Софья Андреевна Толстая – женщина, не бывшая счастливой в роли «плодовитой самки», часть 2

Софья Андреевна Толстая – женщина, не бывшая счастливой в роли «плодовитой самки», часть 2

Практически всю жизнь Софье Андреевне приходилось метаться между страстными порывами мужа, а потом, после удовлетворения им физической страсти, быть «козлом отпущения», когда им овладевало раскаяние за его собственную страстность. Особенно это усугубилось после так называемого «душевного переворота» в душе Толстого, который случился с ним в 80-е годы. В дневнике Софьи Андреевны от 27 июля 1891 года была красноречивая запись на эту тему (напомню, что в это время ей 47 лет, а ему 63 года, и самое главное – он уже написал «Крейцерову сонату», где объявил любую половую любовь, даже между законными супругами – страшным грехом и падением):
«С утра меня разбудил Левочка страстными поцелуями...
... Ах, какой странный человек мой муж! После того, как у нас была эта история, на другое утро он страстно объяснялся мне в любви и говорил, что я так завладела им, что он не мог никогда думать, что возможна такая привязанность. И все это физическое, и вот та тайна нашего разлада. Его страстность завладевает и мной, а я не хочу всем своим нравственным существом, и никогда не хотела этого, я сентиментально мечтала и стремилась всю жизнь к отношениям идеальным, к общению всякому, но не тому. И жизнь прожита, и все хорошее почти убито, — идеал, во всяком случае, убит».
И таким Лев Толстой был всю жизнь с женой, весь дневник ее в этой борьбе двух противоположностей в ее муже: с одной стороны – его неистовая плотская страстность, с другой – его же отвращение к этой страстности и при этом – попытки возложить вину за эту страстность на женщин вообще и на жену в частности: дескать, если бы они не соблазняли мужчин, мужчин так не мучили бы похотливые желания. Другими словами, весь пафос отношения Льва Толстого к женщинам можно выразить в негодующей фразе: а чё, вы, бабы проклятущие, сиськи себе отрастили, а? вот не отрастили бы сиськи, мы, мужчины, все были бы целомудренными! вы своими сиськами и прочим, что у вас есть, виноваты в том, что нас, мужчин, одолевает похоть!
И все это негодование на женщин и упреки в том, что они якобы развращают мужчин своими телами, выливались на жену Толстого. Он переходил от упреков и оскорблений к внезапным страстным ласкам, когда хочется секса, и, после удовлетворения «физиологических потребностей», стремительно назад к упрекам и оскорблениям, вплоть до доведения жены до суицидальных мыслей и поступков. Современные психологи в один голос сказали бы: типичное поведение типичного токсичного абьюзера, который в своих пороках и недостатках винит «вторую половину».
Вместе с тем, дневник Софьи Андреевны — это не сплошные страдания об унижениях и погубленной жизни с токсичным абьюзером. Это прежде всего интереснейший памятник неуклонно растущей внутренней силы и нравственной, интеллектуальной, социальной независимости женщины даже в таких чудовищных условиях невыносимого давления внутри семьи и извне. Ее сопротивление непререкаемой власти мужа над ней росло с годами. За рост этого сопротивления Софья Андреевна поплатится посмертной славой «больной на голову истерички и стервы, испортившей жизнь гениальному писателю/мыслителю и приведшей к его преждевременной смерти» — в таком духе многие исследователи жизни и творчества Толстого писали и продолжают писать о ней.
Как видно из процесса постоянного «многорожания» Софьи Андреевны, писатель Лев Николаевич Толстой сумел своим авторитетом «прогнуть» молодую и даже потом не очень молодую жену к своему идеалу «плодовитой самки», который он с таким пиететом описал в эпилоге «Войны и мира», описывая уже замужнюю Наташу. Только в отличие от целиком и полностью выдуманной воображением писателя Наташи, реальная и живая Софья Андреевна была совершенно угнетена и подавлена своей ролью «плодовитой самки». Она очень страдала от вечных беременностей, родов и кормления детей и наверняка была счастлива, когда в возрасте 50 лет наконец-то потеряла способность забеременеть...
