Карта ролевой игры "Сумерки"

Всемогущая Тиамат, дочерей твоих воистину понять невозможно! Почему, когда мужчина им открыто и честно говорит что сходит по ним с ума, то они ярятся и насылают кары небесные на его лицемерную голову? Но стоит только взять в узду собственные желания и чувства, как их вдруг настигает «прозрение», а вместе с ним и небывалый прилив нежности к несчастному существу? Почему, Хаос Предвечный, дщери твои физически не в состоянии воспринимать данность в текущий момент времени, а ни когда-нибудь потом?
Оказывается, есть еще средство надежнее свинца, безупречно отрезающее эмпата от реальности. Когда вместе с ее томным: «утро было замечательным», тебя с головой накрывают собственные вспоминания, густо перемешенные с ее чувственными ассоциациями, то неожиданно остро начинаешь сознавать, насколько бывают возмутительно неприличны некоторые платья. Что если они позволяют себе иметь настолько открытую спину, то ее надо драпировать, хотя бы мягкими белокурыми волнами, а не убирать роскошную гриву наверх, где шпильки так назойливо маячат под самым носом. Особенно, когда твои руки заняты..
Потому что преграда собственной рубашки настолько несущественна, что и вспоминать-то о ней не стоит. Тем более и так не вспоминается и не думается, и уж тем более не воспринимается, когда тебя обволакивает одновременно сладкий, пряный, свежий, терпкий и вообще, невозможный никакой классификации аромат. Когда вместо внятного ответа она просто укладывает свою головку тебе на плечо и горькое прозрение что ей там самое место заставляет тебя на миг еще крепче сжать в тисках рук свою «добычу».
Истина всегда жестока. И прятаться от нее бессмысленно.
И ничего не остается, как осторожно скользить губами по точеной шее от виска до самого мраморно-белого плеча своего «спасения». Снимать блокаду своих рук, одновременно захватывая в плен и переплетая со своими ее тонкие пальчики. Отстраняться совсем чуть-чуть, заставляя ее прогнуть немножко спинку, так чтобы несколько глубже стала ложбинка позвоночника и устремились навстречу друг другу хрупкие лопатки. Потому что никак иначе, даже с ее беспощадными высоченными каблуками, при вашей разнице в росте, невозможно проверить, действительно ли под наивными легкими завитками кожа такая же едва теплая, гладкая и нежная, как и в ямочке под подбородком. И что она остается такой же сладкой до самого седьмого шейного позвонка и может быть даже и ниже, но туда ты уж точно не дотянешься, если не дашь волю рукам.
Что делать совершенно непозволительно, поскольку тогда твое маленькое исследование перерастет уже в форменное безобразие, которое потом не объяснить и не оправдать. И чтобы искус все же не поборол твердую решимость не доводить дело до этого пресловутого стола, который тебе уже мерещится, тем более, когда твой и выше и объективно шире… Что бы не поборол, приходится снова обнимать ее, скрещивая ваши руки на ее талии и все же вытаскивать эти несносные шпильки. Зубами. Ибо руки-то заняты. И это даже очень хорошо, что рассыпающиеся локоны мешают тебе целовать вкусное горлышко, ведь есть еще и бархатная щечка, и уголок улыбающихся губ, и ушко, и…
Отражение в стекле беспощадно. И не стоит ловить в нем ни свой взгляд, ни ее. Потому что под пушистыми женскими ресницами не увидеть того яркого алого огня, что сопровождает тебя. А не увидев, не замереть, слыша как ваше дыхание смешивается с твоим тихим жадным рычанием. А не услышав, не отпрянуть.
И пускай нутро сворачивается в узел, и короткими болезненными спазмами сводит тело, и хищно раздуваются крылья носа, и плотно сжаты зубы, пускай.. Потому что алчное древнее чудище, воющее и беснующееся: « мое-мое-мое-хочу-хочу-сейчас-всю-мало-мое!», все еще сидит на короткой цепи воли. А значит еще можно, хоть и запоздало, но самому озвучить очевидное:
- Записывай на свой счет еще одну победу, Хайди. Ты действительно женщина перед которой трудно устоять.

И все-таки, чем больше в женщине женщины, тем она глупее. Какие игры? Абсолютная, неприглядная в своей простоте истина. Это не игра. Не похоть. И даже почти не желание. Это необходимость. Потребность.
Как объяснить ей это?
Как объяснить, когда ты существуешь только в той части пространства, где тебя касаются ее ладошки, и поскольку они постоянно смещаются, ты теперь не что иное, как порождение хаоса? Как объяснить, когда не осталось ни силы, ни воли сопротивляться ее губам? Как объяснить, что истово ненавидишь собственные рубашки, потому, что их проще разодрать, чем расстегнуть, что обожаешь эти ее легкомысленные платья, которые стоит только развязать «тут и тут» и оно уже само покорно лежит у ног и.. о, боги мои!
Как объяснить, зачем горячечно, но убежденно, шепчешь: «Остановись, женщина, пока не поздно, остановись!» и сам же при этом делаешь все возможное, что бы она осталась глуха к твоим мольбам?
И стоит ли вообще что-нибудь объяснять?
Ведь в капкан-то ты попал именно к этой неуживчивой, неразумной, со всех сторон неудобной, наивной, самонадеянной и вообще далекой от твоего идеала.
Так что поздно притворяться, что стонешь и почти кричишь ты именно от охватившего тебя ужаса и горечи своей незавидной участи, поздно.


