Почему я не верю в «любовь» Долохова к матери

Почему я не верю в  «любовь» Долохова к матери 

Долохов – один из самых спорных персонажей романа «Война и мир». Споры по этому образу я встречала в сети часто. Одни настаивают на том, что он жестокий и психопатичный человек, опасный и неприятный, другие заявляют, что это лишь маска, а внутри, мол, прячется нежная и преданная душа.

Сразу скажу, что я отношусь к первой категории читателей. И в нежную и преданную душу Долохова из романа Толстого не верю совершенно.

Главный аргумент сторонников «на лицо ужасного, но нежного внутри» Долохова – это его отношение к матери и сестре. Мать он называет «обожаемым ангелом» и по наблюдению Ростова, является самым нежным сыном и братом.

Признаюсь, когда-то этот аргумент и меня ставил в тупик. Мне казалось тоже, что не может быть отъявленным негодяем человек, который нежно любит свою мать. Но со временем этот аргумент перестал меня убеждать. Оказалось, что Толстой просто по какому-то наитию описал весьма специфический вывих и выверт преступной психологии, характерный для всех особо отъявленных отморозков уголовного мира. Поняла я это, читая несколько лет назад «Очерки уголовного мира» В.Т.Шаламова. Именно тогда я с удивлением подметила: описывая кодекс жизни и взгляды блатарей-уголовников, Шаламов подметил одну, на первый взгляд, странную особенность их жизненных взглядов. Самое жестокое и отвратительное женоненавистничество у них соединено со слащаво-сентиментальным преклонением перед образом матери. А ведь это характерная особенность именно Долохова. Слезливое благочестие по отношению к его матушке Марье Ивановне соединено в нем с самым махровым женоненавистничеством. Вот как он говорит об этом Николаю Ростову:

«У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два-три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, — продолжал он, — мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей — графинь или кухарок, всё равно — я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине.»

А ведь показное благочестие по отношению к матери, но при этом ненависть к женщинам вообще – это весьма распространенный уголовно-блатняцкий мотив, родившийся в условиях уродливой уголовно-тюремной сентиментальности. Вот как этот феномен в свое время описал В.Т. Шаламов в «Очерках уголовного мира».

«В моральном кодексе блатаря, как в Коране, декларировано презрение к женщине. Женщина – существо презренное, низшее, достойное побоев, недостойное жалости. Это относится в равной степени ко всем женщинам – любая представительница другого, не блатного мира презирается блатарем. Изнасилование «хором» – не такая редкая вещь на приисках Крайнего Севера. Начальники перевозят своих жен в сопровождении охраны; женщина одна не ходит и не ездит вовсе никуда. Маленькие дети охраняются подобным же образом: растление малолетних девочек – всегдашняя мечта любого блатаря. Эта мечта не всегда остается только мечтой.

В презрении к женщине блатарь воспитывается с самых юных лет. Проститутку-подругу он бьет настолько часто, что та перестает, говорят, чувствовать любовь во всей ее полноте, если почему-либо она не получит очередных побоев. Садистские наклонности воспитываются самой этикой блатного мира.

Никакого товарищеского, дружеского чувства к «бабе» блатарь не должен иметь. Не должен он иметь и жалости к предмету своих подземных увеселений. Никакой справедливости в отношении к женщине своего же мира быть не может – женский вопрос вынесен за ворота этической «зоны» блатарей.

Но есть одно-единственное исключение из этого мрачного правила. Есть одна-единственная женщина, которая не только ограждена от покушений на ее честь, но которая поставлена высоко на пьедестал. Женщина, которая поэтизирована блатным миром, женщина, которая стала предметом лирики блатарей, героиней уголовного фольклора многих поколений.

Эта женщина – мать вора.

Воображению блатаря рисуется злой и враждебный мир, окружающий его со всех сторон. И в этом мире, населенном его врагами, есть только одна светлая фигура, достойная чистой любви, и уважения, и поклонения. Это – мать.

Культ матери при злобном презрении к женщине вообще – вот этическая формула уголовщины в женском вопросе, высказанная с особой тюремной сентиментальностью. О тюремной сентиментальности написано много пустого. В действительности – это сентиментальность убийцы, поливающего грядку с розами кровью своих жертв. Сентиментальность человека, перевязывающего рану какой-нибудь птичке и способного через час эту птичку живую разорвать собственными руками, ибо зрелище смерти живого существа – лучшее зрелище для блатаря.

Надо знать истинное лицо авторов культа матери, культа, овеянного поэтической дымкой.

С той же самой безудержностью и театральностью, которая заставляет блатаря «расписываться» ножом на трупе убитого ренегата, или насиловать женщину публично среди бела дня, на глазах у всех, или растлевать трехлетнюю девочку, или заражать сифилисом мужчину «Зойку»*, – с той же самой экспрессией блатарь поэтизирует образ матери, обоготворяет ее, делает ее предметом тончайшей тюремной лирики – и обязывает всех выказывать ей всяческое заочное уважение.

На первый взгляд, чувство вора к матери – как бы единственное человеческое, что сохранилось в его уродливых, искаженных чувствах. Блатарь – всегда якобы почтительный сын, всякие грубые разговоры о любой чужой матери пресекаются в блатном мире. Мать – некий высокий идеал – в то же время нечто совершенно реальное, что есть у каждого. Мать, которая все простит, которая всегда пожалеет.

«Чтобы жить могли, работала мамаша.

А я тихонько начал воровать.

Ты будешь вор, такой, как твой папаша, –

Твердила мне, роняя слезы, мать».

