Карта ролевой игры "Сумерки"

Париж. Франция.

«e-nu-ma e-liš la na-bu-ú šá-ma-mu

šap-liš am-ma-tum šu-ma la zak-rat..»
Всемогущая Тиамат, праматерь всего сущего, хаосом порожденная и в хаос повергающая, обрати свои яростные взоры на страждущего, услышь тихий голос его, не покинь в скорби его и не оставь в радости…
Лукавая Тиамат, сопровождай его и денно и нощно, и в суетной яви и в призрачной нави, одари его мудростью своей …особенно когда в следующий раз кто-то бездумно вознамерится совместить приятное с полезным.
Афенодора была мне нужна. Эта встреча готовилась последний год, а необходимость в ней зрела несколько столетий. И вот когда древняя Волтури, возможно свидетельница гибели моей Дай, а возможно и ее убийца стоит так близко, что сквозь аромат ее удивления с тонкой примесью настороженности, слышен шорох скользящих по обнаженной спине черных локонов, виден шелест воздушной пятнистой ткани, обвивающей щиколотки, а взгляд ее можно ощутить даже на вкус…

Всемилостивая Тиамат усмири дщерь свою! Усмири, Распутная…

Получил? Кажется сполна. Старая как бесконечная плеяда миров истина – женщины не ценят хорошего к себе отношения. Если ты позволяешь себе быть с ними предупредительным, они начинают путать это со слабостью. Впрочем, касаемо Хайди, это заблуждение у нее еще с Мальты. Ей вообще никто, кроме Аро, не указ .
Ревнуешь?
Нет.
А значит и не стоит сейчас прятать заледеневший бешенством взгляд под веками, все равно маску чопорной отстраненности, что выбрал ты на этот вечер уже не спасти. Она сползает с тебя что кожа с подтаявшего «подснежника», и не нужно пачкать об нее руки иначе и слова начнут пахнуть ложью.
- Не желаю, - приторно ласково, почти интимно нежно, если бы нас не разделяли эти ее пара шагов, - Я не интересуюсь пасторальными пейзажами, если это не батальные полотна. Дора, дорогая, не удивляйся. Леди Хайди совершенствует свой дар, а я для нее что-то среднее между лабораторной крысой и сторожевой псиной. Поверь, это увлекательное ощущение.
Маски, маски.. вас легко разбить и еще легче создать новые. Если ты эмпат и если вокруг тебя раздолье подходящего материала. Капелька человеческого восторга, немного голодного упыриного предвкушения, доля собственнического инстинкта, хороший глоток нахальства, пара грамм возбуждения и щедрая горсть вибрирующего в воздухе флирта. Аккуратно, как розовую пенку с перенасыщенной кислородом крови, собрать с присутствующих и примерить на себя, а примерив поверить, а поверив – стать.
Я постоянно изменчив, потому что меня не существует.
- Извини, я не учтив. Позволь начать сначала, – руки смыкаются на талии итальянки и легко поднимают ее в воздух, так что ее лицо оказалось немного выше и мне пришлось тянуться что бы… - Очень, - с удовольствием коснуться губами холодного правого виска, - Рад, - а затем левого, на котором, словно тепло, еще пульсировало ощущение чужого поцелуя, - Встрече. – Задержать взгляд на полных губах и, улыбнувшись, опустить женщину на то же место. – Надеюсь, дорогая сестра, ты поверишь что я скучал?
«e-nu-ma e-liš la na-bu-ú šá-ma-mu

šap-liš am-ma-tum šu-ma la zak-rat..»

Франция. Париж.

Я не люблю вино. С тех самых пор как познал вкус крови, с тех самых когда, притворяясь человеком, я был вынужден регулярно потреблять всякое поило, зачастую далеко не лучшего качества, мне раз и навсегда стало жаль своих чувствительных рецепторов. Это раньше, теперь же…

Улыбаясь пригубляю напиток. Чудесный сладкий вкус, насыщенный букет бордо, необычная крепость для марки Cheval Blanc, отменное послевкусие – все что имеет смысл для ценителей и просто любителей вина, для меня всего лишь еще один из оттенков пепла. Один из оттенков памяти.
- Кай иногда склонен преувеличивать. Впрочем, я всегда видел в нем одну из самых милосердных личностей нашего вида. Разумеется, за исключением представителей семейства Карлайла, - улыбка моя не без причины становится на порядок шире и дружелюбнее. – Жаль, что ортодоксальность его отпрысков начинает стираться со временем. Интересная была задумка.
Мальчишка вживую еще больше походил на молодого гризли. Та же комплекция, то же ощущение дурной силищи, та же бездумная агрессивность, та же неразборчивость в пище и те же манеры.

Вот только склонность к суициду у него чисто человеческая, иначе зачем бы ему с таким вызовом смотреть мне в глаза?
Прикрываю веки, давая юнцу убраться с Дорой без последствий и ловлю себя на совершенно неожиданной сентиментальности. Определенно, близость Хайди влияет на меня лучшим образом, раз неуместно откровенное прощание влюбленных кажется трогательным.
К слову о моей драгоценной спутнице. Теплое облако ее раздражения грозовыми раскатами осязаемо покалывает кожу. Куда делся тот сверкающий ледяной доспех? Где потерялось снежное равнодушие к низменным жизненным мелочам? Младшая Леди сейчас это сплошной калейдоскоп чувств, заметных и понятных любому любопытствующему. Даже ее сухое «Милорд» на выдохе срывающееся с полуоткрытых губ несет в себе целую повесть.
- С продолжением, - тихо констатирую я, глядя как мерцают переливы электрического света на мраморной белизне обнаженного плеча и изгибе высокой шейки, как едва закрепленные ненавистными шпильками светлые пряди скользят по черному шелку другого плечика когда белокурая головка кивает мне на прощание…
Пепел. Жидкая жирная сажа с примесью горелой плоти и древесного угля прокатывается по языку и понимаю что в задумчивости сделал еще один глоток из бокала. Мерзость. Пальцы тихо подрагивают от острого приступа злобы когда отдаю вино официанту.
Пепел. Он навязчиво преследует меня. Он прячется в цветочном аромате, он ловко маскируется в переливах музыки, он неотвязно следует в отражении оконных стекол. Как просто забыть и больше не видеть мир сквозь призму сыплющегося пепла. Как невозможно отпустить призраков, доверчиво вложивших свою ладонь в твою руку.
Я должен знать.
Я хочу знать.
Только тогда я позволю себе измениться.
Закрываю глаза и на удар человеческого сердца возвращаю все щиты обратно. Остаюсь в компании только себя. Придирчиво рассматриваю, отсекаю лишнее и снова примеряя получившееся, настойчиво стараюсь не замечать ворочающегося в глубине души беспощадного зверя ярости и его громогласного жадного нетерпения. Не сейчас. Не время. Потом…
Я определенно не люблю вино. Ни кларет, ни порт. Ни молодое, ни выдержанное.
Первое что ощущаю в пестроте нового мира – недоуменное удивление Афенодоры густо перемешанной с нежностью. Затем ловлю остатки «медвежьей» восторженности и только потом замечаю в руках Моринези белый конверт. Пока еще не распечатанный…
.. так пусть же он таковым и останется.
Пара шагов, и не надо быть вампиром, что бы с легкостью выхватить из длинных пальчиков кусок бумаги, тут же хозяйственно пряча его у себя на груди. Достаточно просто много-много лет назад водить дружбу с великим магистром Мальтийского ордена
- Прошу прощения, сестра, но я больше не намерен делить твое драгоценное внимание с чем бы то ни было еще, - едва касаясь губами, целую запястье обворованной руки. Пусть людям кажется что Вечные столь же холодны как статуи в затонувшей Атлантиде, но мы-то меж собой прекрасно чувствуем любую искорку тепла, каждую десятую градуса температуры и никогда не ошибемся в степени сытости друг друга. И не зачем для этого смотреть в глаза.
Как жаль, что время позднего ужина уже миновало.
- Даже с твоими гостями и твоими картинами. Поэтому позволь тоже украсть тебя ненадолго. – улыбаюсь, настойчиво увлекая ее к лестнице на другой этаж.
В ее кабинете сумрачно. Тени снуют по углам и бледный лик растущей луны смущенно прикрываясь облаками заглядывает в высокое окно. Меня не интересует интерьер и запах тех кто был тут до нас. Главное оказаться как можно отдаленнее от рисунков, которые, кто бы сомневался, в изобилии присутствуют здесь. Поэтому в качестве места для разговора выбираю ампирный диванчик возле самых оконных створок. Предлагаю ей присесть и сам устраиваюсь рядом.
Некоторое время молчу, изучая ее руку – нервные пальцы творца, удлиненную ладонь впечатлительной барышни, резкую линию ума с множеством тоненьких вилок идей, четко выраженную творческую возвышенность Аполлона, едва приметные черные частички графита на бугре Венеры…
- Красивая рука талантливой личности, - сравниваю ее ладонь со своей, чувствуя как скользит лайкра перчатки по ее коже, - Не стоит меня опасаться, сестра. Я хочу задать тебе всего лишь один вопрос.
Где-то внизу плещет закованная в камень река, на другом берегу которой идет совсем иная жизнь. Где уже тихо и сонно спокойно. Надеюсь, нам не придется сегодня побывать там. Надеюсь, я смогу удержать свои желания. Надеюсь…
- Всего один, Дора, и настоятельно советую ответить на него предельно честно, потому что когда я почувствую ложь…- не если, а именно когда. Потому что я знаю, что ты будешь лгать, хотя бы просто из многовековой привычки никогда не раскрывать всю истину. Потому что я несомненно узнаю это, хотя бы потому что сейчас я всего лишь твое отражение, до каждой черточки души, но подчиненное только своему разуму. – Мне придется поступить с тобой несколько более жестоко, чем это сделал твой.. бывший муж.
Взгляд в глаза, ни намека на улыбку, никакого цвета в голосе. Пепел среди пепла. Только запястье ее надежно зафиксировано мною.
- Как и он я прежде всего сломаю тебе шею и выкину тело в вот это самое окно, а сам спокойно спущусь вниз и попрощаюсь с твоими гостями. Затем мы отправимся с тобой до первого уединенного жилого дома, в котором есть обыкновенная хозяйственная мясорубка, где мне придется из твоих чудесных ручек и ножек сделать не очень съедобный фарш. Из которого, в свою очередь, приготовить какое-нибудь человеческое блюдо, и отправить его как можно дальше от тебя. К примеру, твоей собаке. Или альфе-оборотню. А все для того, что бы тебе не в чем было держать даже мелок….раз за разом, пока ты не дашь мне честный ответ. Я не пугаю, сестра. Я просто предупреждаю как будет. Чего бы это мне не стоило. Поэтому прошу, не причиняй нам обоим лишние страдания. Скажи, как на самом деле погибла Дайдима?

