот взгляд. Не те десятки похотливых, а другой: тихий, обреченный, но настойчивый. Не знаю, почему он кажется мне другим. . Наверное, потому, что я хочу думать, что не все эти люди за решетками «мясники» и насильники. Что в них сохранилось что-то человеческое. Что-то доброе.
Близкие всегда осуждали мне мою наивность. Но слов из песен не выкинешь, также, как и невозможно мне изменить мой характер.
« Обернись», – шепчет внутренний голос. - «Посмотри»
Обернись!
Я медленно поворачиваю голову. Перед глазами мелькает разбушевавшийся больной- заключенный, начальник тюрьмы, Грегори и тот... другой.
Его поза, движение головы, но главное его взгляд – он будто затравленный зверь в поисках спасения. Эти силки, в которые он попался, его пугают. Я чувствую это. Как я могу это чувствовать?
«Деннер. Тот... Напротив»
Почему я не могу отвести глаз? Почему я не могу заставить себя перестать смотреть на него? Кто он? Почему мне кажется, что я что-то упускаю?
Я хочу повернуться всем корпусом тела. Чтобы видеть. Чтобы лучше видеть, но рука Грега останавливает меня, заставляя отвести глаз от мужчины в заточении, и посмотреть на врача.
- Он отвратителен, -наклонившись к самому моему уху, шепчет Грег. - Зачем его осматривать, такому и сдохнуть не жалко.
До приговоренного долетают слова сказанные молодым врачом. Он забывает про недавнее удушье.
Имитация. Но осознание этого доходит поздно.
Руки его с силой хватают полы моего больничного халата, пытаясь проучить безрассудство Грега. С диким воплем «сучка»! он притягивает меня ближе. Мои лицо оказывается зажатым между решетками его камеры. Начальник тюрьмы успевает оттащить меня, пока надзиратель возится с замком камеры, а позже дубинка опускается на тело заключенного. Его это злит. Меня это пугает. Он скалится как дикий зверь, в уголках его губ пузырится слюна, а в глазах - ничем не прикрытая ненависть.
Гул заключенных за решетками не прекращается.
Удары надзирателя его бесят, и отходя в глубь камеры, поднимает руку прицеливается, и с силой кидает мяч в Грегори, норовя задеть, причинить боль за свои слова.
У врачей есть очень полезная особенность - быстро реагировать. Ладонь Грегори перехватывает мяч, практически возле моего лица, и передает его мне. Лицо молодого врача искажено гневом.
Я отшатываюсь, не отводя испуганных глаз от человека, чьи руки хватали меня, резко отступаю назад, и спиной больно ударяюсь о решетку камеры напротив, с зажатым мячом в ладони.
-Извините, - шепчу я, снова встречаясь глазами с Ним, того чей взгляд несколько минут назад буквально прожигал сквозь кожу. Повторяю. - Извините.
Не знаю, за что прошу прощение. Возможно зато, что потревожила его звуком удара своей спины о решетку его камеры. Или зато, что он в клетке, а я на свободе. А может зато, что вижу затравленное выражение в этих глазах цвета мокрой потемневшей листвы, в глазах, которые заглядывают глубоко в мою душу.
- Он мой.
После пережитого минуту назад отвращения смешанного с испугом, слова доходят с трудом. Лишь по движению его губ я понимаю, что он что-то говорит.
- Что? -переспрашиваю я.
- Мяч. – молодой мужчина в камере переводит взгляд на мою ладонь, пальцы которой цепко держат мяч. - Он мой.
- Простите, -сконфуженно произношу я, поднимая ладонь с мячом выше.
В какой раз я прошу у него прощение? Где мое чувство самосохранения? Я не понимаю, что происходит.
Едва уловимое соприкосновение кончиков пальцев о мужскую ладонь, при передачи мячика.
- Да. Он ваш.

Стивен Деннер, простите мне мое невежество, но я не знакома с политикой тюремного заключения. Я не исключаю той возможности, что ваш надзиратель пройдется своей дубинкой по моим пальцам, зато, что нарушила правила, и передала вам вашу вещь. Но ни в коем случае не позволю, чтобы наказали вас из-за моей глупости.