А ведь Софье Андреевне были тесны рамки исключительно только «плодовитой самки», в которые ее втиснул муж, и в которые она позволила себя затащить по молодости лет, неопытности, большой любви к мужу... Она была человеком многих увлечений — она любила искусство, фотографию, музыку, всегда хотела писать. И переживала: «Неужели только в этом наше женское призвание... А где моя жизнь? Где я? Та настоящая, которая когда-то стремилась к чему-то высокому, к служению Богу и идеалам? Усталая, измученная, я погибаю. Своей жизни — ни земной, ни духовной нет».
Но ни семейный быт, ни строгий голос Льва Толстого не заставили замолчать Софью. В 1892 году в ответ на «Крейцерову сонату» Толстого его жена написала повесть «Чья вина?», в которой выразила несогласие с той ролью, которую общество (и сам ее муж) приписывали женщине. Толстой был против «так называемой равноправности женщины», он говорил, что «у женщины, каким бы делом она ни занималась: учительством, медициной, искусством, — у ней одна цель: половая любовь». Софью Андреевну возмущала такая позиция. Конфликт этот она перенесла и в повесть.
По сюжету 35-летний князь Прозоровский после бурной молодости женится на прекрасной юной Анне. Он не ценит супругу — например, как-то бросает невесте: «Бросьте-ка вы Брюхнера и Фейербаха, не портите своей ясной души. Вы их не можете понять и только запутаетесь». А в карете по дороге со свадьбы насилует ее... может, это свои воспоминания Софья Андреевна описала? При всей моей неприязни к Толстому, как к мужу, я бы хотела, чтоб это было чисто ее выдумкой... хотя, кто знает... Софья Андреевна не описывает подробно, но однозначно дает читателю понять, что герой ее повести по дороге домой, сразу после венчания, в дорожной карете совершает сексуальное насилие над юной женой Анной. Сразу вспоминается, что чета Толстых сразу после венчания отправилась в дорожной спальной карете-дормезе в Ясную Поляну, и именно там, в этой карете, случилась их первая супружеская близость...
Оба: и Софья Андреевна, и Толстой оставили записи об этом событии в своих дневниках.
Софья Андреевна:
«После Бирюлева, да еще и на станции, началось то мучение, через которое проходит всякая молодая жена. Не говорю про ужасные физические боли, один стыд чего стоил! Как было мучительно, невыносимо страдать! Какое вдруг проснулось новое, безумное, хотя безотчетное чувство страсти, спавшей в молодой, не сложившейся еще девочке. Хорошо, что было темно в карете, хорошо, что мы не видали лиц друг друга. Я только близко, близко чувствовала его дыхание, порывистое, частое, страстное. Все его сильное, могучее существо захватывало меня всю — покорную, любящую, но подавленную мучительными болями и невыносимым стыдом».
(С. А. Толстая. «Моя жизнь»)
Толстой:
«В карете. Она все знает и просто. В Бирюлеве. Ее напуганность. Болезненное что-то. Ясная Поляна.... Ночь, тяжелый сон. Не она.»
(Л. Н. Толстой. Дневники)
Невольно разыгрывается воображение: Толстой был в физическом смысле рослым, крепким мужчиной, а юная Соня — «неразвитой» (это ее личное определение) девушкой, только-только вылупившейся из детства. Физически маленькой, хрупкой. Близость мужчины, с сильными руками, мощным телом, запахом табака, резкими страстными движениями — этого ли ждала ее нежная романтическая натура? Да, реальность оказалась страшнее и грубее ее девических фантазий о любви. Все же я не думаю, что произошло откровенное грубое изнасилование, даже уверена, что на самом деле этого не было. Не в духе Толстого это, каким бы он ни был... Возможно, он слишком настойчиво настоял на том, чтобы они стали мужем и женой в плотском смысле именно в дормезе, а она была уверена, что это случится только тогда, когда они приедут в Ясную Поляну...Возможно, из-за своей полнейшей неготовности к этому событию и поспешности самого Толстого юная Соня восприняла произошедшее как насилие и позднее отразила это в своей повести...