Франция. Париж.
Словам никогда нельзя верить. Слова говорят случайно, так или иначе, озвучивая то, к чему располагают сложившиеся обстоятельства. И иногда даже искренне веря в правду изреченного. А поступают… Поступают по истине чувств, которые потом, уже после поступка одевают в оправдательные слова, каждый раз иные.
Значит ли это, что словам, а значит и порождающему их разуму не должно быть доверия?
Да, если у вас всего пять чувств.
Нет, если вы способны рассмотреть изнанку пелены звонких кружев. Тот холст, на котором душа яркими мазками впечатлений пишет сценарий для ума.
К примеру, ложь. Абсолютно рассудочное порождение, ложь не должна иметь к эмоциям никакого отношения и тем не менее.. Я-эмпат не в состоянии понять в чем именно искажена истина, но обнаружить это искажение могу раньше, чем у моего наблюдаемого оформится сама мысль солгать. Я вижу все метания этого порочного чада разума по каждому закоулочку слабой человеческой душонки. И не надо заблуждаться, что долголетие вампира как-то влияет на этот процесс. Опаска, смирение, гордость, лукавство, вспыхнувшая надежда и тут же спуд волевого усилия, легкий ветерок раскаяния, самопожертвование и снова глупая надежда… Даже если бы она промолчала, Афенодора уже проиграла мне, но.. порой неумелая, ненужная ложь слишком громко взывает к милосердию.

Не вслушиваюсь. Ее голос журчит, повторяя пение ее ума и привычек. Но этот согласный хор не способен разжечь во мне ни ярости, ни боли, ни безрассудства. Потому что память для меня сейчас непозволительная роскошь.
Если бы Дай мучилась так, как ты пытаешься меня убедить, если бы причиной был бы всего лишь ее светлый дар, то.. убийцей звали бы другого, и убили бы других.
Еще раз оглаживаю ее пальчики вместе с тем настойчиво притягивая ее назад, на диванчик, потому что разбираться сейчас с воинственными атлантами или какой другой картинной живностью мне не досуг.
- Спасибо за откровенность, РОДНАЯ.
Как много в мире тех, кого с нутряным вздрагиванием боится древняя мудрая сеньора Моринези, долгое время бывшая владетельной сестрой Волтури? Как много тех, кого отчаянно рвется оберечь ее затонувшая в гнилых человеческих страстишках душа? Как много тех, кого она любит?
Это будет очень короткий список.
Обман на вкус не сладок. Обман для эмпата только лишь слово.

Аббатство Сито. Орден цистерцианцев. Последняя четверть XI- первая четверть XII вв.

Nec loqueris contra proximum tuum falsum testimonium

Non concupisces uxorem proximi tui non domum non agrum non servum non ancillam non bovem non asinum et universa quae illius sunt

Пятая книга Моисеева убористо ложилась на левое предплечье. Отощавшая на монастырских харчах плоть моя полностью покорилась разуму моему и надругательство ножом над собой сносила безропотно. И уже совсем по-человечески бордовела кое-где в глубинах разрезов гладкая мышечная ткань и сочилась светло-желтая, похожая на застоявшуюся сукровицу, влага, что заменяет в членах вида моего прочие телесные жидкости.
- Вы снова истязаете себя, - с укором заметил послушник, молодой полнокровный знатный увалень, отданный мне в услужение за трудолюбие и активность характера. – Неужели путь к Богу короче через страдания, чем через добродетель?
Его уши в неверном свечном пламени сквозь сальный космы волос так маняще просвечивали розовым, что слова писания все более и более вдохновенно врезались и в память и в плоть мою.
Не возжелай. Не укради. Не убей. Смирись.
Я не ел много месяцев. Среди промозглой осенней сырости монастырских катакомб я жил тенью среди теней, ни в чем не выделяясь среди остальной ссыльной братии. Разве что крысы покинули эти места в первые дни моего заключения. Умные твари раньше любого ката дознались что за хищника определили им в соседи и шустрой полноводной мохнатой рекой устремились на выселение.
Я голодал. И испытывал волю на прочность. Скорее настоятеля Хардинга, чем собственную. Но как же невыносима бывала жажда.
Я старел. Кожа моя истончилась и пожелтела, виски и щеки ввалились, в волосах появились широкие седые полосы, а движения стали болезненно ломкими и неуверенными. Я почти утратил силу и лишь дар, подстегнутый лишениями все расцвечивал новыми красками казалось бы давно изученные и освоенные грани.
Я многократно сходил с ума, взращивая в себе человеческое начало. Я приучил себя забываться подобием сна, вкушать пищу людскую, сносить изматывающие молитвенные бдения, облачаться в вириги и власяницу, слепнуть в рыбьей чешуе и…оставаться незаменим. Я почти забыл своих богов.
Ибо так было целесообразно для Клана. В недалеком Риме набирала мощь святая католическая Церковь и для выживания и процветания в изменчивом мире моей семье необходимы были знания, которые лучше и правильнее всего всегда получать на личном опыте.
Кем-то всегда приходится жертвовать.
- Короткие дороги всегда ведут во грех, друг мой. – я посыпал истерзанную руку горячей сажей и осторожно промокнул чистой холстиной. Чем бы не занимать себя, лишь бы не слышать как усердно и размеренно работает его сердце. Такое желаемое мне. – Страдания же очищают плоть от скверны вожделений, проясняют ум и открывают сердцу истинное слово Господне, укрепляя в вере слабую сомневающуюся душу людскую.
Я слышу его страх. Я физическим осязаю его взгляд который скользит по лезвию вновь накаляемого в огне ножа, по черненой латинице обвивающей мою правую руку от кончиков пальцев и теряющейся в широких складках давно не стиранной мантии, по шрамам пентаклей обезображивающим мое «слепое» изнуренное аскезой лицо. Как лакомство я вкушаю слабый огонек фанатизма, разгорающийся в нем, при звоне железных цепей, обволакивающих меня.
И с удовольствием открываю ему дорогу, которая через десятилетие выведет в мир нового меня.
Чтобы познать я должен умереть. Что бы влиять, я должен рождаться. И не важно кому эта жизнь была дарована изначально.
- А боль это всего лишь боль…
Канонизированный в 1174 году мальчик Бернар всю свою бурную мотылиную жизнь будет служить на благо моего рода. Но во многой мудрости много печали, не так ли?
***
Прелесть женских ручек заключена не в их форме, нежности кожи или ухоженности ногтей. Даже не в силе кроящейся в прозрачной хрупкости пальцев.
Волшебство женской руки в том, что ее не хочется отпускать.
А для меня коварство женских рук столь притягательно, что крайне сложно побороть искус и не унести некоторые из них с собой. Хотя бы для пополнения коллекции.
- Физическая боль, сестра, это всего лишь боль. – ослабляю хватку на запястье, скольжу до локтя, а от локотка до плеча. Разворачиваю ее к себе и, не замечая взгляда, повторяю губами давешний путь от виска к виску. Нежно шепчу на ушко. – Хорошо, что твоя дочь умерла малюткой. Из тебя никудышная мать. И ты совершенно не умеешь рассказывать сказки. Доброй ночи, Афенодора.
Письмо в нагрудном кармане жжет своей восторженной пошлостью. Уходя, брезгливо бросаю его на угол стола, и уже у двери оборачиваюсь к одной из самых красивейших женщин минувших тысячелетий и грядущих веков.
- До скорой встречи дома, дорогая сестра.
Это будет очень короткий список.
И что ты будешь с ним делать, Марк?

Париж. Франция.

...это будет очень короткий список...
И что ты будешь с ним делать, Марк?
Что делать?
Что?
Каждая ступенька отдавала в висках бесполезным вопросом, горчила опустошенной растерянностью. Злая ирония состояла в том, что я так упорно добивался ответа, который... знал. Знал с первой минуты, когда сквозь ярость и боль почувствовал присутствие Челси за дверью. А может и раньше, потому что решиться на такое мог только один персонаж этого фарса, и какая теперь разница, кто был исполнителем?
Что ты будешь делать, Маркус? И стоит ли вообще что либо делать?
Горячечное, тянущее, исступленное желание отомстить, упиться чужой болью вместо своей благополучно покинуло тебя еще на Мальте, когда в сумасшедшем и противоречащем самой концепции твоего дара порыве ты выплеснул все отравленное варево своих страстей на самонадеянную амазонку. Тем самым в очередной раз успешно спасая собственную шкуру.
И теперь.. теперь ты пуст.
Пуст. Там, под небьющимся сердцем, где еще несколько часов назад ласковой кошкой сворачивалась нежость к маленькой белокурой Леди, теперь лишь глухое равнодушие. Потому что ее роль в этой истории была определена. Не тобой, но трогательно-заботливо для тебя. Что бы ты в очередной раз не рехнулся, что бы ты вновь стал вменяемым, послушным и управляемым до той степени, до которой вообще может быть управляемым эмпат. Знал ли ты это, когда полгода назад тебе настоятельно советовали взять Хайди Волтури себе в спутницы? Скажем так, не считал нужным акцентировать на этом свое внимание. Тебе было удобно отогреватся в сомнениях страстной самоуверенной девочки, так что не стоит теперь обманывать себя и грешить что тебя кто-то использовал в своих корыстных целях.
И вообще, Маркус, возвышенный средневековый рыцарь, горестно заламывающий руки над свежей могилой и истерично вопрошающий небеса “За что?!” не твое амплуа. Потому что ты знаешь ответы и на эти вопросы. Потому что ты сам зубастый, кровожадный и очень злопамятный упырь, так что.. полюбуйся еще парой картин для приличия и можешь считать себя свободным от этого праздника искусства.
С вами такое бывает, когда выйдя из душного, пропитанного смрадом множества изысканно благоухающих тел, помещения и, скорее по прихоти, чем по необходимости глотая свежий ночной ветер, погруженный в свои сугубо личные раздумья, вы ощущаете чужое присутствие? Присутствие столь будоражащее, что вопросы отдаленного будущего сразу перестают вас занимать, ибо вы точно знаете что будете делать в ближайшем? Что шею своидит и скулы немеют от острого желания, и вам совершенно безразлично до какого места улица видна из высоких витражных окон павильона? Что напрягшемуся в ожидании телу случайные свидетели последующего преступления законов и устоев не кажутся досадной помехой, а всего лишь пикантной приправой к действию? Что изумленному вашему сознанию только и остается фиксировать как вы, древний, многоуважаемый, тщательно блюдущий семейную честь и традиции, скурпулезно скрывающий свои маленькие слабости даже от самых близких, бледной тенью соскальзываете с крыльца, но не для того чтобы расствориться в ночи подобно вашим сказочным прототипам, а безжалостно и беспричинно напасть на припозднившегося прохожего? Нет?
В таком случае мне не зачем вам объяснять как это бывает, а остается лишь насладиться короткими и яркими моментами. Пока я способен их запомнить, пока я вижу прелесть рыжих волос, разметавшихся по влажным от ночной измороси камням. Пока я смотрю в ее отливающие алым глаза, в которых еще нет страха, а лишь удивленое недоумение. Насладиться, надежно фиксируя вампиршу к земле собственным телом. Потому что очень скоро меня поглотит эта слепая нерассуждающая жажда убийства.
Кажется, я расстроился несколько сильнее, чем мне думалось прежде.