Я нечленораздельно фыркнул и тоже сел. От движения со спины посыпались мелкие фарфоровые черепки, волчьи зубы, и драгоценная крошка камней – все, что осталось от вазы, и милой моему сердцу костяной пепельницы. На пояснице Хайди невинно белел розовый лепесток, но эту улыбчивую деву вряд ли обременяла его тяжесть.
- Полагаю, мы с тобой еще обсудим кто чей приз, а кто кому проклятие, на чем-нибудь более удобном, чем паркет.
Встать, собрать всю одежду, замечая за собой странную легкость не столько в теле, а в сознании. Задумавшись об этом парадоксе молча открыть дверь в спальню, забыть одеться, но аккуратно развесить вещи по креслу, уделяя особое внимание ее темно-фиолетовому платью, будто своему боевому трофею. Пройти в ванную, включить воду, вернуться обратно, зажечь свечи и только глядя на теплые рыжие языки огня наконец-то окончательно принять решение.
И вздохнуть полной грудью, и выдохнуть так, что разом половина восковых огоньков вздрогнула и погасла. И отметить, что дышать тоже стало легче, и что бы не взлететь как радужный, полный искристых эмоций, мыльный пузырь, срочно, немедленно необходимо, просто предписано, утяжелиться. И твой груз ждет тебя всего лишь за стеной и это невероятно предусмотрительно с твоей стороны оставить ее без одежды, что бы даже о пышных зарослях шиповника внизу ей думалось в последнюю очередь.
И это замечательно быть сатрапом, деспотом и самодуром. Потому что можно просто подойти, просто подхватить Хайди на руки и просто утащить свою добычу туда куда ноги несут. И уже опуская ее в теплую воду, со всевозможной серьезностью объявить:
- Древняя заповедь гласит: прежде чем говорить с женщиной о деле, ее прежде нужно отмыть и накормить. Ибо чистая и сытая женщина на порядок сговорчивее усталой и голодной. Так что мойся, - и героическим усилием удержавшись от улыбки, поинтересоваться, - Или тебе помочь?
Часы в спальне равнодушно отбивали первый час новой ночи мира. Одной ночи, в которую можно позволить себе все. И еще чуть-чуть сверх того.

- Чур, пощады не просить, - улыбнулся я, занимая любезно предоставленный угол и одновременно вылавливая в горячей воде ее тонкую прохладную лодыжку, - Потому что я буду глух к твоим мольбам.
Что можно делать с обворожительной обнаженной женщиной за закрытыми дверьми в собственной ванной? Когда в воздух становится все тяжелее от пропитавшей его влаги, когда пряно пахнет тающим воском и пестрые тени пляшут по воде? Вернее, что нужно с ней делать, настороженной, удивленной и скованной, когда ее ступня, оказывается, целиком помещается тебе в ладонь?
- Расслабься, Хайди. Закрой глаза или смотри в потолок, он красивый.
Правильно, лучше рассматривай античных дев. И только не смотри мне в глаза, девочка. Потому что если бы ты знала, что я могу сделать и делаю с такими доверчивыми, ты бы сопротивлялась на смерть.
Если бы ты лишь предполагала, где и как я получил и отработал свой навык нежно, без боли и нажима разминать мышцы твоей стройной ножки, прощупывать пальцами каждую связочку, жилочку и косточку, ставить на место стесненные узкими туфлями суставы пальчиков, откуда знаю где на стопе располагаются все точки, как и в какой последовательности на них требуется надавить чтобы мурашки как игристые пузырьки пробежали по твоему позвоночнику - то ты бы мчалась отсюда без оглядки и никогда бы не вернулась. Потому что я действительно одаренный.. палач.
Только не смотри мне в глаза, девочка…
Девочка. Это ты себе можешь казаться взрослой и умудренной. Я то знаю, что уже дважды за минувшие сутки делил ложе с той, кто годится мне во внучки.. ладно, а если быть окончательно честным, то во внучки моему отдаленному потомку. Очень отдаленному. И то, что ты уже несколько сотен лет вампир, ничего не меняет. Между нами всегда будет пропасть, глубины которой, я надеюсь, ты так и не разглядишь. Поэтому позволь мне сейчас в эту темную жаркую ночь просто любоваться тобой.
Только не смотри мне в глаза.
Не смотри, что бы не знать что между нами не просто столетия. Между нами эпохи. Между нами пожары цивилизаций.
Только не смотри мне в глаза.
Отдай мне эту ночь. Одну. Больше не прошу, потому что большее не в твоих силах. Потому что ты, дитя средневековья, не способна понять, почему я никогда не признаю тебя равной себе. Потому что я выходец из той седой древности, в которой ради прекрасных женских глаз развязывали кровопролитные войны и создавали империи. Из той, в которой могли преклоняться перед женской мудростью, обожествлять женскую красоту, восхищаться силой и чистотой материнского духа, покорно служить хозяйке своего дома, смиряться со справедливостью женской власти, но никогда не признавать равноправие полов. Это в плоти моей. Это на самом донышке моего сознания. Это в стылой крови моей. Это суть натуры моей.
Мужчины всегда придумывают себе миры и играют в них. Женщины живут в том, что есть. И этой разницы нам не перешагнуть.
Только не смотри мне в глаза.
Не смотри, что бы не увидеть в зрачках всполохи свечного огня. Позволь натирать душистыми маслами твою кожу, массировать всю от почти прозрачных пальчиков на ногах до надбровных дуг и трепетных висков, не допуская в движения лишней ласки. Спрячь свой взор под острыми стрелами мокрых ресниц, что б не видеть как украдкой осторожно я слизываю капельки воды с твоих губ, потому что никак не могу совладать с собственным желанием, тугой пружиной свернувшимся в подреберии.
Не смотри и не думай. Эта наша ночь и до рассвета еще очень далеко…

- Ты просто светишься.
- Задерни шторы, перестану.
- Брось, ты прекрасно понял, о чем я.
- Я прекрасно понял, что это не твое дело.
- Отвратительный у тебя характер, Волтури. Но я тебе прощаю твое смущение.
- Премного благодарен, Учту твое великодушие.
- Прекрати на меня так смотреть, Марк. Ты что, хочешь, что бы у меня истерика случилась?
- Хочу. Природа не терпит пустоты…

… Каждая застегнутая пуговица, как новый рубеж обороны….
День действительно расставил все на свои места. Отрезвил. Развеял угар, из которого не хотелось возвращаться. Заставил оценить масштабы. И смирится со всем, что было потрачено, и что не хотелось восполнять.
Так было решено.
Фиолетовый – не ее цвет. В нем она кажется болезненно хрупкой, почти бессильной. Тяжелые камни на лифе слишком надменны для ее чистоты.
Я был не прав. С этим платьем ей нельзя носить распущенные волосы. Слишком много невинности. Слишком острое впечатление непорочности. Слишком велико искушение…

- Полагаю, садовнику будет трудно это пережить…Леди Хайди. Позвольте…
Дверь? Ах да, дверь.. ее не открыть изнутри, если не знать как. На что наступить в этом драгоценном паркете, и где нежно, почти любовно погладить черное полотно, что бы услышать звон потайных пружин, что бы просто коснувшись ладонью, широко и гостеприимно отворить.
Убийственная вежливость обычно спасает от неловкости двусмысленных взглядов и неосторожных намеков, а церемонии необходимы не только в тронном зале, особенно когда…
… каждая застегнутая пуговица как новый рубеж обороны. От самого себя.