После описанного страшного эпизода в повести «Чья вина» Софья Андреевна так описывает чувства своей героини:
«И ничего он и не добился. Над ребенком совершено было насилие; эта девочка не была готова для брака; минутно проснувшаяся от ревности женская страсть снова заснула, подавленная стыдом и протестом против плотской любви князя. Осталась усталость, угнетенность, стыд и страх. Анна видела недовольство мужа, не знала, как помочь этому, была покорна — но и только».
Повесть не была опубликована при жизни Софьи Андреевны. И она сама не хотела публиковать, да и окружающие отговаривали ее печатать произведение, боясь, что его сочтут слишком автобиографическим. Тем не менее писать она продолжала.
В 1895 году Софья напечатала в журнале «Детское чтение» рассказ «Бабушкин клад. Предание», в 1904-м под псевдонимом Усталая в «Журнале для всех» — стихотворения в прозе. В 1910 году у нее вышел сборник детских рассказов «Куколки-скелетцы». Рассказы в нем — святочные, рождественские, о чуде и смерти. Тема эта интересовала Софью не просто так. Ведь конце февраля 1895 года умер младший ребенок четы — Ванечка, которого особенно любили в семье. Его образ присутствует во всех рассказах Толстой. Он как бы отделяет безоблачный мир детства и семьи от сурового и страшного окружающего мира.
В течение всей жизни, с редкими перерывами, Софья Андреевна вела дневники. Например, в январе 1898 года писала: «Вчера прочла отзыв хвалебный Кашкина об опере «Садко», которая мне страшно нравится, и так захотелось поехать. Л.Н. меня уговаривал с добротой такой, чтоб я ехала, что я еще больше почувствовала себя виноватой от своего легкомыслия. Я... очутилась там, где могла видеть С.И. Когда мы искали свои шубы, он со мной сказал два слова, что кончил симфонию свою для оркестра и что на днях придет. Вернувшись домой, я хотела сказать Л.Н., что я видела С.И., и никак не могла. Когда я вошла к нему, мне показалось лицо Л.Н. такое худое, грустное; мне хотелось броситься к нему и сказать, что я не могу никого любить больше его, что я все на свете готова сделать, чтоб он был спокоен и счастлив; но это было бы дико».
С.И., которого Толстая упоминает, — композитор Сергей Иванович Танеев. Он был гостем в доме Толстых. Софья увлеклась им, будто бы даже влюбилась, ездила к нему в Москву, искала встречи. Графине больше 50 лет, и вдруг увлеченность, которую заметили и в свете, и в семье. Танеев пытался избегать общения. Толстой одновременно мучился от ревности и от новой нежности. Писал ей: «Оставила ты своим приездом такое сильное, бодрое, хорошее впечатление, слишком даже хорошее для меня, потому что тебя сильнее недостает мне. Пробуждение мое и твое появление — одно из самых сильных, испытанных мной, радостных впечатлений, и это в 69 лет от 53-летней женщины!..»
Записи дневника, переработанные и дополненные, лягут в основу мемуаров «Моя жизнь», работу над которыми Толстая начнет 24 февраля 1904 года. Из всего, ею написанного, именно семь толстых переплетенных тетрадей Софья ценила больше всего. Во вступлении к мемуарам обозначала: «Всякая жизнь интересна, а может быть, и моя когда-нибудь заинтересует кого-нибудь из тех, кто захочет узнать, что за существо была та женщина, которую угодно было Богу и судьбе поставить рядом с жизнью гениального и многосложного графа Льва Николаевича Толстого».