Когда армия входит в город, женщины теряют честь.
Эта простая истина закон любой войны. А их, войн этих, среди моих веков было не так уж и мало.
Так что, доверчиво опираясь на благообразную внешность и наведенный столетиями лоск, лучше помнить, что некоторые законы я все же чту с особым тщанием.
Слаще снимать платье вместе с кожей, тем более если жертва издыхает не сразу.
Это я к тому, что когда обладательница медной гривы внезапно предложила иной выход для кипучей энергии, мои планы не изменились ни на йоту. Просто вместо безрассудной жажды убийства появился направленный вектор садистского любопытства сделать все медленнее. И, возможно, не без дополнительного удовольствия для своего напряженного тела.
Движение губ, соприкосновение бедер, усиливающийся запах хищного зверя, разгорающийся манок в ее ярко-алых глазах и собственная допустимая беспечность. Где бы была моя вечность, если бы я был столь падок на женскую плоть? Чуть больше пространства для дыхания, чуть больше упора на содранные булыжником мостовой ладони, чуть меньше внимания к открытой книге ее чувств и вот уже насыщенный след ее надежды, страха и самоубийственно пьянящего азарта тает за поворотом улицы. А ты, поднявшись, накручиваешь на палец несколько вырванных при бегстве прядок и жутковатая улыбка блуждает по твоим целованным губам.
- Давно у меня не было рыженьких. – И все так же хороша в петлице роза, и по-прежнему ровны складки галстука. Лишь на левом рукаве не достает запонки, - Люблю. Они живучие.
И прежде чем сорваться в бег ты наклоняешься и подбираешь с камней антикварную безделушку. И тратишь драгоценные мгновения, почти безвозвратно упуская, почти отпуская свидетеля собственных недопустимых прихотей, застегивая запонку обратно. Почти… это так много.
Вы мчитесь по спящему городу мимо закрытых на ночь витрин, мимо фонтанов и скверов, мимо памятников, мимо мостов, каналов, дворцов, мусорных баков с копошащимся у них крысиным полчищем, мимо припаркованных машин и редких прохожих, мимо дежурных постовых и круглосуточно открытых аптек, мимо рекламных огней и притихших домов, все мимо, мимо, мимо…
Вы не поднимаете пыли и лишь редко вздымается легковесный мусор вслед вашему стремительному движению. Вы петляете по площадям, вы возвращаетесь все в те же улицы и проспекты, а иные дороги пересекаете не раз в одном и том же месте. И не слышно ни ваших шагов, ни вашего с ней сбивчивого запаленного дыхания, и только лишь бродячие звери инстинктивно шарахаются с вашего пути.
Кажется, что этот вольный бег в предрассветной дымке никогда не оборвется. Что одна эта дикая охота, в которой нет ни сословий, ни положений, а только поединок воли, уже способна принести мне насыщение.
И я уже готов в это поверить, когда коротким всполохом ее боли отмечается финишная черта.

- Muummu Tiamat! Афенодор-ра! – как не старался удержать, рык рвется сквозь уже одетую чопорную маску, - Ge mus sa, тебе так не терпится умереть?
Девочка, еще так недавно сулившая мне многие часы успокоения безвольной тряпкой висит в бледной руке итальянки. И рыжие локоны уже тускло полощутся по ветру, теряя свою прелесть ради заживления так не кстати и не мною нанесенных ран. И хрупкое, едва намеченное душевное равновесие звонко бьется где-то между моим клокочущим бешенством и обреченностью жертвы.
От нее несло свежей кровью и бесшабашной вседозволенностью.
И с каждым моим шагом к ним я улыбался все шире.
Сытый вампир – глупый вампир.
В предрассветный час, на закованной в камень набережной, где, теряясь очертаниями в молочной дымке тумана, темные воды плещут о деревянные борта лодочки, нас всего трое. И вокруг нет ни одной скульптуры. Не говоря уж о картинах.
- Ты помешала моему развлечению.
Не шаг, скольжение. Не рык, а нежное нашептывание. Не ярость, а предвкушение.
- Ты видела больше чем положено.
На высокой шее, там, где у людей пульсирует артерия, есть маленькое темное пятнышко. Если его растереть меж пальцами, то еще можно почуять возраст недавно съеденного. А если при этом стоять так близко за спиной, что, если бы это было необходимым, от твоего дыхания трепетали бы ее ресницы, то и ощутить все то, что мальчик испытал перед смертью. Естественно, помимо испуга.
- И как ты собираешься за это платить?
Шесть оставшихся шипов мнутся в моей левой руке, когда правая уже по-хозяйски обнимает ее талию.
Продуктивный вечер. Прекрасное утро.
Вместо одной жертвы две.
Как давно я не был в Париже.


**Создательница Тиамат! Черное змеиное сердце. (шумерс.)

Франция. Париж.


Это была неплохая попытка. Не слишком результативная, но все же не плохая.

Голосок у «добычи номер раз» был приятный, только не много сиплый, но вероятно это просто следствие передавленной гортани. Ничего, не в моих привычках хватать женщин за горло, так что слух еще усладит ее звонкий крик. И возможно мы успеем поставить ей классическое меццо-сопрано прежде чем рыжая душа покинет милое тельце. В этот раз окончательно.
А может и не покинет…
Когда женщин две, и обе не оставляют тебя равнодушным, трудно сконцентрироваться на какой-то одной. Так что бы обе не чувствовали себя обделенными.
Деликатное прикосновение, шорох темных волос по белой альпаке смокинга, задумчивый, бросающий вызов ярости взгляд, самодовольное:

Обезоруживающе.
Афенодора всегда слишком много себе позволяла. Вернее, ей слишком много позволяли мы. И, кажется, если пагубная тенденция прервется, то не сейчас и не мною. Вампир это хищник, гонящий воспаленную страхом жертву. А если жертва бежит вам на встречу это обескураживает. Это гасит азарт, это разогревает вьюжную ярость эмпата.
Не интересно пытать того, кто жаждет пытки. Особенно тогда когда ты ощущаешь вместе с ним каждый свой шаг. А если при этом ты фантастически влюблен в боль… Рождается желание усугубить. Настолько, что действие может стать неосмотрительно беспечным, а последствия непредсказуемыми. Это сочетается с катарсисом наслаждения, но не с безоблачным долголетием. И посему..
Чуть склоняю голову так, что бы ей не пришлось тянуться, и ожидаемо ощущаю прикосновение обжигающих сытостью губ к виску, предсказуемо ловлю рыженькую на полувздохе от брусчатки и удобно устраиваю ее на своем плече. Удобно мне.

А она ведь серьезно намеревается уйти. После того как фактически испортила мне охоту? После того как оставила хрустящий иней вместо ледяного панциря раздражения? После того как солнечный луч коснулся ее кожи и темный взгляд обрел манящую кровавую глубину?
- Не брыкайся, - чувствую как вздрагивает на плече ноша, когда не слишком осторожно извлекаю из ее спины два из шести шипов, и зачем-то добавляю искреннее, - Не заводи.
Могуществу и власти не к лицу хулиганские выходки, но когда в тебе их всего лишь толика, то озорство тебе не чуждо. К примеру такое, когда отравленные кровью одного вампира стальные иглы не без твоего участия попадают в основание черепа другого.
- Не так скоро, дорогая, - чем ближе подхожу, тем больше нравится получившаяся композиция. Столько нежности в прикосновении ее беломраморной руки к серому камню, столько страсти в извивах туго сплетенной косы, столько ярости в тени опущенных ресниц, столько гордости в бессильно обмякшем подбое камзола, столько бесстыдства в откатившейся маленькой дамской шляпке, что невозможно не любоваться. А пресытившись зрелищем, не поднять модель на другое, еще свободное плечо, - Мне слишком дорого твое общество, чтобы так неосмотрительно его лишаться.
Разорванная металлом связь между атлантом и аксисом это не больно. Это не фатально. Это даже гуманно, потому что это в отличие от полного раздробления шейных позвонков, кои так любит применять на практике Кайус, несет за собой всего лишь неподвижность, оставляя при этом за женщиной право вербального участия в дальнейшем планировании дня.
Мои жертвы должны находиться в равном положении, не так ли?

Набережная у моста Альмы.

Этот батобюс от десятка других отличало только наличие закрытой палубы и сонного рулевого на корме. И еще легкий аромат беззакония. Я бы конечно предпочел Мимизан и яхтенный круиз по атлантическому океану, но это благоустроенно застроенный Париж, и уединения в нем можно искать разве что на реке. И то только после того как ее извилистое русло унесет вас прочь от этого душного города.
Истязание это интимный процесс, и вмешательство любопытных граждан в его течение недопустимо.
Так я думал стоя в рубке и разглядывая арки моста, и даже сиропная алчность извозчика не могла убедить меня в обратном.
- Что вам нужно в такую рань, месье?
- Фрахт этого судна, месье. На целый день, месье. И возможно, даже не на один, месье.
- Это не в моей компетенции. Обратитесь лучше к капитану, месье.
- Капитана здесь нет, месье. А мне не терпится насладиться красотами города. Очень не терпится. Особенно мостом Нормандии.
- Тогда вы выбрали не тот транспорт, месье. До устья наш трамвайчик будет плыть очень долго. И очень дорого.
- Насколько дорого?
- Тысяч на десять евро, месье. Наличными.
- Максимальная загрузка судна – семьдесят человек, включая команду. Стоимость билета в среднем пятнадцать евро со взрослого пассажира. Дневная выручка в туристический сезон полторы тысячи. Так что с учетом транспортных расходов маршрут тянет тысяч на пять. Денежным чеком, месье.
- Тысяч на семь и часть наличными. Тогда я не стану задавать вам вопросов, месье.
- Мы можем отчаливать?
- Как только я свяжусь с речным управлением, месье.
Каждая единица водного транспорта во всех городах мира оснащена стандартным набором противопожарных средств: багром, ящиком с песком, ведром, огнетушителем, топором… День обещал быть солнечным. Это стало особенно заметно, когда суденышко плавно вышло из тени моста и заняло привычное место в фарватере.
- Дьявол, парень, да ты светишься!
- А ты плохо пахнешь. У каждого свои недостатки. – Подкинул в руке топорик, - Помни, мы договаривались – никаких вопросов.
- Но..
- И не стоит искать телефон. В Гавре купишь себе новый. Надеюсь, тебе не хочется покупать новую рацию?
- Нет.
- Вот и славно. Если что, я буду на палубе и прошу, чтобы не смущать меня, стучите…месье.
- Но..на счет оплаты?
- Будет полной и единовременной. Только в пункте назначения. И прошу вас, спокойнее. Я не убиваю…людей.

Заглянув по пути на крошечный камбуз и прихватив в довесок к топору разделочный нож, я спустился на палубу, где меня уже, несомненно, заждались две очаровательно бездвижные женщины. И пускай обстановка не могла усладить придирчивый вкус, сочетание красоты носферату и обшарпанности стандартной меблировки несло в себе эстетически приятный контраст. Который вряд ли могли испортить свежее выломанные доски настила на месте крепления металлического столика, разделявшего занимаемую мною скамью и угловой диванчик милых дам.
- Возможно, нам пора познакомиться? – обратился я к первой и самой неожиданной своей добыче, одновременно снимая пиджак, - Кажется, вы меня знаете, а вот я, к прискорбию, теряюсь в догадках на ваш счет.