- Тебе нравится, что я тебя боюсь? Тебе доставляет это удовольствие?
- Это просто съедобно Серафима. Я слишком потратился за последнее время, и теперь ты моя пища.
- Чудовище.
- Это все твои комплименты на сегодня? Я вообще-то по делу.
- Обождешь. Ты пришел ко мне, и значит, я в праве задавать вопросы. Она знает, что ты такое?
- Хочешь сказать кто? Может, догадывается, может нет, но если ты возьмешься за ее просвещение, поверь, мужчин ты любить перестанешь вовсе. Веришь?
- Верю, только перестань так смотреть, я все помню. Кстати, о любвеобильных. Я тут встретилась с твоей «дочкой», прелюбопытнейшая особа. Вернее, особы.
- Особы? Внушение?
- Скорее шизофрения. Веришь?
- Не иронизируй. Верю. Ты Целитель, тебе лучше знать.
- Тебя это не волнует. Джан тоже? Про него ты знаешь?
- Знаю. Чего ты хочешь?
- Мне просто любопытно.

… Чего только не сделаешь ради утоления вечно прожорливого любопытства. На что не пойдешь ради мести.
Нужно быть очень наивной, что бы верить, что можешь уйти. Наивной, либо безразличной, ибо безгранично уставшей.
Трясины не выпускают своих жертв. Даже если удалось выбраться без существенных потерь, запах болота всегда будет преследовать тебя.
Не поэтично, самокритично, зато верно отражает суть.
За ней не надо было особенно изощренно следить, может потому что она не скрывалась, а может потому, что в ту знаменательную ночь Маскарада, я слишком многое слышал, что бы оставалась еще какая-то интрига.
Тянуть не имело смысла. Как бы подсознательно этого не хотелось. Особенно сейчас, когда вроде бы можно начать все сначала.
А нужно проводить взглядом полуобнаженную спину своего возможного будущего, пройти в кабинет и найти в архивах подборку с отчетами, что бы вслед за черными печатными цифрами набрать на телефоне номер.
Подождать несколько гудков и, услышав «родной» голос, сказать:
- Здравствуй, Афенодора. Мне хотелось бы с тобой поговорить. Мы можем встретиться?
Выбора на самом деле не существует.

- Зачем ты пришел? Посиять своей довольной физиономией, напугать и оскорбить?
- Просто сказать, что я возможно уезжаю. Далеко. Возможно надолго. И Аро остается на тебе.
- Заманил девушку в логово хищников и теперь бросаешь? Не стыдно?
- Девушка сама изъявила желание пощекотать нервы в нашем серпентарии, так что теперь наслаждайся.
- Какой ты обходительный. И как Дайдима столько веков тебя терпела?
- Любила, наверное.
- А тебя можно любить?
- Хочешь попробовать?
- Упаси меня Павшие Боги!
- Вот и тебе счастливо оставаться. Будь хорошей девочкой.
- Да пош…в смысле – удачного пути! И не надо на меня так смотреть….

Время как янтарные четки. Каким бы долгим оно не казалось, а все равно тает под частыми вдумчивыми прикосновениями.
Я ходил по кабинету, сам себе напоминая запертого хищника, и думал. О невместном. О не подобающем. О желаемом.
Прозрачные желтые камни звонко отсчитывали принятые решения и развеянные сомнения.
Вампиры не курят, хотя со своим здоровьем и неподверженными заболеваниям легкими могут себе позволить и не такие излишества. Просто.. зачем уподобляться тем, кем уже никогда не будешь? Зачем самому себя обманывать? Это жалко.
Вампиры не едят и не пьют. Вкус чашечки кофе гораздо богаче в теплой свежей крови, а не в объятиях фарфора.
И, тем не менее, иногда даже вампиру надо чем-то занять руки, что бы успокоится. Что бы за монотонным действием, не кажущимся странным ни в уединенной тиши комнаты, ни в шумной толпе запереть хаос мыслей и чувств в кристальную структуру порядка.
Из множества всего я выбрал четки. Янтарные, короткие, с легким кипарисовым крестом. Сколько веков они были со мной? Сколько войн, пожаров, подвалов, допросов, крушений они прошли вместе со мной? И с каждым прожитым мной годом все длиннее становилось пустое пространство нити между каплями окаменелой смолы.
Всему приходит конец. Всему должен быть конец. И трусливо, и позорно закрывать глаза на это.

Хайди я нашел в одной из малых гостиных. Ворох бумаг, ворох чувств, тонкий запах соблазна. Не надо быть эмпатом, что бы осознать, что за несколько прошедших без нее часов я уже соскучился и, увы, не только физически. Надо просто меньше лгать себе.
Себе, но не другим.
- Леди, вы последние несколько лет жили в Америке? – не глядя на нее более положенного прошел к окну, и встал к нему спиной, так, что бы яркое полуденное солнце неизменно слепило ей глаза. Что бы ей не четко было видно мое лицо. И что бы еще раз доставить себе удовольствие видеть как сквозь цветную пленку линз вспыхивают и пропадают алые искры. – По некоторым причинам мне предстоит в ближайшее время посетить эту страну. И мне необходим сопровождающий. Я буду рад, если вы согласитесь стать им.
Куда как проще, подойти к ней, обнять за плечи и прошептать, обдавая дыханием чувствительную кожу на высокой шейке: « Поедем со мной? Я настолько этого хочу, что уже заказал и билеты, и забронировал пентхаус в Рице. Ты поедешь со мной?»
Проще, если бы на столе теплились свечи и за тонким стеклом клубилась непроглядная ночь. День заставляет играть по своим ханжеским правилам.

Она молчала преступно долго. Настолько долго, что я даже начал чувствовать раздражение – собственное! – и совершенно необоснованное. А еще хуже, с каждым мигом промедления во мне нарастала обида.
Такое случалось. Редко. Когда эмоциональность перевешивала тяжелые гири рассудочности, я начинал жить исключительно сиюминутными ощущениями. И пользы от этого было меньше чем у бродяги-доминиканца сольдо в кошеле.