Эти записки были по-настоящему ее жизнью — той, в которой она не обязана была играть роль послушной жены и преданной помощницы. Всю жизнь Софья Толстая помогала мужу: переписывала его работы, редактировала и корректировала, переводила. Все в их доме было подчинено интересам его творчества. В мемуарах Толстая моделирует свой собственный мир — мир страстной, увлекающейся натуры, у которой была энергия для свершений, но которая выбрала замкнутый мир Ясной Поляны и принесла себя в жертву семье. В них она и объяснила причины своей полной подчиненности мужу в начале их семейной жизни, а также причины позднейшего разлада. В юности, сразу после свадьбы, подчиняясь авторитету гораздо более старшего мужа и собственной неуверенности в себе, она все больше поступалась своими интересами, все больше и больше растворялась в Толстом. Совсем юная девушка верила каждому слову своего Льва Николаевича и старалась его во всем слушаться. Стремясь быть хорошей женой, поначалу вспыльчивая и ревнивая Соня училась подавлять свой характер и первой просить прощения. И только с возрастом пришло понимание происходящего:
«В его характере этой черты не было. Гордый и знающий себе цену, он, кажется, во всей своей жизни сказал мне только раз «прости», но часто даже просто не пожалеет меня, когда почему-нибудь обидел меня или замучил какой-нибудь работой. Странно, что он даже не поощрял меня никогда ни в чем, не похвалил никогда ни за что. В молодости это вызывало во мне убеждение, что я такое ничтожество, неумелое, глупое создание, что я все делаю дурно. С годами это огорчало меня, к старости же я осудила мужа за это отношение. Это подавляло во мне все способности, это часто меня заставляло падать духом и терять энергию жизни».
Но с годами Софья Андреевна начинает понимать, что слишком сильное растворение в муже и подчинение его мнению приносят ей много бед и разочарований. Она постепенно обретает свой голос и свои мнения. Однажды в дневнике Софья Андреевна написала, что хорошо в их общей семье жил Левочка, делал, что хотел. Попробовала бы она так, чтобы было бы с семьей, и особенно с детьми.
Она слишком долго ломала себя ради мужа, который, если говорить откровенно, был тираном в семейной жизни и требовал, чтобы жена служила ему, как прислуга. От постоянной усталости Софья Андреевна уже в первые годы их семейной жизни начала впадать в депрессию. И однажды, когда Лев Николаевич в очередной раз духовно переродился и предложил перечеркнуть двадцать лет жизни и отдать все имущество крестьянам, а у нее в это время на руках было девять детей от грудничка до невесты на выданье, она не выдержала, у нее началось развиваться то, что многие современники и даже доктора того времени рассматривали как душевную болезнь – паранойю. Но все же никакой паранойи у нее не было. А было сильное нервное расстройство. Дело было вовсе не в больной психике, а в сильно расшатанной нервной системе, в истрепанных до предела предыдущей жизнью нервах. Уже в первые годы семейной жизни и позднее, во время активного материнства и нарастания бытовых проблем было видно, что нервная система Софьи Андреевны не справляется, идет накопление хронического стресса, который потом ой как аукнется и ей, и ее мужу, и всей их семье. А самым главным убеждающим фактором отсутствия у нее душевной болезни является тот факт, что после смерти мужа Софья Андреевна успокоилась. Да, она сильно переживала уход и смерть мужа, но потом стала гораздо спокойнее. Это кажется странным, но это не странно. Из ее жизни исчез раздражающий нервы фактор. Муж с его духовными исканиями, проблемы с его завещанием, которые мучили ее в последние годы жизни Толстого. После его смерти проблемы исчезли, все стало понятно, и она не сразу, но смирилась со своим положением и сосредоточилась на создании музея в Ясной Поляне.
Но это потом, а пока он был жив, проблемы нарастали, как снежный ком. У Льва Толстого в 80-е годы происходит «душевный переворот».
К тому времени Лев Николаевич уже основательно «просветлился» на почве косьбы сена, штопания сапогов и прочей нестяжательности и благодетельности, и решил отказаться от всяческой собственности. Софья Андреевна, имея на руках выводок из 9 детей (последние из которых были еще малышами, хотя старшие уже были совершеннолетними и, соответственно, нуждались в имуществе уже здесь и сейчас), приходит в ужас и решительно отказывает своему господину и повелителю в этой маленькой причуде. Она не за себя лично радеет, а за детей, искренне не понимая, как можно так обидеть и буквально пустить по миру своих детей, особенно малолетних. Мало того, насколько я понимаю, тогдашние законы просто не давали ему возможности сделать это, если только муж не признан умалишенным, например. У женщины нет никаких прав на его имущество, но детей он не имел права лишить наследства, просто отказавшись от имущества.