Франция. Париж.

Их обеих пугал топор. То одна, то другая бросала быстрый настороженный взгляд на разукрашенную сигнальным алым игрушку, слишком легкую для меня. И если девчонка, опасалась скорее по инерции, не сознавая, какая беда в самом деле угрожает беспечной ей, то любезная сестрица в этом вопросе была гораздо мудрее. И опытнее. Вот только ее страх горчил предвкушением, скользя по коже привкусом разочарования.
А еще у Доры был слишком темный взгляд. И ветер с ее стороны шептал теплее.
Моринези была сыта.

- Ева, - в короткое созвучие дыхания вкладываю немалую долю иронии. Рыженькая слишком жива еще, что бы знать те времена, когда для обозначения себя богам хватало одного лишь имени. Не пожелав представиться полным она сама низвела себя до состояния слуги. Или корма. – Мне нравится, что вы не оставляете надежду еще что-то иметь. Впрочем, оставим эти тонкости.
Алое на сером. Неточенная кромка. Он слишком бросался в глаза.
Афенодора была возмутительно сыта.
- С вашего позволения, дамы, я уберу это, что бы он вас больше не смущал.
С тем же успехом я мог взять багор. Безделица, подходящая для внушения людям. И слишком гуманная для вампира.
Я презираю свой вид, но преклоняюсь перед его безобразной красотой.
Ободрив рулевого своим присутствием, убрав инвентарь на место, я еще раз заглянул на кухню в поисках приличной посудины. Увы, кроме бумажных стаканчиков с яркой рекламой и информативными надписями: «Tee & Coffee», там была одна пузатая неопрятная кружка и множество наборов пластиковой утвари. Пришлось брать что есть, но без кофейника.
Если в вампире много крови, а тебе нужно что бы он был более расположен к долгому задушевному разговору, то совершенно логично, что нужно вампира обескровить. Либо подождать пока он проголодается естественным путем, но учитывая, что Дора не только плотно позавтракала, но и еще и своевременно ужинала перед выставкой, нам придется плыть на этом трамвайчике через Атлантику. Либо применить к нему недопустимые меры воздействия, что, несомненно, приятнее мне, но значительно исказит чистоту восприятия рыженькой и станет напрасной тратой материала. Либо…
Это платье художница явно позаимствовала с какой-то картины – за декоративными пуговицами скрывался плотный ряд крючков, подобные коим мне доводилось расстегивать лет триста назад. Занятие кропотливое и возбуждающее любопытство – уж больно интересно знать, что укрыто с таким трудом за тонким шелковистым сукном. Может быть нежная белая кожа, мерцающая в свете наступившего дня, а может черная плетенная паутинка, изящный отголосок прошедшей ночи? Сняв запонки, закатав рукава рубашки я методично раздевал Афенодору. На близком столике вполне обыденно соседствовала стопка бумажных стаканчиков и кухонный нож. Чистый и местами даже острый.
В глаза я ей не смотрел.
Камзол пришлось расстегнуть полностью, а кружевную имитацию корсета распороть от нижнего шва до перемычки чашечек, что бы плоский бледный животик под высокой грудью стал доступен не только жаждущему взору, но и ладоням. Чтобы ощутить, что ее кожа и впрямь на несколько градусов горячее моих рук.
Чтобы одним слитным отработанным движением распахнуть ей брюшину от ребер до пупка.
И с легким братским поцелуем проглотить вырвавшийся у нее вскрик.
Где искать кровь у вампира? Разумеется, не в венах.
Кровь можно найти, если по локоть запустить в разверстую утробу руку и острием ножа отсечь плотный мускульный сосуд от горловины пищевода. Кровь можно увидеть, если потянуть на свет эту почти прозрачную за древностию лет амфору, невзирая на увязавшийся следом кишечник. Эту кровь, прохладную и густую, гранатово-темную, можно попробовать, если шириной лезвия снять с желудка дно и перелить ее в приготовленные «фужеры».
Набралось не полных два стаканчика.
Первый я проглотил залпом, еще держа в руках опустевший сосуд. Вязкая, начинающая сворачиваться, жидкость, пахла Дорой и загубленным детством. Она не принесла сытости, но настроила на мягкий незлобивый лад.
Я аккуратно вложил требуху на место, притянул друг к другу края раны и даже не позволил ниточкам кружев не эстетично попасть внутрь. Я даже застегнул обратно платье – так же терпеливо и методично как расстегивал.
- Спасибо за трапезу, сестренка, - алый оттиск губ на мраморе щеки и все, сцену завтрака в семье Волтури можно считать оконченной. Пора переходить к гостям.
- Ева, - в этот раз имя перекатывалось разноцветными радужными камушками, - Поправьте, если ошибусь, но мнится мне, что вы не парижанка. Как находите этот город в двадцать первом веке?
Второй стаканчик пился мелкими глотками, с глубоким анализом чувственных оттенков вкуса, и щурясь на бликующую за кормой речную гладь, я как наяву видел темные переходы подземелья. Только жертва бежала рыжая.

Франция. Река Сена на окраине Парижа. Недавнее прошлое.

Справедливо считается, что люди, прожившие много лет под одной крышей, не только становятся чем-то внешне схожи, но и начинают мистически ощущать некую телесную взаимосвязь.
“У меня болезненно кольнуло сердце”, - скажет женщина, а ее супруг на другом конце города в этот миг сляжет с инфарктом.
Мы с Дорой не являлись действительно кровной родней, не были женаты и ни разу среди веков былого сообща не опорочили ее брачного ложа, но проведенных вместе мгновений оказалось с избытком, чтоб на таком малом участке мироздания я окунулся не только в ее душевные метания, но и в трепетный мир плотских переживаний. Или мне настолько хотелось, чтобы так оно было, что я, убежденный, в самом деле, ощущал теплое покалывание от пупка до солнечного сплетения, будто это моя эластичная мышечная ткань, тонкая пленка эпителиальной ткани, посеченный пищевод стремятся вновь обрести единение.

- К прискорбию, нет. - Я действительно был раздосадован, ибо наитие, принесенное нашей выявленной общностью, заставляло меня сладко щуриться в предвкушении, а невозможность его немедленного исполнения сводило злобой скулы, - Это было бы крайне непедагогично с моей стороны. Ты испортила мне утреннюю охоту, и должна понести за это хоть какое-то наказание.
Желание тяжестью разливалось по телу, своей нетерпеливой горячностью подозрительно схожее с вожделением. Даже хороший глоток стылой крови оказался не в состоянии ни охладить его, ни развеять нарастающий гул в голове.
- Вот не знаю, что мне с вами двумя сейчас делать, - доверительно сообщил я искрящимся в утреннем свете девицам, - Получается какая-то гротескно патовая ситуация. Для светской беседы не подходящее место, да и скучно мне это. Пытать вас не для чего, разве что себе в удовольствие. Но в этом случае я увлекусь и непременно убью обеих, а по настоящему прекращать столь древнее существование любимой сестренки так обыденно непростительная расточительность. Истязать только новую знакомую, на мой взгляд, несколько несправедливо. Особенно, памятуя, что ты, Афенодора, не меньше собственной боли любишь наблюдать за чужими мучениями, я просто не могу тебе сделать такой подарок. Так что я действительно не знаю, - еще один большой глоток и опустевший стаканчик бумажным комком падает на палубу. А ведь планировал пить медленно и со вкусом, но куда там, когда такая...жажда, - Но идея все-таки есть.
По узкой лесенке трапа я в волнении поднимался почти бегом, едва удерживаясь, чтобы не пересечь ее единым “нелюдским” прыжком.
Почему палач почти всегда заблаговременно посвящает жертву в тонкости предстоящего процесса? Хочет найти в ее лице понимание своего непростого ремесла? Создает иллюзию согласия, которое уже невозможно достичь после того как первые капли крови окрасят землю или первые кусочки плоти пристанут к раскаленному металлу? Пытается исповедаться и оттянуть момент очередного грехопадения? Или же это такая психологическая уловка, чтобы сэкономить непосредственно рабочее время и дать “клиенту” самостоятельно “доспеть”?
На эти вопросы для меня нет ответа. Чаще всего я просто добываю необходимую мне информацию самым действенным и мало затратным способом. Чуть реже, в очередном приступе самоуничтожения, я изуверствую, чтобы прочувствовать вместе с жертвой все, до самого донышка, что бы по своей воле шагнуть за тот предел, из которого моему проводнику не будет возврата, что бы хоть ненадолго умереть.
А иногда на меня накатывает подобное. Острая, пряная потребность в исследовании, в материальной апробации теоретического предположения, неудержимое любопытство ученого, к коим я никогда себя не причислял. Но меня так редко одолевают собственные страсти, что не потакать этой одержимости преступно. И тогда сведения “из первых уст” просто бесценны. Но для того что бы “непосредственный участник эксперимента” знал на чем ему следует концентрировать свое внимание, приходится вдаваться в подробности и предварительно описывать процесс. Утомительно, но необходимо.
Катушки ниток у человечка не оказалось, так что прелестницам пришлось демонстрировать моточек подгнившей прелой дратвы, гнутую сапожную иглу, забытую в ящике с инструментами наверное еще во времена Второй Мировой и новенький “кризисный” швейный набор с одной тонкой иголочкой, пластмассовой пуговицей, булавкой и несколькими обрывками цветных ниточек – все что удалось добыть за десяток минут тщательных поисков.
- Ниток нет, так что если будет необходимо, придется использовать ваши волосы, девушки. Но это так, только прихватить парой стежков, чтоб не отвалилось все раньше срока. Всерьез ведь шить, не придется, не так ли?
Черное и рыжее. Их различие не только в цвете. Милая не-француженка, к примеру, почти на пол-ладони выше итальянки, но и на пару дюймов уже в бедрах. И изгиб талии Евы не такой крутой как у Доры, зато грудь шире и мускулатура ножек рельефнее. У Доры нервная кисть художницы, длинные чуткие пальчики, острый локоток и предплечье, что б обхватить которое мне достаточно сомкнуть большой и указательный палец, а у юной синьориты такая же замечательно пропорциональная ручка имеет более сильное запястье и более плотную дельтовидную мышцу. У них разные носы и уши, формы ступней и коленей, вес и длинна конечностей. Обе вампирши бледны, но если у одной белизна морской жемчужины, то на мраморной белизне другой, если присмотреться, заметны крохотные солнечные веснушки. Они такие непохожие, совершенно не сопоставимые в красоте своей. Не сопоставимые нехирургическим путем.
Я улыбнулся и вдел хвостик веревки в ржавое игольное ушко.
- Все-таки придется вернуть вам некоторую свободу движения и чувствительности, но взамен прошу вас громко и отчетливо описывать все происходящее с вами. Литературность изложения остается на ваше усмотрение. Со своей стороны обещаю резать максимально симметрично и даже, в случае необходимости, подстегнуть регенерацию усиленным питанием, - мотор трамвайчика сыто урчал за кормой, река плескалась о борта и просыпающийся город, еще кутаясь в ошметках розовой дымки тумана теснился на берегах. А здесь, на крытой палубе было пока тихо и обе мои чудесные добычи были еще столь далеки друг от друга. Я хотел еще выше закатать рукава рубашки, но, подумав, снял ее вовсе. Мне ж еще в гостиницу в ней возвращаться, вдруг порвется или испачкается чем, - Знаете ли, мне всегда было любопытно возможно ли донорство среди представителей нашего биологического вида? Не только органов, имею в виду, а даже такое, скажем, эстетично-косметическое. Вот и представился случай проверить. Так что, надеюсь, вы срастетесь, девушки.
И взялся за нож.