Так поется в одной из классических песен уголовщины «Судьба».

Понимая, что во всей бурной и короткой жизни вора только мать останется с ним до конца, вор щадит ее в своем цинизме.

Но и это единственное якобы светлое чувство лживо, как все движения души блатаря.

Прославление матери – камуфляж, восхваление ее – средство обмана и лишь в лучшем случае более или менее яркое выражение тюремной сентиментальности.

И в этом возвышенном, казалось бы, чувстве вор лжет с начала и до конца, как в каждом своем суждении. Никто из воров никогда не послал своей матери ни копейки денег, даже по-своему не помог ей, пропивая, прогуливая украденные тысячи рублей.

В этом чувстве к матери нет ничего, кроме притворства и театральной лживости.

Культ матери – это своеобразная дымовая завеса, прикрывающая неприглядный воровской мир.

Культ матери, не перенесенный на жену и на женщину вообще, – фальшь и ложь.

Отношение к женщине – лакмусовая бумажка всякой этики.

Заметим здесь же, что именно культ матери, сосуществующий с циничным презрением к женщине, сделал Есенина еще три десятилетия назад столь популярным автором в уголовном мире».

* «Зойка» – такое прозвище во времена Шаламова давали иногда категории «опущенных».

Читая этот пассаж из «Очерков уголовного мира» Шаламова, я тогда же удивлялась – как это похоже на описание Долохова. Он тоже явный женоненавистник, но обожает мать. Точнее – ГОВОРИТ, что обожает. А ведь говорить, что ты кого-то любишь и любить на самом деле – это не одно и то же. В романе «Война и мир» я не нашла ни одного доказательства того, что Долохов на самом деле любил мать или сестру, а не просто говорил о своей любви к ним. Он провоцирует дуэли и идет на них, совершенно не заботясь о чувствах матери. Что с ней будет, если ее любимого сыночка убьют на какой-то дуэли? Что она будет при этом чувствовать? Как будет дальше жить? Долохова это не волнует. Его волнуют только его собственные жестокие развлечения. О чувствах матери в случае его гибели на дуэли он даже не задумывается. А его нередко охватывает скука обыденной жизни, которую весьма часто психопатические типы вроде Долохова прерывают очередной жестокой выходкой.

«Из-за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким-нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее».

Так что если Долохову хочется поразвлечься дуэлью с Пьером или с кем-то еще, чтобы очередным жестоким поступком развеять скучную бытовуху, то он со спокойной душой идет на это «развлечение», ни на секунду не задумавшись о якобы «обожаемой» матушке. Он может исчезнуть на долгие годы где-нибудь на Кавказе или в Персии, и его также при этом не волнуют переживания матери. А ведь истинно любящий человек – это тот, кто думает не о своих хотелках, а о чувствах любимых людей. Но как блатняки из очерка Шаламова ничего реально не делают для своих матерей, лишь воют сентиментальные песенки про них, так и Долохов из романа Толстого ни разу не был замечен в каком-то реальном проявлении любви к матери. У него только заявления о том, что она «обожаемая», «неоцененная» и «ангел». На этом – все. Ах, ну да, еще, возможно, Долохов ценил мать как единственного человека, который будет заботиться о нем, если с ним что-то случится (например, Пьер подстрелит на дуэли или Долохов еще как-то пострадает во время какой другой авантюры). Ведь ему в этом случае придется где-то отлеживаться, выздоравливать и принимать заботу. Самое удобное существо для заботы о нем в таких случаях – это, конечно, мать. Возможно, еще и сестра, хотя о ней вообще мало что известно, кроме того, что она горбата. Вот за эту чисто утилитарную ценность (есть кому о нем позаботиться в случае какой-то неприятности), он и ценит своих женщин. Но любовью со стороны Долохова здесь тоже особо не пахнет, это чисто потребительское, утилитарное отношение.

Сходство Долохова с описанными Шаламовым «блатняками» заключается не только в общности их взглядов на женщин: презрение и ненависть к женщинам вообще, соединенное с сопливо-слезливым, но при этом чисто словесным культом матери. Чисто словесным – потому что ни Долохов, ни шаламовские блатняки в каких-то реальных делах и поступках никакой любви к матери не проявляют, лишь говорят о своей любви. Но есть и еще одно сходство. Шаламов в своих «Очерках» описывает откровенных бандитов и уголовников, а Толстой в «Войне и мире» тоже бросает многозначительный намек про Долохова и его приятеля Курагина, намекая и даже ясно говоря о том, что ни тот, ни другой преступными делами не брезговали. Рассказывая по любимого ямщика Долохова и Курагина Балагу, Толстой пишет:

«Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь».

Так что Долохов – это определенно преступный тип. Неоднократные «штуки», за которые полагалась сибирская ссылка на поселение или даже каторгу – это серьезные преступления. За пустячки в Сибирь на поселение или каторгу не ссылали. И поэтому неудивительно сходство взглядов Долохова со взглядами откровенных шаламовских блатняков: ненависть и презрение ко всем женщинам плюс сентиментальное, но при этом только чисто словесное преклонение перед матерью. Потому что и у Долохова душа преступника. И дела преступные он вершит в компании с Курагиным точно так же, как и шаламовские уголовники – вот что вытекает из текста романа Толстого. Вот почему в реальную любовь Долохова к своей матери я так и не поверила. А текст Шаламова мне на многое открыл глаза и позволил лучше разобраться в причинах сентиментально-слезливого отношения Долохова к матери.