Толстой отрекается от всего «художественного», написанного им ранее, и отказывается получать за них деньги и вообще заниматься публикацией и всякими разными скучными делами взрослой жизни. Он хочет косить траву и шить сапоги! Вот что теперь в его глазах есть занятие для настоящего человека!
После череды бурных скандалов было решено, во-первых, уже сейчас разделить имущество на каждого ребенка, во-вторых, Толстой написал доверенность на жену не только на ведение всех его имущественных дел, но и на издательскую деятельность его книг. Софье Андреевне пришлось после этого заняться издательскими делами – издавать произведения мужа, написанные им до 1881 года. Она делала это, но с огромным трудом и неприязнью, она никогда не собиралась заниматься этими скучными бизнес-делами, судами, общением с издателями, хождениями в цензурный комитет и всем этим, и у нее реально нет времени на это (дети! хозяйство! все на ней, в том числе полное бытовое обслуживание ее мужа, «отрекшегося от всего», — от питания до одевания и уборки в комнатах, не говоря уж о корректурах и переписываниях его сочинений). Но она скрепя сердце все это делала, чтобы на что-то жить и оставить хоть какую-то копейку денег детям. И это не фигура речи: у них реально не было бы на что жить, если бы не доходы от издания книг. Я уже писала, что имение Ясная Поляна было убыточным, содержание усадьбы и все текущие хозяйственные расходы (включая кормежку супруга, от которой тот почему-то не отрекался) Софье Андреевне приходилось покрывать из вот этих вот издательских доходов. Кроме того, Софья Андреевна была все-таки искренне предана своему мужу как литератору и боготворила его художественный талант (хотя и считала его несносным как человека и мужчину, и никогда не заблуждалась относительно того, что он удивительно фальшив и неискренен в своих книгах по сравнению с тем, какой он на самом деле), поэтому считала кощунственным отказываться от приведения в приличный вид и издания его книг.
Соответственно, помимо забот о детях (несколько из которых еще совсем маленькие, и она все еще продолжает рожать на фоне всего этого: в 1880 году Софья Андреевна получает доверенность от мужа на ведение имущественных дел, а в 1885 году становится издательницей сочинений мужа, при этом последние пятеро детей родились в 1877, 1878, 1881, 1884 и 1888 году соответственно — вот неуемный же значительно постаревший Толстой!), помимо всего домашнего хозяйства, Софья Андреевна, которая сама уж не молода по тогдашним меркам и до крайности изнурена бесконечными беременностями, теперь еще и должна мотаться везде по всем этим делам, которыми в России тех лет вообще редко какая женщина занималась, это были чисто мужские тёрки, а муж перестал вообще заниматься этими «скучными» делами. У него занятия поинтереснее – духовные искания.
В результате разногласия супругов со временем обострились. Софья не принимала идеи мужа в конце его жизни: проповедь бедности, отказа от имущества и писательских прав, разрыв с православной церковью... Она жила интересами семьи, детей, практическими интересами: на какие деньги жить, растить многочисленных детей и внуков. Толстой же «прозой жизни» не заморачивался. Давным-давно передоверив заботы о семье и хозяйстве своей жене, он получал удовлетворение всех своих материальных потребностей от нее, и мог сосредоточиться исключительно на «духовных» исканиях. На этом они и разошлись: Софья Андреевна не желала обречь себя в конце жизни и детей с внуками на бедную жизнь, на какой настаивал ее муж. Среди толп его поклонников она чувствовала себя одиноко, иногда публично высмеивала его взгляды. Приятели его вызывали у нее неприязнь. Но больше всего она раздражалась, что теории Толстого, все более радикальные, отбирают у нее его самого. Толстой, например, хотел отказаться от литературной собственности и от платы за свои произведения. Софья Андреевна не соглашалась, «считая несправедливым обездоливать многочисленную и так небогатую семью нашу». Они спорили, Толстой грозился уйти из семьи, Софья в ответ угрожала самоубийством.