Венеция. Настоящее время.

Не рождалось ничего гениального.
Неприступная гордыня Палаццо Дукале в неверном мареве огней плыла над каналом, но при взгляде на нее в душе не рождалось ничего гениального или хотя бы немного возвышенного. В сгущающихся ночных тенях замок уже не казался чем-то особенным, не подавлял своим размахом и надменной помпезностью, коей поражал еще несколько веков назад, и даже несколько терялся в воображении, оттесненный могучими стеклобетонными плечами построек современных мегаполисов.
Если б кто-нибудь спросил меня сейчас, я бы охотно ответил, что этот памятник сомнительной культуры Венецианской республики не стоило и тушить, и уж тем более не зачем было так упорно его реставрировать. Воплощение государственной мощи оказавшегося нежизнеспособным государства, теперь оно являлось всего лишь надгробием ушедших стремлений. Выполненном в роскошном готическом стиле за баснословную сумму.
Совершенно нерентабельное финансовое вложение.
Впрочем, возможно, мне и впрямь не нравится Дворец Дожей, а может я слишком долго прожил в Италии и стал гораздо ближе к сердцу воспринимать историю ее территориальных притязаний или же это всплыл в памяти прошлогодний проект бюджета традиционно направленный на поддержание всего этого сказочного архитектурного ансамбля в должном виде.
Ну и Боги с этим! Падшие. Neminem pecunia divitem fecit.
И все же поколения Дожей, и все же Сенат…
И все же от любезно предоставленной Сульпицией гондолы я столь же любезно отказался. В письменной форме. Во Дворец правителей Правители входят только с парадного крыльца. Это выходят они как кому повезет: кто-то через те же главные ворота, кто через калитку для слуг или, как здесь, причал, а кого и до сих пор невозможно сыскать в обширных подвалах и глубоких тайных колодцах. Fortunae libido gentibus moderator.
К тому же было еще одно «но» в пользу поздней пешей прогулки – Младшая Леди Хайди. Нет, предполагаю, что если бы я проявил долю настойчивости, она согласилась бы прибыть на бал хоть в машине, хоть в карете, да хоть на ездовых собаках или летающих львах, и сделала бы это с присущей ей естественностью и грацией, но… ей нравилось идти. Поддевать невообразимую многослойность юбок носочком туфли, легким касанием тонких пальчиков приподнимать тяжелый расшитый золотом и жемчугом подол, преодолевая очередную возникшую на пути возвышенность, и, кажется, даже шелест шлейфа по брусчатке доставлял ей осязаемое удовольствие.
А что нравится ей, то, оказывается, нравится и мне.
Так, под легкий стук ее каблучков и неслышную поступь моих мягких тканных туфель, вполне органично завершающих образ испанского гранда начала 16 века, мы миновали Площадь Святого Марка и ступили под сень Бумажных ворот, одним фактом своего появления озадачив охрану. Видимо, Порта дела Карта не пользовались этой ночью повышенной популярностью, проиграв в соперничестве более экзотичному способу проникновения на маскарад.

Еще несколько шагов вперед и голос женщины звучит немного приглушенно, вибрирующей дрожью отражаясь от толстых вечно влажных каменных стен, чувственной лаской касается моей кожи. Я не вижу лица, лишь затылок и две бледные тонкие ручки в ворохе белоснежных жестких кружев, проворно завязывающих, расправляющих, подкалывающих…не вижу, но точно знаю что она улыбается, немного лукаво, немного дерзко и вместе с тем будто испуганно, так если бы это был ее первый бал и ее первая перерожденная ночь.

Ленты, заколки, обручи встали на место и оказалось, что вполоборота ко мне, перечеркнутая наискосок серебристым светом тонкого серпика полумесяца, чопорно сложив крылья на жестко очерченной испанским корсажем талии, замерла в ожидании женщина-феникс. Инкрустированная желтыми корундами и мелким речным жемчугом, хаотично и причудливо обрамленная чеканными золотыми перьями, с острым и тяжелым носом-клювом маска неожиданно точно и безвозвратно завершила образ, слившись с затейливо вплетенными в прическу украшениями так, что даже в наклоне головы, в блеске алых насмешливых глаз появилось что-то птичье и, несомненно, хищное.
- Ты прекрасна, - я улыбнулся ей, и, пользуясь правом спутника, скорее увлек по направлению к галерее Фоскари, в спасительный полумрак ниши, стеснив присутствием какую-то античную мраморную наяду. - И ужасна, - короткие, легкие касания, почти невесомые поцелуи – это все, что я мог себе позволить, спинным мозгом ощущая любопытство тех, кто по долгу службы и статусу не имел даже права на него, - И я совершенно не верю тебе.
Чуть дольше, чем должно припасть к улыбчивым губам и отстранится, пряча лицо за маской карточного шута.
- Но, обещаю, мы с тобой обязательно потанцуем и этой ночью.

Венеция. Дворец Дожей.


Я киваю, соглашаясь и с тем что “жаль и не можем” и с тем что “одного достаточно” и перехватываю ее ладошку, пока она не успела скрыться в дебрях этого невозможного платья. Зная сам насколько блеклы слова перед истинной радугой эмоций, свои чувства предпочитаю выражать молча. Это когда чувства действительно свои. Тухлый ручеек зависти, густо замешанный на ревности и восхищении, моими не были. Поворачиваюсь в сторону невидимого стража и вежливо улыбаюсь, на мгновение, приподняв края маски.
- Какая жалость, моя Леди, что дуэльный век затерялся в минувшем. Благодаря вам, мы могли бы сегодня собрать богатый урожай, - коротко сжимаю пальчики и отпускаю “крыло” на свободу, когда практически одновременно с двух сторон приходит мимолетный всплеск верноподданнической паники и сверкающий, словно солнечный зайчик, невесомый клубок нежности.
... Павшие Боги, как же это сложно, как это невыносимо утомительно постоянно блюсти себя, выискивая в звенящих струнах сознания заплутавшие частицы чужих душ. Выискивать, бережно сортировать, определять принадлежность, классифицировать, запоминать, щедро выбрасывать вон или наоборот скрупулезно складывать в тайники памяти, чтобы потом, при случае, достать их из подвалов себя и предъявить чьей-то слабостью. Как же это тяжело. Тяжело и немного жестоко. Немного, потому что есть стены в любимой Вольтерре щедро обшитые свинцом, есть мой преданный как собака и почти бесчувственный дворецкий, есть еще это – там и те, где и с кем я могу быть самим собой. Где и с кем могу немного пожалеть себя, посочувствовать себе, прежде чем снова искать и находить, ранжировать, запоминать, анализировать и учиться тому, что еще не довелось прочувствовать самому. Постоянно опасаясь того, что, зазевавшись, начну жить за кого-нибудь другого...
... В этом замке тоже есть потолки из целых свинцовых листов и, когда они раскаляются под жарким летним солнцем, в тесных камерах воздух становится невыносимо горячим. Даже если тесно пластаться по полу, даже если вжиматься лбом в грязный теплый камень, все равно невозможно спастись, и кажется будто мозг твой вот-вот закипит и вытечет или нет – иссохнет, как до того иссохла кровь в жилах твоих. Несколько дней в этой душегубке способно превратить любое существо в свое жалкое мумифицированное подобие, с почерневшей, будто обуглившийся кожей, с потрескавшимися, обметенными соляной коркой обожженными губами, с бессмысленным мечущимся взглядом, с неуверенными, ломкими движениями...
...Почему мне вдруг вспомнилась гостеприимство Пьомби? Неужели это собственное предчувствие пробилось сквозь мишуру сознания, возвращая неприятные картины былого, или все же это чья-то привнесенная тревога взъерошила память? Кто рядом настолько опасается кого-то из собравшихся? Чей же холодный липкий страх запутался в мягких складках моего плаща, ознобом скользя по позвоночнику?
Поворачиваюсь на верхней мраморной ступени в поисках источника раздражения, но вижу лишь Хайди у подножия величественной лестницы, окруженную стайкой неофитов. Откуда они берутся даже на таких закрытых мероприятиях, где любому постороннему грозит немедленная безжалостная расправа? Это что, определенный вид психоза так неоправданно и бессмысленно рисковать своей шкурой, ради сомнительного доказательства своей доблести? Откуда они берут приглашения и почему вышколенная охрана упорно их не замечает? Или потому и не замечает, что подобные юнцы бесполезны по сути своей, а их психическое веселье задает тон сгущающейся ночи, и вполне можно придержать в безопасном отдалении следя только за тем ,что б не лезли к высоким гостям?
И, тем не менее, сейчас они задерживают мою спутницу, но даже в мыслях нет чем-то помочь ей. Зачем? Работой Мастера лучше любоваться вот так, с высоты.
...Моя гордая птица, я не желаю отпускать тебя в небо, но как же нелегко тебе будет взлететь ко мне сюда. Как долго ты будешь продолжать садиться на руку, когда поймешь, что никто не спешит окольцовывать тебя? Твое оперение шуршит по гладким плитам, и ты пропархиваешь мимо, в уголках губ тенью тая торжество, но долго ли так сможет продолжаться...
“И долго это будет продолжаться, Марк? Долго ты будешь отвлекаться на текущее? Ты что.. трусишь?”
Нет, не трушу, но все же немного беспокоюсь. Хорошо, беспокоюсь настолько, что как можно дольше оттягиваю момент первой встречи. Я не хочу видеть Аро. Я не хочу найти в нем то, в чем почти обвинила его Афенодора. Нет, то, что я домыслил из ее недосказанности. И теперь боюсь подтверждения, потому что тогда все.. все рухнет. Окончательно. Нельзя будет спрятаться, запахнуться в тенета своих заблуждений, метаний, отгородиться от истины памятью, хотя она...
... Я чувствую их всех. Всегда. Не только то, что они не в состоянии сказать друг другу, но и то, что так и не услышу сам. Тепло. Привязанность. Доверие. Весь тот калейдоскоп, который называют дружбой. И горе. Я чувствовал его горе тогда, когда моя жизнь внезапно затонула, как тонет путник в пустыне на нахоженной десятилетиями тропе. Без возможности всплыть. Когда Дайдима погибла...нет, когда кто-то ее убил, в первые мгновения я не чувствовал ничего сам, только чужие отголоски. Разноголосые, звонкие, глухие, настоящие и мимолетно-приличествующие. И казалось, что в мире ничего не изменилось, лишь то, что было ярким, вдруг стало погребено под тяжелым душным слоем пепла, и стоит его только счистить, немного встряхнуться, как тут же все вернется на круги своя. Не вернулось. Она не воскресла. Оказалось что без жены я не сильный, не решительный и совсем не волевой. Жалкий. Я как тот путник еще барахтался в песке, не желая признаваться, что это безнадежно, когда Аро решил все за нас двоих. И прислал ее.
Что было бы если в тот день я не впустил Челси? Оставил бы ее за тяжелыми свинцовыми перекрытиями, через которые и ее дар становится бессильным? Смог бы выкарабкаться из своего зыбучего отчаяния в одиночку? Вряд ли. Я страдал вдохновенно, предаваясь новому неизведанному чувству – своему собственному и от того бесценному! - с головой, то агрессивно вскидываясь на малейший шорох, то выпадая из реальности на долгие часы. Я метался по городу, грозя в любой момент покинуть пределы владений и затеряться черти знает где, в очередном приступе сомнамбулизма став беспомощным. Я не следил ни за словами, ни за действиями. А еще я убивал. Не только неофитов, не только тех, кто мне казался хоть толику причастным. Я начал убивать людей просто так, а еще.. я стал нападать на собственный клан. Стыдно...
“А еще ты стал рохлей, Марк. И – гадость какая! - параноиком. Окончательным и многократно спятившим! И никакая идеально прямая, даже в чем-то строгая, спина Хайди, которую ты все никак не нагонишь, от этого тебя не вылечит.”