Адель, с днем рождения. Всего самого наилучшего тебе. Оставайся всегда такой милой и непосредственной.

Стивен Деннер, и вы советуете не принимать близко к сердцу? Более жестокого человека чем вы, я не встречала в своей жизни!

Темная пустая комната. Слышится монотонный звук – удар маленького мяча о стенку комнаты. Этот звук, то отдаляется, то становится все громче, пока его не сменяет другой – глухой – звук какого-то тупого предмета по телесной оболочке. И стоны. Они повсюду. Их так много.
Но главное – это глаза. Его глаза. Зеленые, как листва. Нет. Желтые, как у зверя. Его лицо….. Оно отдаляется. Пытаюсь поймать, тяну руки. Не удается. Оно все дальше. Как дымка. Туман.
- Нет! Вернись! Остановись! Не уходи!
Кричу, но лишь хрип срывается с пересохших губ. Бегу навстречу, навстречу образу. Догоняю. Он сидит в углу, на полу, ссутулившись, прячет голову в руках. Ладонь ложится на его плечо. Он поворачивается и резко увеличивающиеся лицо с яростными глазами. Доттс. Он кидается. Он хочет поймать…
Резко просыпаюсь. Вскакиваю. Часы показывают два часа ночи.
Собравшись, бесшумно покидаю квартиру. Уже три ночи подряд, я проделываю этот ритуал.

Спустя несколько дней после событий.
Дождь барабанит по подоконнику больничного окна, размывая картинку за ним. Все кажется таким нечетким: люди, суетившиеся внизу, словно муравьи. Силуэты зданий. Мое отражение. Будто нарочно, провели ладонью, стирая его.
Прошло четыре дня. Четыре долгих дня и три нескончаемых ночи.
Ночь.
Я забыла, когда в последний раз спала. Этот сон – он как наваждение. Этот кошмар. Я не могла с ним бороться. Я просто уходила. Ночью. В клинику, беря лишние дежурства. Все, что угодно, чтобы не оставаться наедине с собой. Ночью.
Мне было страшно. Но еще страшнее – чувство вины. Оно распирало меня. Не давало покоя.
Стоит закрыть глаза и перед глазами предстает этот ужас. Как его бьют. Бьют из-за меня. Из-за моей глупости, растерянности.
Я его знаю.
Я гоню эту мысль. Лучше не знать, тогда чувство вины будет не таким сильным.
Я его знаю. Это он. Он наполнил жизнь девочки смыслом и ожиданием.
Нет, этого не может быть. Я не хочу, чтобы это было правдой.
Но внутренний голос настойчиво твердит: «Это он».