В 1910 году, в 82 года, Лев Толстой тайно ушел из дома в сопровождении своего последователя Владимира Черткова (который, к слову, не любил Софью Андреевну, как и она его, и много чего сделал, чтобы развести супругов). На станции Астапово ему стало плохо. Софья Андреевна тут же поехала за ним. К мужу ее не пустили. Максим Горький в статье о ней замечал, что «изолирование Толстого от семьи, в особенности от жены, является результатом воздействия именно Черткова на врачей». Софью Андреевну после смерти писателя вообще много ругали и выставляли в недобром свете. Перед поклонниками мужа ее тихий голос оказался бессилен.
Мужа она смогла увидеть, только когда он уже умирал. Присела рядом, шептала нежности. Толстой перед смертью позвал дочь Машу, скончавшуюся в 1906 году от воспаления легких.
Софья Толстая продолжила жить в Ясной Поляне и каждый день до самой смерти ходила на могилу мужа, чтобы поставить там живые цветы. Она умерла от пневмонии 4 ноября 1919 года.
В ее дневниках были два небольших списка: «что я люблю» и «что я не люблю». Среди «люблю»: в душе покой, в голове мечту, любовь к себе людей, детей, всякие цветы, солнце и много света, люблю сажать, стричь, выхаживать деревья, лес, люблю изображать, то есть рисовать, фотографировать, играть роль; люблю что-нибудь творить. Среди «не люблю»: мужчин (за редкими исключениями), темноту и ночь, карточную игру за деньги, секреты, неискренность и скрытность, степь, разгульные шумные песни, не люблю хозяйства никакого, не люблю одиночества.
В одном из дневников Софья Андреевна как-то записала, что давно перестала идеализировать мужа, как делала это в первые годы их семейной жизни.
«Как мало был он добр к своей семье! Только строг и равнодушен», – так писала она.
И еще:
«Теперь вижу, как я его идеализировала. Мне наконец открылись глаза, и понимаю, что моя жизнь убита. А он не умел любить»
Печальный итог жизни жены великого писателя, которая жизнью своей воплотила его женский идеал «плодовитой самки»...
В заключение надо сказать, что Толстой, если говорить откровенно, был женофобом всю свою жизнь. Видел в женщине только низшее существо, чье призвание – обслуживать мужчину сексуально и рожать ему детей. Особенно ненависть к женщинам усугубилось с годами. Свидетель последних лет жизни Толстого Гольденвейзер писал: «С годами Толстой всё чаще и чаще высказывает свои мнения о женщинах. Мнения эти ужасны».
Вот некоторые образчики этих мнений:
«Женщины большей частью столь дурны, что едва ли существует разница между хорошей и дурной женщиной».
(Ну да, а мужчины все ангелы небесные).
«Если я читаю письмо и вижу под ним женскую подпись, оно меня больше не интересует».
(Чего же тогда требовал, чтобы жена чаще писала, всякий раз, когда они расставались?)
«Женщины рожают, воспитывают нас, дают наслаждение, потом начинают мучать, потом развращают и потом убивают».
(А мужчины, видимо, только носят женщин на руках, только призывают женщин к целомудрию и сами исключительно целомудренны, и никогда, разумеется, никого не убивают, хотя, согласно статистике, около 93 % убийств совершают именно мужчины, и они же убивают на бесконечных войнах, которые ведут сами).
«Чем красивее женщина, тем она должна быть умнее. Ибо только своим умом она может противостоять тому вреду, который приносит ей красота».
(Достоевский бы не согласился, он считал, что красота спасет мир, в том числе, возможно, и женская красота. И очень многие художники не согласились бы).
«Желательно бы было, чтобы к нам не переходил в Россию обычай иметь женскую прислугу в гостиницах. Я не гадлив, но мне лучше есть с тарелки, которую, может быть, облизал половой, чем с тарелки, которую подает помаженная плешивящая горничная, с впалыми глазами и маслеными мягкими пальцами».
(Видела сколько угодно миловидных и опрятных горничных в отелях и гостиницах).
«Ни от одной женщины нельзя ожидать, что она сможет оценить свои чувства исключительной любви на основе морального чувства. Она не может этого, потому что у нее нет истинного морального чувства, того чувства, которое превыше всего».
(Хоть бы объяснил, откуда на него снизошло озарение об якобы отсутствии у женщин «морального чувства».)