Они как всегда и везде выбрали возвышение.
- Как думаешь, нам положено смиренно пристраиваться в конец процессии или стоит прорываться без очереди?
Милостиво принимая “поздравления-заверения-восхищения”, Сульпиция зорким ястребиным взором осматривала зал. Как всегда озабочена социальным реноме клана, как всегда недолюбливает меня за мою извечную привычку смотреть на общественное благо исключительно через призму собственного эгоизма. Но не объяснять же ей, что если я вдруг, отбросив личное, всерьез займусь проблемами популяции вампиров и становления ПОРЯДКА в том виде, в котором его воспринимает дражайшая золовка, то первое что сделаю, так это перебью как можно больше ее представителей. Исключительно из жалости и соображений целесообразности, ибо ничто не несет нам большего вреда чем мы сами.
Кайус хранит на лице выражение скучающего безразличия, фантастическим образом сочетая его с беспрестанным флиртом со всеми присутствующими дамами одновременно. Не то что бы это было ему необходимо или всерьез интересно, просто хитрый брат давно и надежно выбрал для себя роль необязательного повесы, успешно вводя своим поведением в замешательство даже тех, кто, казалось бы, хорошо его знает. Замечательный тактик, неплохой политик, и чертовски умелый интриган, занятый исключительно чистотой собственного маникюра.
Аро. Удачно выдвинувший супругу на сцену, сегодня предпочитал оставаться в тени, реагируя на происходящее как бы промежду прочим и даже не слишком старался это скрыть. Мне не сразу удалось поймать его взгляд, а когда же это все-таки произошло, Аро столь же поспешно его отвел, прекрасно зная, что в таком скоплении народа концентрироваться на эмоциональном состоянии объекта мне куда как проще при прямом зрительном контакте. Проще, но это не значит, что если повернуться ко мне затылком и сделать вид что целиком и полностью поглощен встречей очередного гостя, я не уловлю ни твоих сомнений, ни тяжелой раздраженной тревоги… которая забила в набат, когда Сульпиция снялась с положенного места и величаво поплыла по зале. Что знаешь ты и чего опять не знаю я?!

…Взгляд в упор. В глубине малиновой бездны плещется самый настоящий, самый искренний совершенно неподдельный испуг. И извинение…
И гаснет свет, и молкнут звуки, и новой муки…
…Холодные осенние ветра добрались и до этих широт, но ни меня, ни Апегу их мокрые хвосты не волновали. Море ровной скатертью стелилось за бортами, высоко в пронзительно-синем небе ярко сияло солнце и мы сияли вместе с ним.
Женщина смеялась.
- Ты самонадеян, Марк, как все мужчины. Что значит твоя сила или воинское умение, если любая из моих девочек может внушить тебе что ты жалок и слаб? Ничего. Пшик. Морская пена.
- Ты заблуждаешься. Но кажется, твое заблуждение мне на руку, так что не буду тебя разубеждать, самовлюбленная обезьянка.
- Ма-арк, видят Боги, ты сам меня провоцируешь, мне так и хочется с тобой поспорить. На что–нибудь серьезное. К примеру , на твою жену.
- Апега, остановись. Дайдима не тема для шуток.
- Марк, давай так, если я смогу заставить тебя выполнить хотя бы одно мое желание, то ты не будешь больше мешать мне сманивать твою супругу в мой клан, если же нет, то я больше никогда не подниму эту тему. Идет?
- Апега, я категорически не согласен. Это не лучшая затея.
- А свидетельством исполнения будет вот эта сеть. Твоими руками повязанная вон на том утесе. Не бойся, даю слово чести, что не перейду границ дозволенного.
- Апега!
..и гаснет свет, и молкнут…
Когда сознание прояснилось, меня выворачивало наизнанку. Видимо, в очередной раз. Внутренности скручивало спазмами, и к удивлению своему, не напрасно. Что-то покидало мою пищеварительную систему. Что-то пахнущее рыбой и ужасом. За легкой тростниковой лодочкой, совершенно непредназначенной для большой воды следовали акулы. Много акул. Их острые плавники то и дело мелькали среди пологих гребней волн. Куда хватало взгляда вокруг была только вода. Очень много соленой, зеленовато-синей морской воды. И никаких скал. И никакого берега. Только черпавшая бортами лодочка, на залитом дне которой конвульсивно дергалась женская нога – от лодыжки до середины бедра, да рядом с лопастью короткого весла обнаружился обглоданный фрагмент лицевой кости – глазница, щека и кусок верхней челюсти.
Очередной спазм скрутил доселе пустой желудок. Я не помню, как она кричала…
..и гаснет…
Стена казалась ледяной. Я прижимался к ней затылком, жадно откусывая от воздуха большие порции, но мешала глухая маска и я никак не мог надышаться. Сердце разъяренным носорогом ломало ребра, а кружевной отложной воротник костюма грозился задушить. Хотел сорвать его, но сил хватило только вцепиться рукой в собственное горло. Меня трясло, колени подгибались и, ощущалось, будто каждый волосок на теле встал дыбом как шерсть испуганного кота. Мне мнилось, что я наконец-то умираю, но каким-то совершенно страшным, противоестественным способом.
Это была первая мысль.
А потом очнулся забитый самоуправством нейронов разум и я понял что ошибся. Если от этого и умирают, то совершенно точно не вампиры, хотя может это и не верно, потому что до недавнего времени считалось что противная холодная влага, струившаяся по вискам и меж лопатками, нашему виду тоже не свойственна. Мертвые не потеют.
Если конечно, они не пугаются до такой степени. До истерики. До слез. Хотя мертвые и не плачут.
Но как тут не рыдать, когда немного отдышавшись и придя в себя, ты чуть снова не скатился в беспамятство, исключительно по доброй воле поддавшись собственной ярости? Нельзя же так коварно обходиться с сумасшедшими!
Мир воспринимался словно припорошенный толстым слоем жирного душного пепла.
Любимец проказливых богов, я чувствовал только себя. Будто кругом было все сплошь из свинца.
У кого-то рядом быстро и неровно, но очень громко стучало сердце. Я повернул голову и встретился взглядом с шалым от страха взглядом огромных глазищ. Шоколадных, андалузских, на выбеленном пудрой лице псевдо античной статуи.

Венеция. Дворец Дожей.

Горькие-горькие живые глаза на белом-белом лице «статуи». Не испуг - ужас. Не за то, что можешь натворить, в краткий миг, не властвуя собой – за то, что с тварной хрупкостью могут сотворить другие. Весь мир в пульсации алой сети. Такой нужной для нас обоих.
Я впитываю в себя это беспомощное, яростное, беспощадное видение огромных андалузских глаз, понемногу выравнивая дыхание. Опираюсь на слабую, покорную надежду в колодце шоколадных зеркал, отвергая куда более надежную подпорку стены. Слушаю грохот полноводных рек в тонких руслах вен, печально быстро становясь одиноким.
Призрак единения растаял прежде, чем сумел воплотиться. И то, что кровь одного не наполнила бокал другого, стало всего лишь следствием невинного желания разделить воспоминания драгоценной минуты страха с кем-то еще.
Страха, за который Сульпиции будет выставлен отдельный счет. Сразу, как только разберусь, что за варево готовится в нашем семейном котле на этот раз.

Слово ударило в спину и от тембра, коим оно было произнесено, отвердеть враз грозились не только доселе ватные колени.

Ситуация и впрямь может сложиться неловкая, загривком чувствую. И не только им. Ну и модуляции. Аж сердце остановилось.

Оборачиваюсь. Не сказать что в изумлении, но в приятном удивлении от того, насколько может ласкать слух столь очевидный диссонанс между чарующей мелодичностью женского голоса и смыслом слов им озвучиваемых. А я то было уже почти примирился с неожиданно возникшем напряжением собственного тела в едином порыве устремиться к чему-нибудь прекрасному.

Вот курица. В смысле птичка. Острая масочка, золотистое платьишко, перышки, драгоценности, ленточки, прически. Легкий привкус узнавания затерялся где-то среди жемчужинок и локонов этой самоуверенной белесой вороны. Только и есть хорошего, что голос, пробирающий до дрожи. В приятном смысле этого слова.

А помощник, стало быть, вот этот, что за белым плечиком трется? Не столько высокий, не столько широкий, сколько юркий молодой человек. Отличный выбор. Хороший спарринг противник. Вот если бы он еще был неразумным, что б выполнять любой каприз. Смотрю компетентному сотруднику охраны праздника в глаза, не так выразительно как мог бы – маска мешает, но двуногой лайке хватает, чтоб расставить приоритеты. Сомневаюсь, конечно, что в моих красных бельмах он что-то сумел прочесть, но вот учуять что от меня ни алкоголем, ни кровью еще не пахнет, мальчику удалось. Честь и хвала, ну и голова на плечах в придачу.

- Не уверен, что у вас достаточно квалификации, что бы оказывать мне какого-либо рода помощь, - никакой насмешки в голосе, лишь сплошная уверенность и отстраненная холодность, с внезапной теплой ноткой огорчения, - Мое почтение.
Любезно киваю и неспешно фланирую мимо, напоследок звонко одаривая «советчицу» сочным шлепком чуть ниже шнуровки корсета, с достаточной силой, чтоб через все юбки, подъюбники, фижмы и панталончики ощутить в ладони упругую округлость. А не плохие у девочки «организаторские» способности. Вполне в моем вкусе.
Впрочем, сейчас не до шалостей. Пока есть еще немного времени, нужно отыскать в этом бедламе родственников. Или хотя бы только Аро с супругой. Найти Хайди было бы совсем замечательно, но гложут сомнения в ее присутствии на данном мероприятии. Но и это все потом. В первую очередь необходимо узнать, где же здесь прячется ледник, на котором выстывают для гурманов освежающие гемоглобиновые коктейли. Очень пить хочется.