Выдох-вдох? И медленный счет до ста? Разве это поможет, если меня уже понесло? Надеюсь, не далеко.
- Мне понадобился «стоп-кран». Вы неплохо справились с этой ролью на Мальте. И я посмел надеяться на вашу холодность и разумность впредь.
«Поедешь со мной?»
«Конечно, поеду!»
Почему самые простые сценарии всегда несбыточны? Оттого что в них мало интриги и накала? Или от того, что они как все приятное грозятся быть затертыми в памяти? Обязательно тянуть жилы?
Я бездарный палач. По крайней мере, в сравнении с жизнью. Но я всегда готов учиться.
- Как вижу, напрасно. Сейчас этими качествами вы совершенно не располагаете. Что ж, - до столика один шаг, а что бы выхватить, почти вырвать из ее пальцев ручку, достаточно одного движения. Размашистые широкие строки ложились прямо поверх сухих содержательных столбцов цифр, - Это адрес. Поднакопите и осмелеете, приезжайте. Буду ждать, Леди. Приятного вам дня.
Уходя главное что? Попрощаться? Нет. Уходя главное не грохнуть дверью об косяк так, что она выпадет из проема вместе с коробкой и кладкой. Легких хлопьев штукатурки вполне хватит для обозначения собственного недовольства.

Пятнадцать шагов это много или мало что бы восстановить душевное равновесие?
Достаточно, если впереди у тебя долгий перелет с возможностью обрычать в свое удовольствие стюардесс, выкинуть из своего салона соседа и, наслаждаясь всеобщим негодованием, несколько часов к ряду во всю демонстрировать замашки истинного феодала.
Совершено бездарно пройденное расстояние, если перед тобой женщина, дышать которой тебе абсолютно не рекомендовано. А желательно еще и не видеть, и не слышать.
Остается только сожалеть о собственной разболтанности и распущенности, благодаря которым, в последнее время позволял себе то, чего хотелось, а не то, что полагалось быть. В противном случае вряд ли у этой безумной женщины язык повернулся назвать тебя желудочным конкрементом, тем более неотесанным. Если бы не твое беспутство, Марк, то вряд ли бы она осмелилась бы вот так, стоя к тебе почти вплотную, сыпать невнятными оскорблениями, и быть твердо уверенной, что ты не проломишь ей за это голову сию минуту.

И хоть и поздно оборачивать все вспять, можно, как прежде растягивая слова, бесцветно, методично и дотошно объяснить в чем она не права:
- Ни на Мальте, ни сейчас моя безопасность не должна входить в круг ваших интересов, Леди Хайди. Я ни коем образом ни умаляю ваших заслуг. С поставленной мною вам задачей вы справились блестяще. А давать оценку надуманными вами себе обязательствам по отношению к правящей тройке не в моей компетенции. Рассуждая рационально, я пришел к выводу, что ни Рената, ни Челси не способны должным образом служить напоминанием о первопричинах будущих поступков, в силу своей непричастности к ряду прошедших событий, и потому я еще раз спрашиваю: Хайди, ты поедешь со мной?

День лишен бархатных полутеней мрака, скрадывающего очевидное. День порочно откровенен. Яркий свет не оставляет места двусмысленности, даже заблуждению придавая вкус непреложной истины.
Предупреждал ли я ее, что ко мне нельзя подходить, когда я раздражен и взвинчен? Могла ли она об этом догадаться сама, и отказаться от риска прикосновения?
Глупые вопросы с безнадежно устаревшими ответами.

Сопричастность осязания, ночью казавшейся естественной как сладость крови на губах, в бесстыжих солнечных лучах стало наглым вторжением в личное пространство. Приглашение к ласке, по которой еще час назад изнывало все твое существо, в открытом широком коридоре, где в любой момент мог появиться кто-то из охраны, слуг, гостей или родственников, виделось теперь ничем иным как упрочнением новоприобретенных позиций.

О каких влюбленности и симпатии может идти речь, если после всего одной совместно проведенной ночи она смеет не только повышать на меня голос, но и требовать подчинения?
Голый расчет. Двойная игра. Предъявление своих прав.
И не стоит даже заглядывать в нее, что бы услышать отчетливый говор ее предвкушения, ее нетерпения, ее алчного ожидания.
Но я уже принял решение, возможно чересчур поспешное, необдуманное и чреватое осложнениями, но… не в привычках и правилах прятаться в раковину, подобно устрице, а на разлинованном черно-белом поле играть можно не только в шахматы и шашки.

- Согласен. Ты обязуешься сопровождать меня, я оставляю за тобой право на безоговорочное исполнение одного желания. – попытка растянуть губы в ответной улыбке, успехом не увенчалась. Нет, душевности в ней было через край, вот только тепла в искривленном отражении не наблюдалось ни на йоту, - Повелевай, моя госпожа.
Повелевай, но помни, сказочные джины не всегда бывают добрыми.
Поцелуй в доказательство повиновения? Да.
Поцелуи власти опьяняют.
В них нет ни капли нежности. И желание в них не главное.
В них нет ни толики заботы. И агрессия здесь не приветствуется.
Это договор о намерениях. Расстановка сил. Карта боевых действий, начерченная дыханием и взглядом.
И все же…как белая шапка пены на мутной волне гнева, в глубинах зрачков прячется удовольствие от сознания что острые кончики клыков то и дело разрывают нежную кожу ее губ….
- Наш рейс через шесть часов. Надеюсь, ты не заставишь меня больше ждать, Хайди.