«За семьдесят лет мое мнение о женщинах опускалось все ниже и ниже, и оно все еще продолжает опускаться. Женский вопрос! Как же не быть женскому вопросу! Но он совсем не о том, как женщинам начать управлять жизнью, а о том, как им прекратить ее разрушать».
(Ой, а мужчины только созидают? Созидатели-мужчины, конечно есть, бесспорно, но именно мужчины ведут разрушительные войны, где убивают друг друга, а также женщин, детей, стариков. И 95% насильственных преступлений в мире (убийства, нанесения тяжких телесных повреждений, изнасилования, в том числе изнасилования малолетних детей – это весьма сомнительная «заслуга» именно мужчин).
«Для женщины очень важно, много или мало сахару, или много или мало денег, однако она искренне убеждена, что нет никакой разницы, много или мало правды».
(Звучит ядовито, только никак не обосновано).
«Жениться на юной барышне значит принять на себя весь яд цивилизации».
(Вот бы эта «умная» мысль пришла бы ему в голову до того, как он женился на юной барышне Соне Берс).
«Главная причина семейных несчастий та, что люди воспитаны в мысли, что брак дает счастье. К браку приманивает половое влечение, принимающее вид обещания, надежды на счастие, которое поддерживает общественное мнение и литература, но брак есть не только не счастье, но всегда страдание, которым человек платится за удовлетворение полового желания, страдание в виде неволи, рабства, пресыщения, отвращения, всякого рода духовных и физических пороков супруга, которые надо нести, — злоба, глупость, лживость, тщеславие, пьянство, лень, скупость, корыстолюбие, разврат — все пороки, которые нести особенно трудно не в себе, в другом, а страдать от них, как от своих, и такие же пороки физические, безобразно, нечистоплотность, вонь, раны, сумасшествие... и пр., которые еще труднее переносить не в себе.
(Опять же – ну почему эти «умные» мысли не пришли в голову Толстому до женитьбы?)
«Да, дайте женщине одну только прекрасную внешность, и она будет счастлива...»
(Ага, особенно когда ее лапают в транспорте и не дают прохода на улицах. И когда с самых малых лет и старый мимопроходящий муд...к, и прыщавый мальчишка-ровесник начинают смотреть на подрастающую красавицу как на принадлежащий лично им кусок мяса, которым они вправе распорядиться по своему усмотрению. И любая попытка сначала красивой девочки, потом красивой девушки, а потом и красивой женщины выстроить барьеры, отстоять личные границы и дать понять, что она и ее тело принадлежит ей и только ей, может вызвать с мужской стороны взрыв самой скотской агрессии. И если красавица не научится быстро и с самых юных лет разбираться в сортах мужчин и защищаться от негодных – ее сексуальная неприкосновенность, здоровье и сама жизнь под угрозой. Такого «щастья» Толстой не испытал, поэтому и не замечал, насколько уязвимы женщины вообще и красивые женщины особенно в этом мире перед мужской сексуальной и прочей агрессией).
«Все было бы хорошо, если бы только они (женщины) были на своем месте, то есть смиренны».
(Это так «прекрасно», что просто «no comments»).
«Я ищу друга среди мужчин. Женщина не может заменить мне друга. Зачем же мы лжем нашим женам, говоря, что считаем их своими настоящими друзьями?»
(И действительно, зачем Толстой лгал юной Соне Берс? Говорил бы правду, только до того, как сделал предложение: мол, ты нужна мне как идеальная вещь для сексуального, бытового обслуживания и рождения детей, и именно как к вещи я буду к тебе относиться).
«Если бы мужчины знали всех женщин, как мужья знают своих жен, они никогда бы не спорили с ними и не дорожили их мнением».
(Кто вам сказал, что вы знали женщин, и даже свою жену, Лев Николаевич? Вы знали только свои представления о ней, как о вещи для вашего удовольствия в этой жизни, но ее саму, как человека, не воспринимали).
«Воспринимать женское общество как неизбежное зло общественной жизни, и избегать его по мере возможности. Ибо от кого же мы учимся сладострастию, изнеженности, легкомысленности во всем и множеству других пороков, если не от женщин? Кто ответственен за то, что мы теряем такие заложенные в нас чувства, как мужество, твердость, благоразумие, чистоту и так далее, если не женщины?»