В воздухе мускусно пахнет адюльтером. Пары кружатся в танце под музыку флирта. Взлетают многослойные кружева дамских юбок над зеркальной гладкостью паркета, скользят, едва успевая мелькнуть в зеркалах отражением, стройные плечистые силуэты мужчин. И всеми гранями рубина сверкают взгляды в прорезях масок.
Ночь с аммиачным привкусом соблазна.
Бал Вечных – это по-настоящему красиво. Запредельная грация прекрасных в своей естественности хищников, втиснутая в ущербные рамки человеческого тела.
Бал Вечных - это восхитительная порядочность в тесных путах непристойности. Наши женщины, физиологически лишенные возможности воспроизводства, наши мужчины, давно пресыщенные случайными связями – все те, кого считают внебрачными порождениями кошмара и греха, на саамом деле единственные, кто четко знает, где пролегает граница приличия. Мы убиваем когда голодны, ради удовольствия, от скуки или же стремясь упрочить собственную власть, но не делаем этого прикрываясь высокими идеалами. Нас сложно заподозрить в чрезмерной нравственности, но мы не выбрасываем своих новорожденных детей на псарню, уверяя окружающих в собственной святости. Для разменивающих календари столетий постоянная ложь это больше изысканное состязание разумов, чем серьезная попытка скрыть прошлое, а жестокость всего лишь признак хорошего тона. Мы возвели похоть в ранг искусства, но исключительным случаем является принужденное сексуальное насилие над представителем собственного вида. Когда же подобное происходит над человеческой особью, то это не преступление, а скорее благодеяние: всего лишь поимели, когда должны были сожрать. Мы удивительно искренние исчадия ада и, может поэтому, редко посещаем исповеди, что бы не порочить своей праведностью ангельскую братию.
К слову о благородных вампирских манерах – на наших балах за сомнительные комплименты не отрывают сходу все мужские стати, а вполне благопристойно награждают увесистыми оплеухами. Интересно, малышка ручку себе не отбила? Не то что бы у меня морда такая каменная, но и маска не фарфоровая, а отлитая из стали и покрытая многослойной цветной глазурью. Бить по ней с размаху все равно что трезвонить в колокол – громко, болезненно и напрасно.

Все таки ушибла «птичка» лапку. И голову. Если бы под этими перышками-бусинками-ленточками-косичками скрывалась бы моя ятровка, то братский шлепок по седалищу это самое ласковое что она заслужила за нынешнюю подставу. Не знаю как будет дальше, но пока меня просто душит желание закатить «Сульпиции с супругом» грандиозный скандал. В своем, разумеется, стиле. С мясом, требухой, попорченными произведениями искусства и отбитой телами особо несговорчивых гостей облицовкой.
- Леди, у вас…
Леди?
Склоняю повернутую ударом голову с одного плеча на другое, будто смена угла зрения поможет мне найти в золотистой куколке ранее незамеченное.
Это Леди? Взгляд откровенно непристойный. Так смотрят поверженные рыцарята на своих пленителей, которым придется отдавать единственного коня, дедушкины доспехи да еще и выкуп – вызывающе, оскорбительно и яростно, лихо путая царственную надменность с детской заносчивостью.
Я так развеселился наблюдением за ее пылкими взглядами и манерными изгибами полных сочных губ, извергающих очередную глупость, что едва не пропустил единственно разумное словосочетание: комната видеонаблюдения.
Аппаратная.
Тихое, укромное место, где ненавязчиво пишется компромат на всех присутствующих под предлогом обеспечения безопасности. Место, где можно вполне и с пользой переждать эти раздражающие, но увы неизбежные пертурбации собственной личности, освобожденной от занятости эмпатическими фильтрами и блокадами, до тех пор, пока не вернусь в исходное состояние себя.
Место, в котором из скудных видеоисточников все же можно набрать крохи информации, чтоб сложить хотя бы приблизительную картину происходящего и наметить план дальнейших действий. Возможно, военных.
Место, где можно в уединение, предварительно выкинув от туда лишних свидетелей, уговорить изъятый с «кухни» графинчик гемоглобиновой радости, успокоить расшатанные нервы и создать сносный регенерационный резерв.
Место, которое я все-таки нашел спустя четверть часа, опрометчиво ранее упустив из виду парчовое оперение.
Потомок мебельного производства 80-90х годов прошлого столетия семейства кожаных диванов, замечательно потертый и уютный. Десяток компьютерных кресел, семь из которых пустующие. Один массивный стол, чистый, но излишне захламленный стаканчиками из-под резусных энергетиков, хотя маскарадная ночь еще только набирала обороты. Типичная стеклянная пепельница, заполненная фольгой от жвачки, непосредственно самим пеплом, парой окурков и спешно затушенной едва прикуренной сигаретой. Подлинник Матисса на стене, что-то неэстетичное оголенное. Две чертовых дюжины непосредственно самих плазменных экранов, на коих в режиме реального времени жили двумерные фигурки. Гул системы охлаждения.
И она. Та самая, оскорбленная. Поправшая скромную надежду на то, что она, определившись со следующей жертвой своих блестящих организаторских способностей и утонченных светских манер, уже покинула сие скромное пристанище.
Горе мне, горе. Или горе ей, горе?
- Девушка, милая, вы разве не уведомлены, что посторонним в помещения внутренней охраны праздника вход воспрещен? Потрудитесь очистить данное унылое пространство от своего сияющего присутствия. Незамедлительно.
Разве я не прав? Или не вежлив? Между прочим, сам я попал сюда на вполне законных основаниях, без истерик, без членовредительства – хотя, признаюсь, очень хотелось – просто интеллигентно, но под строгим секретом, представившись охране с внешней стороны дверей. Благо наведенный маразм на имена и фамилии, к счастью, не распространяется.
А теперь скромно попираю задом диванную подушку, всерьез занятый проблемой: снять ли маску что бы пить из горлышка графина или попробовать инкогнито тянуть прохладный коктейль через трубочку? И кто смотрит в декольте?! Я выше этого по воспитанию и ниже по посадке, так что только линии шеи и подбородка.

Венеция. Палаццо Дукале.

Маску я все же решил не снимать. Во-первых, мне в ней уютно, как может быть уютно в костюме, сшитом мастером под индивидуальный проект. Во-вторых, коль существует вероятность, что находящаяся в непосредственной близи дама вновь начнет распускать свои нежные ручки, то всем будет лучше, если мы с ней избежим прямого тактильного контакта. Ибо, не могу отрицать, существует высокая вероятность моей не вполне адекватной реакции. Раз желание непосредственно физического воздействия уже не дает мне вольготно вытянуться на потертых диванных подушках, тем самым обретая необходимое душевное равновесие. Проще говоря – девица мне мешает, и больше всего, что аж сидеть не можется, мне сейчас хочется схватить ее в охапку и запустить в свободный полет вдоль коридора.
«Птице» птичье.
Откидываюсь в доброжелательные объятья диванной спинки. Не прерывая движения, сползаю ниже, так, чтобы линия нижнего века стала параллельной кромке стола. Вытягиваю ноги на ближайшее свободное кресло. Расслабляю то что должно быть расслабленно.
Идеально. Для того чтобы видеть только мониторы, ну и кое-кого еще, навязчиво маячившую перед ними.
С высоты вытянутой руки опрокидываю на себя графин. Уже густеющая жидкость плотной струей рвется вниз, в жаждуще приоткрытые ворота и, не встречая сопротивления губ и языка, урча проваливается через пищевод в желудок. Литр за литром. Я предельно точен, да и странно было бы за столько кормлений не знать досконально где у тебя рот, но некоторые отдельные брызги все равно задевают края «улыбки» шута и мелким алым облаком разлетаются по воротнику и личине. Их не много, но достаточно что бы скопиться в углублениях маленькими лужицами и при первом движении охотно скатиться из уголков маски к вискам.
Нет, я не плачу кровавыми слезами, хоть и стоило бы еще не так скорбеть, имея такой клубок хладнокровных родственников. Я просто неаккуратно ем.
Не глотая. Не останавливаясь, пока со стенок увесистого кувшина не соскользнет последняя капля. Не задумываясь об эстетичности этого процесса для взгляда со стороны. И уж тем более не тратя время, силы и сознание на смакование.
В транс погружаться лучше сытым. Надежнее. Легче.
Краски становятся ярче, звуки глубже, запахи насыщенней, а мысли наконец-то перестают толпиться в тесной черепной коробке. Нет, их не делается меньше, хоть по оцепенелому взгляду и может показаться что обладатель «стеклянных» глаз одномоментно превратился в полного идиота. Бурлящий поток сознания получает вектор направления, и в соответствии с этим вектором мысли так же начинают течь только в одну, необходимую сейчас, сторону. К примеру: кто есть кто на этом празднике посмертия?
Беспечно полагать, что наведенная амнезия станет преградой жаждущему узнать. Помехой – безусловно, но полностью остановить узнавание – невозможно. Для этого нужно напрочь выжечь память. Потому что знакомство складывается не только из мимолетного впечатления первого взгляда, ручейков бесед и дуэлей прикосновений разной степени теплоты. Знакомство - это прежде всего набор привычек и особенностей, свойственных только одному конкретному лицу параметров физики и психики. Сложно? Вовсе нет.
Что первое мы узнаем друг о друге? Внешность. Она постоянно изменичива, но лишь до определенных границ. Блондин Кай может с легкостью измениться в сторону темноволосых меня и Аро, и возможно, его даже примут за кого-то из нас, поскольку и комплекцией и прошлым мы все трое примерно равны. Но его никогда не спутают с громоздкостью Феликса. Про возраст и вовсе молчу. Что следующее? Манера поведения или качества характера? Что первое, что второе только кажутся непостоянными, на самом деле являясь одной из основополагающих черт личности. Солдата от кабинетного ученого можно отличить с одного взгляда, точно так же как любвеобильного повесу Кайуса от только притворяющегося таковым Аро. Последний же выслеживается по степени напряженности. Нет, не его, а той точки пространства, которой он уделяет свое внимание, и от которой, как нити паутины, мотивы и предпосылки стекают в его загребущие руки.
Если сложить вместе все то, что мы друг о друге знаем, то примеряя как платье к каждому движущемуся на экране изображению, рано или поздно возможно найти того кому этот костюмчик не просто подойдет по размеру, а окажется родным. Только нужно время. И толику терпения.
И не в коем случае при этом не встречаться со объектом лично. Потому что со стороны видней. Потому что вступая в контакт мы изменяем собеседника, привносим в ощущения новые цвета палитры, которые наверняка исказят уже устоявшуюся картинку.
И заявление это не голословно. К примеру, взять пташку, что упрямо не покидает общую со мной клетку.
Она самоуверенна, хоть и молода. Чувствует себя в безопасности, хоть в данной сложившейся ситуации не может рассчитывать на силу своего дара. Только имени. Значит, оно из тех, звучание которого заставляет дважды задуматься даже самую горячую голову, прежде чем посягнуть на честь и здоровье женщины. Она полагает присутствие себя здесь уместным, хоть аппаратная является охраняемой территорией семьи организатора маскарада. А значит, девица просто напросто является ее частью. Младшей частью.
Золотое платье не может прятать в себе Сульпицию. И даже не потому что реакция на мои действия у жены брата была бы абсолютно иной. Да, женщины схожи ростом и комплекцией, осанкой и достоинством поднятого подбородка, но эта тонкая шейка не знала тяжести боевого шлема, а жемчужную белизну этих плеч не ласкало шелковое плетение кольчуги.
Под остроклювой маской не таится нежное личико Афенодоры. И дело не в том, что миниатюрная римлянка не способна вырасти на несколько сантиметров, изменить пропорциональность округлостей бедра и груди, длину и строение кисти. При большом желании возможно и не такое, но.. Я чувствую, что и Доры здесь нет. Взбалмошная художница в каждом своем жесте, слове несет неизгладимый след своей натуры. Толика безумия густо смешанная с беспечностью - она сначала покоряет своей легкостью, вызывает безотчетное желание защитить и обогреть, а потом жестоко и безвременно прикончить. Именно за ту же самую покоряющую легкость.
Нет. Доры здесь нет. Возможно где-то там, на одном из мониторов мелькнут ее туфельки, но вряд ли они будут золотисто мерцать на этом столе.
Это не Джейн, потому что в вырезе корсажа вздымается отнюдь не детская тщедушность, да и полнота запомненная ладонью сквозь занавесь юбок не принадлежит подростку.
Челси? Рената? Хайди…
На последнем имени сознание споткнулось, и мысли понеслись вскачь совсем в другом направлении.
Возможно, учиненное Сульпицией безобразие и впрямь окаажется полезным. В одном единственном случае – веселый «беспамятный» маскарад это самый легкий и безболезненный способ освободить Хайди от наших взаимоотношений. Не тяготясь ложной привязанностью, на этом мероприятии Младшая Леди может встретить того, кто действительно придется ей по сердцу. Не зная длины чужой тени, она не станет заранее предубежденно относится к новому знакомству. Возможно, если не буду ее искать, для нее этой ночью родится новая симпатия. Более подходящая. Более юная. Менее обремененная бесконечной жаждой мщения и цветным калейдоскопом безумия. Может, появится тот, кому она будет улыбаться более нежно, не страдая от периодических нападок чужой паранойи.
Только лишь нужно заставить себя отпустить и не искать.
Вскинуло как всегда не уместно.
Тяжелый графин богемского стекла с гравированным серебром гербом, который я так и не выпустил из руки, реактивным снарядом влетел в стену чуть выше линии экранов. Рой осколков порскнул в стороны, осыпался на пол и кресла, разорвал острыми жалами подлинник Матисса, опрокинул стаканчики на столе, испещрив полированную поверхность царапинами, долетел и посек даже полотно двери. От грохота и звона зашевелилась снаружи охрана, но благоразумно не осмелилась вмешаться.
- Извольте. Выйти. Вон.
На невольную свидетельницу вспышки эгоистичной ревности я не смотрел, целиком и полностью поглощенный обузданием собственного нрава. Куда уж там заботиться о том, пострадала ли она, если в следующий миг промедления, в полном соответствии с желаниями, я ее растерзаю?