…Масло в лампаде наверняка чадило немилосердно, но я уже не дышал. Лишь щелкали в тишине бусины четок и едва слышно шуршала по плитам заскорузлая от пыли и конского пота ряса, вторя моему раскачиванию. Человек на десятые сутки уже не в силах говорить и адекватно воспринимать реальность. Он уже готов внимать прямо Господу, тем более если только каждый третий день он позволял себе глоток воды и стоически отказывался от куска черного пресного хлеба.
.. За десяток лье от маленькой уединенной обители в глубоких аббатских подвалах исходил хриплым воем еретик и потомственный охотник на нечисть, а его дознаватель протирал коленями серые плиты возле убогого алтаря, единственным достоинством которого было удивительно гармоничное, одухотворенное изображение скорбящей Мадонны. Дознаватель никуда не спешил. Дознаватель был настолько древним вампиром, что мог позволить себе и не такую наглость, как …
… под глубоким капюшоном не видно лица, а широкие рукава скрывают руки, и лишь голос, вначале полный силы и все более затухающий с течением дней, убеждает что обитель не осквернена женским присутствием, а истовые, горячие призывы к Отцу Всевышнему смягчают даже самое недоверчивое сердце…
.. девять раз рассветные лучи скользили сквозь маленькие оконца по колено преклонному вампиру, и все девять раз торопливо сбегали к алтарю, бросая кающихся грешников в серой обыденности. Как ни странно, таких было не мало и не раз за минувшие дни звенела медь в чаше подаяний. Я слушал их любопытство, я внимал их заблуждению, я видел их распахнутым навстречу вере души, и думал пока о своем, покачиванием разминая затекшее тело, не вникая, цитируя в разнобой всех знакомых мне евангелистов и пару ересиархов, любовался прекрасным мраморным ликом и ждал, когда всеобщая религиозная истерия в отдельно взятой молельне достигнет апогея. Ждал, что бы с солнечными лучами десятого рассвета в снизошедшей благодати откинуться назад, распростерев широко руки и скинув с головы колючую грубую ткань, что бы вспыхнула мириадами алмазных искр обнажившаяся кожа …
.. дознаватель никуда не спешил, тем более к пытаемому в сырые мрачные подземелья. Дознаватель был настолько наглым вампиром, что являл собой олицетворение святости и воплощение чуда, строя между собой и возможными охотниками до его «нечистой» плоти живые «щиты» из экзальтированных фанатиков. А уж как охотно к нему потом шли на исповедь, как искренне, как яро открывали все, что не стоило бы знать даже могильным червям, лишь бы даровала прохладная бледная кисть благословение…
.. и только печально смотрела на великого богохульника Мадонна, тая в уголках улыбки грусть и всепрощение. ..


На ней не было расшитого жемчугом полога, и взгляд ее не имел ничего общего с добродетелью и, тем не менее, на миг мне вспомнились те плиты и прикрытые каменные веки, под которыми наверняка скрывался непокорное сиреневое пламя.
- Petite et dabitur vobis quaerite et invenietis pulsate et aperietur vobis omnis enim qui petit accipit et qui quaerit invenit et pulsanti aperietur*. Suum malum cique tempus et loci est. Aut Caesar, aut homo. Memento, Haidi.**
Есть зерно истины в заблуждении, что строптивые женщины подобны необъезженным лошадям. Они так же грациозны и пугливы. И их так же приятно приручать, балуя нежную кожу щек прикосновением, зарываясь пальцами в ветреную шелковистую гриву, целомудренно касаясь губами высокого чистого лба.
- Через пять часов. Постарайся обрести за это время еще желаний. Или мне придется делиться своими, что бы скоротать этот долгий перелет.

--------------
*Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят*. (от Матфея. Нагорная 7.7.)
** Каждому злу свое время и место. Либо Цезарь, либо человек. Помни об этом, Хайди.