Однажды я не выдержала. Я пошла к шефу, чтобы просить, умолять вернуться обратно. В то ужасное место. Я должна была знать, что с ним все в порядке. Что он не пострадал из-за меня.
Я пошла к шефу. Пошла, чтобы услышать:
- Кендалл, - я не сразу распознала ложь в этом снисходительном тоне, - его нет.
- Я не понимаю….- я, правда, не понимаю. Как его нет?
- Его травмы были несовместимы с жизнью. – Уильямс делает паузу, как и все доктора, сообщая эту новость родственникам. - Он скончался, Кендалл.
- Что?
- Когда мне сказали, что ты хочешь снарядить бригаду, чтобы лететь обратно, я навел кое-какие справки, - говорит шеф больницы, но я его уже не слышу. Я его уже не вижу. В голове лишь одно «Он умер». – Я позвонил начальнику тюрьмы, ты же его помнишь? Он сказал, что заключенный умер на следующий день. Кендалл!
Но я его не слышу, я зажимаю рот ладонью, срываюсь с места, выбегаю из кабинета, бегу прочь. Мимо приемной и удивленной секретарши, по коридору, пока не забегаю в женский туалет больницы. Подбегаю к раковине, и меня рвет. Слезы струятся по щекам . Желудок снова схватывает спазм, и снова рвет.
Опустошённая, я опускаюсь на плиточный пол туалетной комнаты, поджимая под себя ноги, и упираюсь лбом в колени. Меня знобит. Качает.
- Черт возьми, как ты меня напугала!
Я не слышу, как в туалет вбегает испуганная Брианна. Она садится рядом, обнимает меня за плечи, пытаясь заглянуть в мое лицо.
- Кендалл? Ну, что с тобой происходит? – в голосе подруги слышится тревога. – Ты какой день сама не своя.
Я молчу, уставившись в одну точку. Подруга произносит успокаивающую речь. Ни к чему не обязывающие слова – те, что мы произносим каждый день. Какие это глупые слова. Мне кажется, я больше никогда не смогу их сказать.
- Я его убила, - произношу я после длительного молчания, чувствуя, как с трудом даются слова, а в горле, будто наждачная бумага.
- Кого?
- Того мужчину. В тюрьме.
- Псевдопациента?
Отрицательно качаю головой.
- Нет. Другого. Напротив.
- Кендалл, я не понимаю… - Бри садится напротив, обхватывая своими ладонями мои руки. – Расскажи мне.
Снова качаю головой.
- Прикрой меня. Я хочу уйти.
- Куда ты пойдешь?
Вопрос остается без ответа. Я не в силах была сейчас что-то объяснять или оправдываться.
Тяжело поднимаюсь с пола, как девяностолетняя старуха, смотрюсь в зеркало над раковиной. Бледное лицо и синяки под глазами – краше в гроб кладут.
- Пожалуйста, Бри, прикрой.
Дождавшись согласительного кивка подруги, я ушла из больницы, чтобы закрыться в своей спальне, наедине с мыслями.

***
«Он скончался». Эта мысль не давала мне покоя. Его били. Били по моей вине. «Он скончался…на следующий день».
Нет, это не ты. Это не можешь быть ты. Пожалуйста.

Десять лет назад.
Я была одаренным ребенком. Экстерном закончив школу, в шестнадцать лет поступила в медицинский университет. Не знаю почему, но тяга лечить, у меня появилась с детства. Я перевязывала сломанную веточку на дереве. Крылышко у птички или сломанную лапку щенка. Родители не одобряли, отец прочил меня в приемники своей империи, и был разочарован, получив отказ.
Я стеснялась своих родителей. Потому что они богаты, знамениты и имеют все, о чем другие могут только мечтать. Я уговорила их водить меня в обычную школу, а не престижную для золотой молодежи. Старшая сестра всегда смеялась надо мной, обзывая «не от мира сего» и «серым воробышком». Говорила, что я глупая, раз отказываюсь от богатства и того, что может оно принести.
В пятнадцать лет, я записалась волонтером в один клуб. Клуб женщин подвергшихся насилию избиению от мужчин. Статистика меня ошеломляла, и я, не зная как, хотела помочь всем этим женщинам пережить. Конечно же, меня мало кто воспринимал всерьез. Ребенок, каким бы не был он одаренным, остается ребенком. Но даже будучи просто на подхвате, я была рада приносить пользу и ужасалась от рассказов этих женщин. Но что больше всего меня удивляло, что некоторые хотели вернуться к мужчинам, которые подвергли их насилию, а некоторые…. Не теряли веры найти настоящую любовь.
Вот так я увидела объявление. Оно мало чем отличалось от других. Три строчки, на последней страницы газеты, в столбике на ряду с похожими. Но что-то меня притянуло. Мне казалось, что он также нуждается в друге, как в нем нуждалась я.
«Привет, Стивен.
Меня зовут Мэри…»
Так началось наше знакомство. Я представилась вторым именем, считая свое первое – Кендалл - вычурным и каким-то неподходящим для данной ситуации.