Венеция. Палаццо Дукале.

Байки о равноправии полов чушь редкостная. Не только смешная, но и очень опасная.
Женщины при прочих равных все равно слабее мужчины, как бы представительницы прекрасного племени не заблуждались по этому поводу. И сколько бы они не изучали разнообразные единоборства, как бы не преуспели на ниве истребления себе подобных, все равно семьдесят процентов их успеха заключается в неожиданности, двадцать – в несостоятельности противника как воина, девять чистая удача и только лишь один процент приходится на личное умение. Для того что бы одна подготовленная женщина победила в рукопашной одного подготовленного мужчину она должна соответствовать ему весом, комплекцией и работой внутренней секреции. Но в этом случае, она бы уже не была женщиной.
Безусловно, милые дамы, в большинстве своем превосходят нас в выносливости, стрессоустойчивости, живучести и порой даже в физической силе, но этого все же оказывается мало. Природой женщина предназначена для воспроизведения себе подобных, а мужчина для уничтожения таковых. В этом гармония жизни. Это истина. Простая и не замысловатая.
И такой пустяк как смерть не в состоянии ее изменить.
Пожалуй, повторюсь: люблю нападать со спины. В этом мало благородства, зато масса преимуществ. Эффект внезапности, возможность своевременно отреагировать на движение мишени, в то время, когда она ограничена в объективной оценки ситуации.
И то, что объект нападения женщина, ни сколько не принижает меня в собственных глазах. Только не говорите, что я ее не предупреждал.
Доколе? Доколе, Павшие Боги, юные и прелестные будут блуждать впотьмах самообмана? Считать себя неистребимым пупом вселенной? Самыми смелыми, ловкими и умелыми? Что сможет отрезвить их и перестать быть глухими к своевременным рекомендациям поберечься? Собственные кишки, растянутые по бальной зале на манер гирлянд?
Знаю я одну такую, тоже предельно самоуверенную и неуязвимую. И надеюсь, рядом будет кто-то оберегающий, когда и ей придется жестоко расстаться с розовыми иллюзиями.
А наряд я «пташке» все-таки испортил. Еще не до конца, но уже совсем близко к этому.
Рывок, сорвавший меня с дивана, где-то между ее «спасибо» и трогательной заботой о целостности прически, не стал результатом расчетливого согласования желаний и рассудка. Голая эмоция. Злоба, ревность, раздражение, страх – все смешалось в один порыв и выплеснулось, как только слуха достиг прощальный треск разрываемой тесьмы корсета. И хорошо что в корсаж ей я полез только одной рукой и не выдержала всего лишь шнуровка. Ее потом, если что, можно будет связать или заменить. Поправить разодранный до пояса лиф было бы куда как сложнее.
И вот теперь, замерев в странной позиции, гадаю что делать дальше. С одной стороны: моя правая рука в недрах декольте с трудом обогнув условно-молочную железу замечательной формы давит пальцами в межреберье, в любой миг готовая пробить хрупкую темницу тонких косточек и вырвать сердце. Левая рука, зарывшись в локоны-шпильки-ленточки, щепотью нежно придерживает основание черепа. И если кому-то думается что это ласка, то этот кто-то глубоко заблуждается. Я без труда щипковым методом превращаю лезвие секиры в снежинку.
Итак, она животом и бедрами упирается в край стола, я бедрами – ей в ягодицы. Мои ноги между ее ног. Не то что бы удары пяткой в промежность так пугают, но не стоит давать кому-то возможность разозлить меня еще сильнее. Положение конечно занимательное. Ночь, тишина, приглушенный свет, мы двое.
Делать –то что дальше?
Конечно, можно протащить ее по засыпанной осколками поверхности до другой стороны, развернуть лицом к мониторам, закинуть юбку куда-нибудь ближе к сережкам и совместить два полезных занятия в одно. Но.. не хочется.
Ни малейшего желания физического контакта даже в воспитательных целях. Я, в самом деле, не слишком интересуюсь женщинами, особенно когда рядом возбуждающе маячит очередная семейная афера. Поэтому вряд ли получу от процесса хоть какое-нибудь удовольствие. Разве что монотонность движения способствует погружению в состояние транса.
Тогда что? Отступить, поправить ей платье и извиниться? Дать еще одну возможность вылить на себя пару ведер брезгливого негодования? Мне, конечно, все равно, но все равно неприятно. Не терплю хамства, резко вспоминая о своем почтенном возрасте и братских могилах, куда складывал вот таких языкастых. И не стоит рассчитывать, что ночь конечна, амнезия временна, и потом, когда все вернется на круги своя мне будет очень стыдно. Не будет. Моя совесть дама молчаливая, а для остальных стоит всего лишь сменить костюм и никто никогда ничего не узнает.
Вот такая патовая ситуация. Нет желания, но есть возможности.
А когда не можешь выбрать сам, стоит предоставить право решения кому-нибудь другому.
- И как теперь быть? Может стоит, - выразительно трусь бедром об упругие выпуклости, - Оторвать тебе голову, чтобы быстрее доходили до светлого мозга добрые советы? Хотя бы один: маленькие девочки не должны верещать и суетиться, когда взрослые злые дяденьки хотят побыть в уединении?

Венеция. Палаццо Дукале.


«Догадалась наконец-то?» - не спрошу.
Не замечу: «У вас, Леди Хайди, возмутительно медленное построение логических цепочек. Придется вам над этим работать».
Оттолкну всем телом, опрокидывая на стол. Упрусь основанием ладони в затылок, чтоб и голову поднять ей стало сложно. Ногами раздвину ноги ей еще шире, навалюсь сверху, чтобы вытолкнуть из легких последние глотки воздуха. Почувствую на ногтях влагу в том месте, где, все-таки, тонкая кожа не выдержала давления.
Желание?
Необходимость.
Жаль, малышка. Не получится безболезненно.
Будет мерзко. Будет унизительно. Нам обоим. Но тебе придется это пережить.
Я помню, зачем пришел на этот маскарад.
Среди прочих, паскудных черт характера, имею одну, тоже не слишком приятную: я способен заставить себя совершить что угодно. Задавить честь, заткнуть совесть, придушить гордость, попуститься принципами. Если это рационально.
Через не хочу.
Осталось совсем немного: извлечь руку из декольте, дорвать на спине шнуровку, содрать юбки, оголяя тонкий стан, внести дисгармонию в собственное облачение и, по праву сильного, низко надругаться над женщиной. Над своей женщиной. Которую никогда не клялся защищать. Которой, в сущности, ничего не обещал. И к которой, выходит, отношусь куда как более потребительски, чем к первой встречной нимфетке.
Знаю, что она чувствует ко мне.
Понимаю, что делаю с цветком ее души.
Finis sanctificat media.*
И все-таки, я остановился. И вряд ли когда-нибудь даже самому себе смогу объяснить почему.
Выскользнул из корсажа, отпустил загривок, отшатнулся и тяжело, по стариковски, будто не плескалась в венах свежая кровь, опустился на диван.
Стекло захрустело.
Его было очень много под тонкой подошвой туфель, в коротком ворсе ковра, в узоре паркета. В полутьме оно переливалось хрусталиками снега, осколками битого льда.
Зажав уши ладонями, зарывшись пальцами в волосы, уперев локти в колени, я рассматривал его. Руки пахли Хайди.
- Уйди, девочка, - хотел равнодушно, а получилось жалобно. То ли голос подвел, то ли слух, а может это смеялись искристые грани, - Очень прошу: уйди.
Мне не хочется тебя убивать? Мне жалко тебя? Тебя и того что уже не случится? До слез?
Praeterita mutare non possumus.**

--------------
* Цель оправдывает средства (лат)
** Мы не можем изменить прошлого (лат)