Гневливость это грех. И дворецкий, безусловно, не виноват, что за долгое отсутствие одних факсов скопилось на половину чемодана, а то что, ты импульсивно пожелал ему уподобиться толщине срочных писем, совершенно не повлияет на их количество. Так что, что почитать над Атлантикой у меня было. Нашлось бы только соответствующее желание и настроение.
А их-то как раз и не наблюдалось. Даже заимствованных.
Пять часов я коротал в своем кабинете, закинув ноги на край широкого стола, девственную чистоту которого нарушал разве скоросшиватель с коротким и маловыразительным отчетом. Коротал, прочищая пыжом пистоль, и думал о самоубийстве.
Не образно, сравнивая с этим величайшим грехом собственные влечение и почти щенячий восторг от вторжения в свою жизнь некой светловолосой леди, хотя столь бурные эмоции, несомненно, достойны всяческого порицания. Слишком торопливо. Будто не было у нас с Хайди в запасе целая вечность.
Нет, я думал о самоубийстве как о методе и стиле смерти.
Всего тридцать шесть страниц, в том числе заключение о вскрытии и отчет следователей о последних днях и состоянии дел, не смогли объяснить мне, почему один из моих давних партнеров внезапно решил покинуть сей суетный мир. Отец двоих детей, старший из которых в этом году только поступил в колледж, а младшая дочь едва покинула подготовительную школьную группу. Красавица-жена, хозяйка небольшого и вполне прибыльного бизнеса. Шумная орда родственников и друзей, для которых двери дома никогда не закрывались. Великолепное здоровье. Ни долгов. Ни явных или скрытых недоброжелателей. Сплошь и рядом лишь мелко пакостливые завистники, без которых жизнь кажется пресной, но и коих может отпугнуть всего лишь вскользь упомянутое имя Волтури. И тем не менее, человеку взбрела причуда встать среди ночи с нагретого супружеского ложа и повеситься в ванной на шелковом поясе от женского халата. Удавиться, не смущаясь ни вываленного распухшего и почерневшего языка, ни отвратительного широкого рубца на шее, ни неизбежного расслабления ректальных мышц и в следствии этого представленная на всеобщее обозрение дурно пахнущая масса нечистот человеческого тела.
Эксперты доказали, он действительно сделал это сам.
Зачем?
Зачем так бездарно и бесполезно ставить точку в собственном существовании? Так наивно спасаться бегством? От чего? От суеты, хлопот, разочарований, крушений, потерь и обретений? От слез, смеха, грусти и тревог? От самой сути жизни?
..В черном дуле пистоля замечательно смотрится порох и тяжелая свинцовая пуля.. .
Непостижима душа человеческая? Или у удавленников нет души?
Вешаться – это стиль слабохарактерных и утонченных особ. Поддергивая конечностями в агонии они возвышаются над серой обыденностью, и плевать что при этом сломана шея. А еще в их стиле романтично травиться ядами, токсинами, химикатами и, для особых гурманов, крошкой стекла или алмазной пылью. Видимо, корчится в луже исторгнутой из пищеварительного тракта желчи, пищи, крови и слизи это непередаваемое удовольствие.
Личности склонные к изыскам предпочитают красивое кровопускание. Не возражаю, это стильно, когда подобранна подходящая обстановка, в виде разворошенной хрустящей льняной постели. Стильно, первые несколько часов и в холодное время года. Иначе от вездесущего мушиного роя эстету никуда не деться. А жужжащая, жрущая, размножающаяся прямо в прахе новоприставленного колония насекомых ничего кроме брезгливости вызвать не может. Правда, прагматичные люди и тут нашли выход – резать жилы в теплой воде и оставленные минуты безболезненно наблюдать, как окрашивается последняя купель карминно-алым. Жаль, не догадались, что вода обязательно должна быть проточной, в противном случае… дрейфование в собственном дерьме на мой непосвященный взгляд ничем не лучше мух.
.. Если долго всматриваться в пистолетное дуло, то может показаться что это оно смотрит на тебя.. Так сказать, своеобразный обмен взглядами. Кто первый зажмурится?
Проточная вода, к слову, много чего может принести. И не только прохладу жарким полднем, а так же свежих и не очень утопленников. В непередаваемой на холст цветовой гамме – от голубовато-белого, до зелено-фиолетово-черного. Распухших, раздутых, местами поглоданных обитателями водоемов. Они тоже когда-то были романтиками? Искателями запасного выхода для слабонервных?
Люди с несгибаемой волей и твердыми принципами обычно приходят к суициду героически. Не бесцельно, а целенаправленно жертвуя собой во имя правого дела или что еще более почетно – во спасение ближнего своего. Напрочь игнорируя, что спасенному такой ценой придется как-то существовать дальше, влача на себе груз не только собственной жизни, но и возложенной на него ответственности чужой смерти. Ничего так, крест и ноша, да?
Лучше может быть только у того, кто невольно стал помощником и проводником для «уставшего путника». Впрочем, когда это самоубийцы думали о других, кроме себя, бесконечно лелеемых и любимых.
… кремнивые курки всегда сухо щелкают при взводе. А радостный стук бойка и торжествующее шипение сгораемого пороха ни с чем невозможно перепутать…
По мне, так причащаться к таинству небытия лучше всего за компанию с пулей, а лучше картечью. И пусть изуродованное лицо не получится опознать скорбящим родственникам, зато отчищая с пола и стен уникальную композицию из мозга, волос, лоскутов кожи и месива костей они вряд ли смогут с прежним жаром горевать о своей утрате. А пара-тройка проклятий еще ни одному мертвецу серьезно не вредила.
И все-таки зачем?
Ах, как жаль, что невозможно заглянуть в их разум за мгновение «до». Разве что…
Я выстрелил. Пистоль громыхнул так утешающе кровожадно, так мелодично.
Тяжелый свинцовый шарик ушел в стопу, с хрустом раздробил несколько косточек, разорвал мышцы, вены и сухожилия, изуродовал хороший ботинок и застыл причудливым плоским блином в картинной раме напротив.
Гневливость это грех. Боль в изувеченной ноге помогла сковать клокочущее бешенство холодным панцирем ярости.
Я Маркус Волтури, вампир. Я в принципе не способен подохнуть от какого-то там выстрела, разве что пушечным ядром мне снесет голову, а в петле могу болтаться сутками и даже устроить себе развлекательные качели. Я собственник. И я ненавижу когда кто-то делает что-то недоступное мне.
Дворецкий зашел забрать багаж, или, услышав грохот, разочароваться, что его надежды вновь не оправдались. Мало кто любит быть свидетелем моей злости. Мало кто это переживает. Попасться под горячую руку это ведь тоже одна из форм суицида?
Впрочем, сейчас…
- Семью Стефана Гаворри пустить на корм. Всех.
Пусть это будет маленьким уроком другим трусам, и.. надо же пополнять семейный банк крови? Не все же у доноров за деньги качать.

Где-то над Атлантикой..

Полное брюхо явно тянуло стальную птицу вниз, в непроглядно черный океан.
Я игрался со шторкой иллюминатора, гоняя ее по холодному стеклу, и хмуро всматривался в темноту.
Бесцельно.
Не люблю смерть. Она оставляет меня без игрушек, бросая на потеху как кость дворовому псу пустую оболочку. Вещицу. Безделицу.
Я люблю предвестие кончины. Страх. Боль. Разочарование и дикое, нестерпимое желание ухватить, урвать себе еще кусочек бытия.
Я никогда не пойму самоубийц, как бы не старался. Ни пользы, ни смысла.
Люди часто бывают непрактичны.
Что толка от падения с крыши высотки? Разбрызганное по асфальту тело? Или несколько секунд свободного полета? Человеческое сердце слишком слабо, оно рвется где-то в первые пятьдесят метров борьбы с плотными воздушными слоями. Только это, а еще может быть невозможность лично отследить все этапы эксперимента, сдерживает страстное желание встать и выкинуть из самолета всех, вплоть до пилотов.
Я все еще злился.
Я бесновался под своей ледяной маской, когда прихрамывая входил в аэропорт, на тот самый рейс, который задержали в ожидании г-на Волтури.
Я сочился неприязнью как соты медом, воцаряясь на свое место и начисто игнорируя недовольство остальных пассажиров.
Я внутренне бушевал и сохранял полное отстраненное молчание даже с Хайди, тем более памятуя ее слова об «обязана сопровождать и только» и не рассчитывал на простое тепло и понимание с ее стороны, потому что сам был скуп на эти чувства.
Я дарил их только друзьям. Немногим, редким и все сплошь человеческим.
Одного из которых я потерял.
Нет, не так, один из которых осознанно сбежал от меня. Туда куда я будучи тем кем являюсь никогда не смогу прорваться. Ибо для вампира врата рая запечатаны, а ад обнимает нас за плечи все посмертие.
Я психовал.. потому что мне было очень больно. Очень тошно. И невообразимо одиноко.
Стальную птицу звало в глубины горьких вод, но упрямые люди все тянули и тянули ее вдаль, к шумной суетной земле.

Где-то над Атлантикой.