Наши дни.
Резко поднимаюсь с постели, отбрасывая плед на край кровати. Внутри платяного шкафа, на самом дне, в коробке лежит шкатулка. Опустившись на колени, дрожащей рукой поднимаю деревянную крышку. Внутри шкатулки - стопка аккуратно сложенных писем. Часть из них, так и не была отправлена. Прикрыв глаза, чтобы не читать, тонким пальцем я провожу по голубым чернилам. Со временем они поблекли, но все равно было читаемо. Я долго держала письмо в руке, грея его в ладони, то сминая, то разглаживая, прежде чем решиться открыть глаза и прочитать. И все будто поплыло перед глазами, сливаясь в одно. Слова, фразы - все перемешалось. Я выронила письмо из ослабевших рук, от резкого движения шкатулка с письмами перевернулась, рассыпая письма по полу. Зажимаю уши ладонями, чтобы не слышать всех этих голосов у себя в голове.
Адрес: Тюрьма Мэрион.
Получатель: Стивен Деннер.
- Деннер…Тот…Напротив.
- Большой тенис. Мой тренер пророчил мне большое будущее: Олимпийские игры, призовые места.
…А мячик все стучит об стену и стучит…
-Он мой…
- Что?...
- Мяч…
- Я не убивал…
…Этот стук не умолкает…
- Я верю тебе, Стивен. Я всегда буду верить тебе.
- Травмы не совместимые с жизнью.
Рыдание сдавливает мое горло. Обхватив голову ладонями, пальцами впиваюсь волосы, я раскачиваюсь взад-вперед, не сводя пугающего взгляда с разбросанных по полу писем.
«Привет, я Стивен».
- Господи, нет. Пожалуйста! Ты не можешь так поступить! Господи! – голос срывается на крик. Слезы текут без остановки по бледным щекам. – Не можешь! Это не он. Господи, я прошу тебя, я молю тебя. Пусть это будет не он. Это не возможно. Господи, пожалуйста. Я все сделаю, но только пусть это будет не он. Прошу тебя господи… – голос переходит в шепот. – Прошу тебя. Прошу. Прошу тебя.
- Он скончался.

В шестнадцать лет юная девушка впервые испытала странные чувства. Когда сердце стучит без устали. А на нежных губах, подобных бутону, расцветает улыбка. Глаза искрятся. Душа томится в ожидании. А причина так банальна. Понятная на всех языках, во всем мире. Влюбленность.
Как часто она смотрела на неровные строчки на листке бумаги, исписанные размашистым мужским почерком. Перечитывала, гладила пальцем. И стыдно признаться – касалась губами. Будто могла прикоснуться к тому, кто выводил эти буквы.
Детская влюбленность – самая сильная, чистая, светлая и бескорыстная. Она лишена зависти, пошлости. Она как солнечный луч, проникающий в душу, касающийся сердца и озаряющий весь мир своим светом и даря тепло.
Стивен Деннер давным-давно подарил ей надежду и жизнь наполненную смыслом.
Для чего?
Чтобы, когда эта девочка вырастит, она его погубила.

Пожалуйста, мистер Таунсенд)

Мистер Фаррел, надеюсь, вы не против, видеть в этой Случайной встрече, меня?) Я волнуюсь. Пожалуйста, дайте знать, когда вам будет удобнее меня принять.)

Журнал и правда вышел интересный. Была приятно удивлена, увидев себя на его страницах. Благодарю за это. Тоже понравился ролик. Спасибо, что удалось отразить в нем самую суть.

Стивен Деннер, не играйте со мной, прошу вас, пожалуйста. Вы вкладываете в слова одно, а я другое. Для вас они ничего не значит, а для меня значат многое. Пожалейте мне мое сердечко, оно и так страдает потому что потеряло вас. Не дарите мне новую надежду. Всё равно отнимите.

Стивен Дэннер, только, пожалуйста, не насмехайтесь надо мной, я этого не вынесу. Знаете, в последнее время часто захожу в чат, так глупо конечно, потому что вы не придете, но всё равно прихожу в какой-то нелепой надежде, однажды, все-таки увидеть вас. Простите мне мою навязчивость. Не знаю зачем вам это знать, но почему-то говорю.