Тут Толстой пытается пороки мужчин приписать исключительно влиянию женщин. Мол, мужчины – чистые и невинные пусечки, а женщины их портят, ага. Посему от женщин надо держаться как можно дальше. Вот только если следовать последнему тезису, то очень скоро окажешься в объятиях представителя твоего же пола. Сладострастие в человеке заложена на генетическом уровне, отказавшись от женщин, мужчины легко перейдут на себе подобных. А может быть, Льва Николаевича это как раз и не пугало? В его отношениях к мужчинам много странного:
«Я никогда не был влюблен в женщин. Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал только, когда мне было 13 или 14 лет; но мне [не] хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет — время самое безалаберное для мальчика (отрочество): не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту эпоху действует с необыкновенною силою».
Или вот еще о его влюбленностях в мужчин:
«В мужчин я очень часто влюблялся, первой любовью были два Пушкина, потом 2-й - Сабуров, потом 3-ей - Зыбин и Дьяков, 4 - Оболенский, Блосфельд, Иславин, еще Готье и многие другие. Из всех этих людей я продолжаю любить только Дьякова. Для меня главный признак любви есть страх оскорбить или не понравиться любимому предмету, просто страх. ... Все люди, которых я любил, чувствовали это, и я замечал, им тяжело было смотреть на меня. Часто, не находя тех моральных условий, которых рассудок требовал в любимом предмете, или после какой-нибудь с ним неприятности, я чувствовал к ним неприязнь; но неприязнь эта была основана на любви. К братьям я никогда не чувствовал такого рода любви. Я ревновал очень часто к женщинам».
Или ещё:
«Меня кидало в жар, когда он входил в комнату... Любовь моя к Иславину испортила для меня целые 8 месяцев жизни в Петербурге. Хотя и бессознательно, я ни о чем другом не заботился, как о том, чтобы понравиться ему...»
А также:
«Красота всегда имела много влияния в выборе; впрочем, пример Д[ьякова]; но я никогда не забуду ночи, когда мы с ним ехали из Щирогова и мне хотелось, увернувшись под полостью, его целовать и плакать. Было в этом чувстве и сладострастие, но зачем оно сюда попало, решить невозможно; потому что, как я говорил, никогда воображение не рисовало мне любрические картины, напротив, я имею к ним страстное отвращение».
Ну, «страстное отвращение» - это как раз понятно, оно потому и страстное, что строится на нереализованных страстях. Тут чем сильнее страсть, тем сильнее будет и внутренняя гомофобия, а когда тебя каждый раз бросает в жар, когда некий Иславин входит в комнату, или хочется «от сладострастия» кого-то целовать и плакать - тут уж отвращение к «любрическим картинам» точно должно достичь наивысшего накала, иначе эти желания в себе не удержать. А если не удержать... то тюрьма не за горами (тогда за это сажали), а уж отношение окружающих... таких мужчин тогда презирали и ненавидели всем обществом. Достаточно прочитать, с каким презрением, пренебрежением и отвращением Вронский и его друг Яшвин обращались с парой таких мужчин в «Анне Карениной» (том 1, часть 2, глава 19).
Поэтому надо подавить в себе влюбленности в мужчин, вступить в брак с одной из женщин, которых на самом деле терпеть не можешь, и в этом браке отращивать в себе зоологическую ненависть к женщинам, писать сотни страниц о том, что женщины предназначены только для быта и деторождения, терзать свою несчастную жену и при этом изображать из себя праведника-философа.
В заключение хочу сказать вот что.Причины ненависти Толстого к женщинам он объяснил сам. Однажды он сказал: «Мы любим людей не за добро, которое они нам сделали, а за то добро, которое мы сделали для них, и ненавидим за то зло, которое им причиняем».
Думаю, что в этой фразе содержится одна из главных отгадок ненависти Толстого к женщинам. Не было в его жизни ни одной женщины, которой он сделал бы добро, а вот зла, причиненного женщинам, и особенно своей жене, было предостаточно.