Так смотрят на вцепившуюся в кольчужную перчатку гюрзу: с изумлением, зная, что змеиные зубы не способны проникнуть сквозь вязь частого стального плетения и все же ожидая неминуемой скорой боли от укуса; с восхищением, признавая в ядовитой гадине не только отвагу, но и своеобразную прелесть массивной треугольной головы и уникального узора шероховатой теплой чешуи.
Так я смотрел на наши сплетенные пальцы: намертво завязнув взглядом в холодных переливах сапфира кольца Хайди, не слыша с каким хрустом крошится злосчастная шторка и скрипит под ногтями непрочное авиационное стекло.
Настолько запредельная наглость, что она оказалась уместной и единственно правильной. Я бы даже сказал естественной.

Я кивнул, с трудом представляя какой зонт нам поможет на высоте свыше десяти тысяч метров, и умолчал, что громоотвод мне, кажется, уже не понадобится.
А пальцы я так и не расцепил..

Вашингтон. Аэропорт им. Даллеса.

..Ни спускаясь по трапу, ни приходя таможенный контроль, где пришлось демонстрировать все аристократическое высокомерие за раз, на которое мне пытались ответить демократичным американским хамством. И только услышанное вскользь от молодого лейтенанта признание: «Такую я бы тоже ни на шаг не отпустил», удержало меня от предметного проявления неугасающего бешенства. По мотивам которого здешняя киноиндустрия смогла бы снять очередной кассовый триллер. А может быть даже два.
..Ни пересекая широкий многолюдный зал, соизмеряя собственный шаг под перестук высоких опасно тонких каблуков, что бы моей леди не пришлось двигаться короткими перебежками от стойки к стойке.
Ни первым садясь в такси, и практически втягивая в него за собой Хайди. Ни все долгое кружение в городе. Ни во время звонка Афенодоры, на который я попытался перезвонить, но натолкнулся на безликую стену коротких гудков. Ни выбираясь из явно не рассчитанного на мой рост автомобиля вслед за младшей Леди и регистрируя для нас пентхаус в Рице. Ни в лифте, в котором молоденький носильщик с явной примесью мексиканской крови очень корректно пытался через зеркальное отражение взглядом раздеть мою сопровождающую. Ни в коридоре, пока открывали двери. Ни в самом номере, покуда за окном не грянул перекрывающий весь городской гам оглушительный раскат грома.
Прикосновение губ, горькое и знойное как пронизывающий бескрайнюю степь летний ветер. Иссушающее.
Метрдотель, зашедший поприветствовать новых гостей, до этого ни разу не сталкивался с представителями фамилии Волтури и ничего не знал о буйном их темпераменте, предполагаемой веренице воинственных предков и многовековой традиции дуэльных состязаний. И тем более он не представлял, что высокий, чрезвычайно белокожий брюнет чей-то там Повелитель и олицетворение кошмарных сказок о кровожадных беспощадных отродиях ночи. Но заготовленные вежливые фразы застыли в его горле, и многоопытному администратору не было другого выхода, как тихо покинуть апартаменты, что бы не мешать новому постояльцу исступленно целовать свою прекрасную как грешный сон спутницу.
Дождь, преследовавший нас много километров, обрушился с тяжелых небес.
Ладонь, лишенная тонких бледных пальчиков, оказалась неприятно одинокой.
Дождь отделил нас от остального мира и.. отделил меня от нее.
Несколько шагов назад, до вычурно антикварного кресла, на подлокотник которого так удобно опускаться.
- Спасибо за тепло. И за понимание. – дождь скрадывает слова, делая даже сугубо деловую беседу двусмысленно интимной. – Я постараюсь больше не преступать границ дозволенного твоим «сопровождением».
Дождь делает жизнь блекло серой, как выстроенные и плотно сомкнутые «щиты». А может быть, это я одел «щиты» и теперь для меня идет серебристо-серый дождь. Лишь бы не чувствовать и не желать, утонув в холодно-сером водопаде.
Тем неожиданней для меня же было:
- Но может быть, Хайди, этим вечером ты согласишься пренебречь правилами и составишь мне компанию в сравнении итальянских и американских оперных постановок?
Звенящие струны воды хлестали по стеклу и залитая светом гостиная казалась единственным островком суши среди Великого Потопа.

Вашингтон.

Я не сентиментален. Вообще. Ни красочная прелесть закатов, ни нежность первых весенних цветов, ни разгул небесной стихии не вызывают в моей груди томления и щемящего чувства восторга. То ли от того что сердце не бьется, то ли оттого, что в сравнении со страстями человеческих душ природа кажется всего лишь их бледным подобием.
Я совершенно не сентиментален, когда в своем уме.

Если нет стены, которую необходимо разрушить, то неприкрытая истина становится циничной. За забралом ресниц и плотным коконом щитов я постарался не услышать ее. Не увидеть не завуалированного призыва, на который жаждалось откликнуться. Сохранить как можно больше холодного, приличествующего расстояния.
Потому что даже на этом фешенебельном островке посреди окружающего серого потопа мы не были одни.
Проще и порядочней сохранять дистанцию, поддразнивая и ее и себя переплетением прикосновений и взглядов, чем приводить в постель третью.
Мой маленький темный ангел, сколько боли, сколько горя, сколько разочарований доставил тебе твой беспокойный неуемный муж, если отказавшись позвать меня за собой, ты тенью движешься вслед по этой земле?
Мой маленький темный ангел. Мой вечный бутон прекрасной розы. Сколько ненависти скопилось в тебе за долгие века молчания, что я ощущаю ее даже здесь, в холодном, равнодушном, суетном краю?
Идешь ли ты за мной или скользишь по стопам моего предательства? Ты тоже не терпела это слово, оно оскорбляло тебя и слух твой, потому что это было сутью сути твоей. А ты не любишь правды.
Мой маленький темный ангел. Счастье мое. Свет мой. Беспощадная ледяная дева, в оболочке пречистого огня. Вы так не похожи. Ты сестра брата своего. Она всего лишь названая им дщерь. Она проще, она легче, она теплее.. Замерзнув в снегах твоей любящей лжи, я отогреваюсь в ее сомнениях.
Мой маленький темный ангел. Моя Дай.
Не будет на этой земле покоя, не сомкнуться толщи вод, не родится в благе семя человеческое пока ты не будешь отомщена.
Мое хрустальное счастье. Жена моя.
Да будь ты проклята во веки веков.

Я не сентиментален. Смесь лирики и раскаянья так же чужда мне как и гадка. Противна на вкус, тем более сейчас, когда она гнойной сукровицей сочится сквозь «щиты». Если ты не видишь соседей, не слышишь их, то это не значит что они не существуют, и среди них нет твоего потенциального ужина. Вот за это я не люблю путешествия в общем и большие отели в частности. Они грозят мне то ли «несварением», то ли перееданием.

Недостаточно? Даже в слезливой задумчивости я не переставал бесстыдно скользить по ней взглядом: от тонких высоких каблучков, через стройные щиколотки по всей необъятности ножки до короткого подола юбки, из-под шлицы которого, ненавязчиво, почти не вызывающе проглядывало кружево чулочной подвязки. Дальше взгляд не поднимался.
Я оказался очень слаб на кружева. На эту тонкую как паутинка преграду, то целомудренно плотную, то невесомую как последний вздох умирающего. Преграду, которая, как помнят ладони, нее способна соперничать с шелковистостью ее кожи.
- Замечательно, что вы согласны. Но, прошу меня простить, но вряд ли что-то доставит мне большую радость, если вы соблаговолите одеться несколько более прилично, Леди Хайди.
Если все же сделать над собой усилие, то можно заметить не только как упругие локоны спускаются на высокую грудь, а еще и как ярко блестят ее глаза.
За окном грохотал дождь. Далеко внизу над промокшим серым асфальтом шквальный ветер играл с проводами и рекламными щитами, грозя обвалить их на спешно припаркованные автомобили. Редкие человеческие фигурки суетились возле больших стеклянных витрин, стараясь успеть до нового порыва ветра спрятать их под тонкой металлической преградой ставень. Еще ниже, под толщей земли, замирало движение поездов. Потомак бурлил и уверено отвоевывал себе новое русло. На американскую столицу надвигался то ли тайфун, то ли ураган, то ли очередной конец света и новый Вселенский Потоп. Но я был намерен послушать с Хайди оперу этим вечером, даже если для этого придется выкупить Вашингтонский дом оперы и обратить в себе подобных оба состава трупы, во главе с Пласидо Доминго.

Вашингтон.

У улыбки много лиц. Это самый совершенный и самый универсальный способ передачи информации. Самый доступный. И самый доходчивый. От рождения и далеко за пределами смерти.
Догадывался ли об этом де Булонь, играясь с головами?

- Хайди, по мне так представайте хоть Книдской Девой Парсителя, если это в полной мере будет отражать ваши потребности. – Не важно насколько широко ты растягиваешь губы, демонстрируешь белизну клыков или прячешь глаза в складочках век и округлостях щек. Если ты веришь в то чувство, которое стремишься передать, даже крохотное движение уголка рта можно интерпретировать как плотоядный оскал. Впрочем, если твой собеседник прекрасного пола, то вне зависимости от мастерства, для пущей понятности, просто необходимо прикреплять к улыбке и «сальный» блеск глаз, и фокусирование зрения на определенной части ее организма, и низкие частоты голоса, вызванное уплотнением голосовых связок из-за резкого прилива крови. Потому что это женщина. Ей свойственно искать потайной смысл в кристальной чистоте истины и принимать все буквально, стоя на неверной тверди карстовых пещер лжи.
Я наблюдал. За тем как бессознательно она реагирует, как сама все дальше уводит себя на долгий обманчиво изученный путь соблазна, за тем как она приручается. И ни сколько не сожалел, что процесс этот обоюден.
- Но если захотите пойти во дворец как в корчму, то не оскорбляйтесь соответствующему к вам отношению. Надеюсь. полтора часа достаточно что бы собраться? – некоторые монархи никогда не опустятся до джинсов, но при этом любят сидеть на ручках кресел. С них удобнее вставать, будто продолжая прерванное ранее движение, - А что до того, от какой детали гардероба избавиться… На мой вкус, Леди Хайди, оставайтесь в одном белье. Остальное лучше сжечь. Камин растопить?

Вашингтон.
История циклична даже в мелочах.

Можно скорбеть по этому поводу, а можно наслаждаться данным фактом, осторожно сжимая пальцами маленький язычок замка.
История вновь упрощает мужчине работу.
От хитроумной воздушности хитона, державшегося всего лишь на одной, редко на двух, фибулах; через заградительные канаты шнуровок, на которых можно было либо удавится самому от нетерпения, либо придушить свою пассию, что бы треск разрываемого китового уса казался ей меньшим из зол; снисходя по развивающим мелкую моторику и остроту зрения крючкам и бесспорно одушевленным пуговкам; веками проверяя прочность мужской натуры бесчисленными рюшками, оборками и ленточками, а иногда даже и плотным кольчужным плетением, мы развились до застежки-молнии. История тоже женщина. Она бесконечно может измываться над своими воздыхателями, но для себя выбирает удобство. Рано или поздно.
Возможно, к огорчению Хайди, а возможно к ее облегчению, женская обнаженность меня не возбуждала. Вернее, не являлась первопричиной. Я мог бестрепетно любоваться наготой, или, как сейчас, задумчиво чертить кончиками ногтей причудливые узоры на холсте ее спины, попутно не забывая медленно и со смаком расстегивать эту грешную молнию.
- Ни родинки. Ни шрама. Безукоризненная белизна. Совершенные линии. Твоя красота безупречна, Леди. – чертить, и представлять как будут провожать ее жадными взглядами все, кому посчастливится встретить это оголенное видение, как будут терять покой, терзаемые вожделением и завистью люди, как каждый ее шаг будет отдаваться во мне ревностью и негой. Чертить и помнить, как неосознанно сжималась она в клубок в моей гостиной, словно стремясь защитить свою непорочность, прикрыть лишенное бастионов одежды тело руками и каскадом волос тогда, когда в стеснительности более не было нужды. Эпоха нашего рождения, влияет на нас гораздо больше, чем хочется верить. – А безупречность, между прочим, невероятна скучна. Совершенство не бывает уникальным.
Услышать прощальный скрежет разлученных друг с другом половинок металла, легонько погладить подушечкой пальца освобожденную из плена поясницу и самовольно приступить к застежке юбки.
- Так что, замирая в подобном виде в своем номере, опасайся горничных. Они могут попытаться смахнуть пыль с новой статуи в интерьере.